Текст книги "Набат"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
4
Утром, еще в постели, Санька почувствовала в сердце легкую боль: набежит волной и отходит, поначалу не обратила на это внимания. Весь день преследовала боль, и опять же не встревожилась: мало ли, с ног же не сшибает и ладно. Ну, а к вечеру до того стало невыносимо, что бесцельно носилась по свинарнику, не помнит, как управилась с делами.
Всю дорогу домой бежала, ни разу не остановилась и к сердцу не прислушалась. Повстречай ее кто-нибудь, спроси, куда несется баба, не нашлась бы, что ответить.
Вечер окутал станицу, на улице пустынно.
У самой калитки – не заметила, откуда он вынырнул – чуть не сбила с ног Алексея.
– Или за тобой гнались?
Выдохнула, будто и не было никакого беспокойства, отдышавшись, весело призналась:
– Ага…
– Подружки тебя не позвали на вечеринку?
Вспыхнула вся от неожиданной обиды, но удержалась, не показала и виду:
– А я уже вечеряла.
Хихикнул Алексей:
– С кем же? Со свиньями?
Санька пропустила его слова мимо ушей. «Без меня?! Ах вы… Вот зачем неслась помимо воли своей, предчувствие, выходит…»
– Погоди!.. У кого собрались? – вырвалось у нее.
Алексей и не собирался уходить:
– Одна в станице заводила…
– Фатима?
– Ну… А что за компания без тамады! Все равно, если нюхать розу через противогаз.
Засуматошничала Санька: заглянуть к себе домой или тут же бежать к соседке? Уже когда оказалась под ее окнами, махнула рукой на все.
А ей в спину Алексей:
– Да застрянет в твоем горле тот глоток!
Без стука влетела в темные сени и уже здесь услышала приглушенный, неторопливый бабий говорок. Нашла веник, кое-как сбила с валенок снег, ввалилась в хату.
– Здорово вечеряли! Бабы, низко всем кланяюсь!
Все свое настроение: горечь, появившуюся минутой раньше обиду на подружек, что обошли вниманием и не пригласили на вечеринку – все вложила в слова.
Тихий говор смолк, оборвался намертво. Бабы боязливо уставились на Саньку, будто та к ним с неба свалилась. А она в самом деле отвесила низкий поклон и, выпрямившись, глянула на подружек, насладилась произведенным впечатлением, ухватила сильными пальцами граненые бока стакана, наполнила до краев, выпила.
– Вот вам! – и озорно: – Ух, бабы, ну, погодите.
Те онемели, настолько неожиданно все случилось.
Пока Санька раздевалась, вино разобрало ее, выпила же на пустой желудок. Тепло приятно разливалось по телу, убаюкивало, не давало сопротивляться покою, овладевшему ею.
Нашла свободный стул и уселась.
Напротив через стол сидела Фатима, подперев рукой голову, цедила вино из фужера на длинной ножке; прическа у нее опять же новая – когда только человек успевает! Рядом с ней мать, тоже нарядная: на черном платье сверкали крупные бусы, волосы отливали медью. А что? Молодец Мария, замужем побывала, сколько раз требовалось душе. Когда же они сговорились собраться? И почему от нее утаили?
– Спой, мать, взвесели сердечко, – попросила Фатима.
И Мария затянула песню; голос мягкий, слова льются из глубины:
– Куда бежишь, тропинка милая,
Куда зовешь, куда ведешь?
Кого ждала, кого любила я,
Уж не догонишь, не вернешь.
Положила Санька руки на стол, уронила на них голову: зареветь бы во весь голос, запричитать по-бабьи. Да нет, не выкричать всего. И вместо этого затянула со всеми:
– Кого ждала, кого любила я,
Уж не догонишь, не вернешь.
Из-за стола поднялась Фатимка, крикнула:
– Чего повесили носы ниже пупка?
И перехватила песню, голосисто затянула:
– За той рекой, за тихой рощицей…
Где мы гуляли с ним вдвоем.
Все так же нестройно, разноголосо продолжали бабы:
– Плывет луна, любви помощница…
Но постепенно голоса выстроились:
– Напоминает мне о нем.
В дверь застучали, но песня не прекращалась. Кому-то надоело бить кулаком в дверь, и он забарабанил в окно, а в хате песня все громче, яростней:
– Была девчонка я беспечная,
От счастья глупая была.
Взлетел наконец Санькин голос ввысь, вырвался на свободу.
– Моя подружка бессердечная
Мою любовь подстерегла.
Ударила Фатима кулаком по столу:
– У-у-х, Санька!
Песня стихла, не оборвалась, а растворилась, невесомо опустилась на мягкую траву, прилегла в кустах на бережку, не утомилась, а ласкалась к земле.
Обошла Фатима вокруг стола, каждой налила в рюмку, знала кому сколько, одну только Саньку выделила, в стакан.
– Счастливая ты, – проговорила она.
Натянулось в Саньке все внутри: отчего бы эти слова, но Фатима не дала сосредоточиться, предложила тост.
– Бабы, дюже хочется выпить за Санькин гарнитур!
Кто-то прыснул, и тогда-то утвердилась Санька в мысли, что покупка обожгла баб, гарнитур породил в них зависть.
Взяла свой стакан, приподнимаясь, оглядела всех вприщур:
– За моего мужика, бабы! Ух… огонь! Опалил враз меня, и горю вместе с ним ярким факелом.
Выпила одним глотком.
Выстроились на столе пустые рюмки. С минуту сидели гости молча, а затем каждая:
– Придет, а от него керосином…
– Верно. Какая к хрену это любовь?
– От того и не рожаем.
– Одного-двух вылупишь, и ладно.
Фатима озорно сверкнула глазами.
– Давайте мужика заманим? Пробу снимем?
– Фу, да ну тебя?
– А что?
– Им подавай беленькую, сахаристую…
– Да… Вот Санька самая стоящая наживка.
– Это точно.
Встала Санька, смотрит на баб, что-то резкое с языка вот-вот сорвется, но нашла в себе силы, влезла в пальто и скорей в сени, тут ее и догнал голос незлобивый:
– Сатана, а не Санька.
Стоит в сенях, не знает, как поступить: вернуться, бросить Фатимке в лицо: «Да ты же… кто тебя возьмет!» Из хаты доносятся голоса:
– Захабарила[26]26
Захабарить – взять чужое.
[Закрыть] Санька парня.
Кто-то хохотнул.
– А все-таки наша Санька… Без нее тоскливо!
– Эх, мне бы так умереть с Джамботом… Воронистый!
Это был голос Фатимки.
Прибежала Санька домой сама не своя: и обидно, и радостно – отвергли подружки, да из сердца не выбросили.
Разделась молча и юркнула под одеяло. Ну, а Джамбот не идет к ней, надоели, как он говорил, ее коленца, и без Саньки не знает, куда деть себя.
Они сидели с матерью; он курил молча, а Анфиса держала перед собой газету и никак не могла сосредоточиться.
В нем вдруг появилось неведомое до сих пор ему чувство: бросить все и уехать куда глаза глядят, не пропадет, у него специальность, и на тракторе, и на бульдозере, одним словом, механизмы ему родня. А на худой конец и лопату возьмет, сил в нем на троих городских: видел их на уборке, это и говорить не надо, хлюпкие больше попадаются. Двоим расквасил нос за Саньку, потом стало стыдно, ходил мириться, мол, невеста она мне, а вы ее за околицу приглашали, разобраться надо было, такая девчонка да будет ждать, пока женихи из города привалят.
Уехать… Маманю с кем оставить? А как с квартирой в новом доме? А кому он назло сделает? Председателю? А мать же на собрании заявила: «Таких как ты перебывало, а станица стояла и будет стоять». Будет, это точно… Вернусь, как нового изберут, не вечно этому быть. Да нет, лазейку ищу, уж рубил бы одним махом. Ишь, одним махом, а если духу не хватает?»
Теперь председатель его в прогульщики записал, на всю станицу осрамил, а ведь все знают, что никто раньше Джамбота не отремонтировал трактор. Не мытьем, так катаньем…
Невеселые мысли прервал Санькин вскрик. Джамбот скорей к ней, и мать за ним на другую половину хаты. И предстало их глазам: в одной ночной сорочке стоит Санька на коленях перед раскрытым сундуком и яростно выбрасывает вещи.
– Вот! На… Все у меня есть! Все! У кого в станице еще есть? Милые мои…
Прижала к голой груди черные лакированные туфли на высоких каблуках.
Вспомнила Анфиса, сколько радости было в доме, когда Фатима продала снохе эти туфли, содрала, правда, с нее две цены.
– Лебеди вы мои, тлеете в сундуке!
Целует Санька туфли, прикладывается к ним щекой.
– Да как же я надену вас? Где мне взять такие ноженьки?
Швырнула туфли на пол и выхватила из сундука платье:
– В театр я пойду в нем? Не пойду. Нет театра… А жрать кто приготовит? Кто?
Платье замерло на мгновение в воздухе, плавно проплыв, распростерлось на полу.
Переглянулись мать с сыном.
– Джамбот, – взмолилась Санька, упала мужу в ноги. – Христа ради прошу тебя! Милый, уедем.
Не сдвинулся он с места, смотрел на жену, медленно бледнея, испугался своей же мысли: сграбастать – да на мороз, выкупать в снегу, на всю жизнь выбить дурь из головы! Удержался. А это стоило ему сил. Оседлал он стул, чувствуя, как отяжелели руки, плечи.
В эту ночь несколько раз выходил во двор Джамбот, и вместе с ним мысленно туда же шла мать, но так и не смогла догадаться, почему он подолгу оставался на холоде.
Вспомнила, как однажды костылем ненамеренно разворошила большой муравейник, и муравьи кинулись ошалело во все стороны. Видно, так и у них в доме намечается.
Уже устало смыкались глаза, когда появилась сноха: она шла босая, у порога задержалась, сунула ноги в валенки, влезла в пальто. Плечом ударила в набухшую дверь, но та поддалась только с третьего раза.
Чего она стесняется держать горшок?
В ночной тишине, как выстрел, прозвучал крик со двора:
– Ой…
Раньше чем Анфиса успела позвать сына, он уже выбежал во двор.
Трясущимися руками мать надела на себя кофточку.
Распахнулась настежь дверь, и Джамбот втащил в хату стонущую жену.
– Потерпи, сейчас… Еще немного, – с тревогой в голосе приговаривал он.
Мать бросилась помогать ему, вместе подняли Саньку на кровать.
– Вот и все… Где болит? Скажи, Санюша, где, ну? – хлопотал Джамбот.
Но она не переставала тихо вскрикивать, наконец указала рукой на свой бок.
– Маманя…
Анфиса никак не могла попасть в рукав пальто.
– Фельдшера! Скорей, помирает же…
На дворе кружилась метель, гонялась с яростью за кем-то; снегу намело. За калиткой Анфиса приноровилась к ветру, а ветер версовый[27]27
Версовый – холодный.
[Закрыть], станичники не ошиблись: обещали его этой ночью; она подставила ему левый бок, подняла кверху воротник пальто, и, как могла, скорей к дому фельдшера.
Забарабанила по запорошенному стеклу, и тотчас в хате, вспыхнул электрический свет, затем скрипнула дверь.
– Кто там?
Она к калитке, а ветер словно этого ждал, взвыл, ударил в грудь, не дает идти, удерживает ее на месте.
– Здесь я, здесь! – звал фельдшер.
Рванулась вперед изо всех сил Анфиса, и очередной порыв ветра сорвал с ее губ:
– Саньке плохо.
– Иду! – донеслось в ответ.
Дождалась фельдшера, и пошли вместе.
– Погоди…
Фельдшер прильнул к ее уху:
– Что с ней?
– В боку сильно стреляет, орет.
Фельдшер закрыл глаза, снег успел запорошить лицо.
– Позвони в район. «Скорую» немедленно вызывай, – прокричал он, удаляясь.
Телефоны были в сельсовете и у председателя колхоза. Никогда до сих пор не приходилось звонить в район, но она знала, что сельсовет на ночь закрывают, значит, надо идти в контору. Туда она и направилась, уже не прячась от ветра.
Открыла ногой дверь, ввалилась в темный коридор, подталкиваемая ветром в спину.
В кабинете председателя, вытянувшись на стульях, спал сторож. Анфиса энергично растолкала его:
– Куда спрятал телефон?
Не поднимаясь, тот буркнул:
– Слепая что ли?
– Скорей, Саньке худо.
– Худо, худо… Или ослепла? На окне телефон!
Рванула трубку, крикнула в него:
– Район? Район?
Гремя стульями, сторож перевернулся на другой бок.
– Чего орешь-то? На линии обрыв получился.
Но Анфисе не верилось, район обязан ответить ей, надо срочно вызвать «скорую». И она продолжала истошно кричать в немую трубку:
– Район?
Потом, поняв бесплодность своего занятия, бросила трубку на подоконник:
– Едят тебя мухи!
На улице не унималась метель.
В метель ворвался прерывистый гул мотора, Анфиса остановилась: из снежной мглы вынырнул трактор, надвигался на нее; подождала, пока машина поравняется с ней. Из кабины свесился сын. Прокричал:
– Садись!
Она показала рукой в сторону своего дома.
Значит, он на тракторе повезет Саньку. Ну и правильно, на самой сильной автомашине не пробьешься к тракту, занесло все кругом. Выходит, Саньке совсем плохо, если до утра не ждут. Появилась беда нежданно-негаданно откуда и не думали. Вот тебе на…
Она подошла к своему дому, когда Джамбот с фельдшером успели втиснуть Саньку в кабину.
– Влезай, мать, – крикнул матери сын и подал сверху руку.
Вскарабкалась с его помощью на трактор.
– Держись! – крикнул Джамбот.
Надрываясь, «кировец» пробивался сквозь сугробы. Санька протяжно стонала.
– Потерпи еще чуток, Санюшка, родная… Приехали… А вот и тракт.
Джамбот поставил трактор на обочину, соскочил на землю; вдали во мгле зажглись два спасительных огонька.
– Машина! – радостно воскликнул сын.
Он вышел на середину дороги, вскинул над головой руки, крикнул:
– Стой!
Тяжелый «МАЗ» остановился рядом с трактором, из высокой кабины свесился водитель:
– Чего тебе, браток?
Задрав кверху голову, Джамбот прокричал:
– Беда.
Спрыгнул на землю водитель:
– Какая еще беда?
– Жена помирает… В больницу надо бабу.
Водитель повелительно взмахнул рукой:
– Давай ее, чего разинул корыто!
И сам же первый полез на трактор. Вдвоем перенесли Саньку на машину, с трудом подняли: кабина-то высокая.
В последний момент Джамбот взобрался на трактор, показал матери, как выключить мотор, но махнув рукой, выругался:
– Да хрен с ним, надо будет, сам заглохнет. Сиди, до утра горючего хватит, только не усни, задохнешься.
Машина уехала, и Анфиса осталась одна на тракторе.
5
Санька вернулась из больницы через три недели заметно осунувшаяся, на щеках появилась бледность, она больше лежала, а если и была на ногах, то передвигалась по хате плавно, боязливо. Джамбот не оставлял ее дома одну, сбегает в магазин и тут же возвращается с покупками. И матери велел быть дома: «Нечего ходить в столярную, если работы нет: понадобишься, сами позовут».
В один из дней, когда Анфиса наконец-то обрела спокойствие, заявился Лука.
Вошел в хату, топчется у порога, совсем непохоже на него.
– Садись, в ногах правды нет, – пригласила не очень-то настойчиво хозяйка.
– И то верно… Одолжи рубанок, свой куда-то запропастился.
Мать выразительно глянула на Джамбота, мол, дай, и сын отправился в чулан, а Лука, видно, того и ждал, произнес как бы невзначай.
– Председатель грозился…
Хитер же ты, Лука, у самого инструмента всякого на всю станицу хватит; новость ты принес, а вот с какого бока она касается Самохваловых, мы сейчас узнаем.
– Хвалился, что не видать Саньке с Джамботом квартиры…
– Тс-с-с, окаянный.
Вошел сын, подозрительно глянул на гостя, а уж после этого протянул рубанок, но прежде сказал многозначительно:
– Строгает чисто!
Лука повертел в руках инструмент, поблагодарил, обещал вечером непременно занести и покинул хату.
Не обманулась мать: сын слышал, о чем говорил сосед, и теперь ходил темнее тучи.
В своей комнате громко перевела дыхание Санька.
– Значит, грозился? – наконец проговорил он.
Притаилась мать.
– То ли еще будет, – отозвалась жена.
Джамбот провел рукой по стволу ружья: двустволка висела между кроватью и шкафом. Появилась Санька и к нему:
– Поживи в городе у дядьки зиму, успокоится председатель – вернешься.
Ничего не ответил муж, заложив руки за спину, в задумчивости прошел к окну, постоял там, вернулся.
– Не будет тебе житья, это точно, – продолжала она. – У председателя нрав известный.
Мягко обхватила мужа за шею, прильнув, зашептала:
– Затуркает он тебя.
А он молчит, только вздыхает.
– Дядька в городе известный человек, – упрашивала. – Пусть председатель позовет тебя, а сам к нему не ходи. Ты мне выбрось из головы всякое такое, – повысила голос. – Не опозорь себя, не кланяйся.
Слушала Анфиса да встала на костыли и к выходу, и уже оттуда с угрозой:
– Ох, доиграешься, Санька!
Постояла в дверях, вернулась к столу, кажется, боялась оставлять Джамбота одного, шумно опустилась на табуретку, следит, как он измеряет шагами хату от окна к печке и назад. Она ему ни слова, подумала, что если сразу не возразил, значит решается на что-то. Санька тоже постояла молча и с обиженным видом ушла в свою комнату; скрипнула кровать.
Но вот Джамбот остановился перед матерью, забросил руки за спину, подался к ней, хотел сказать что-то, но снова заходил, теперь уже быстрей.
Уехал он на рассвете, предупредив мать, что погостит у дяди – и назад. Никто в станице не заметил сразу его отсутствия – зима, все сидели по хатам. Не выходила на улицу и Анфиса, печь растопит, еду приготовит. Но ее словно подменили; потеряла покой, жалела, что не удержала сына. «И что придумал…» – огорчалась она.
Шли дни.
В одно утро Анфиса накормила щенка – подрос заметно, не скулит больше – уселась, приткнувшись спиной к теплой печке, предалась воспоминаниям, но их прервал голос со двора.
– Самохваловы!
Почтальона ждала все эти дни, а, поди, взволновалась, никак не могла подняться, до того отяжелела.
– Молчунья?
– Да иду, иду же!
Ногой распахнула дверь в сени, а там уже почтальон – шапку долой, с почтеньем поздоровался:
– С добрым утром, Анфисия Ивановна!
Снял с плеча растопырившуюся сумку, опустил к ногам, склонившись над ней, нашел нужное письмо, вручил торжественно.
– От сына.
Сунула Анфиса руку в карман: давно у нее заготовлен на этот случай рубль.
– От меня.
Почтальон, прежде чем взять деньги, провел рукой под носом.
– Благодарствую!
Выбравшись за порог, поклонился, и хлопнула за ним дверь.
Включила Анфиса свет, встала под люстру, рассмотрела конверт со всех сторон: действительно, письмо адресовано ей. Распечатала.
«Дорогая маманя, уважаемая жена моя».
Анфиса справилась с волнением.
«Вот и пришло время описать все как есть мою жизнь за эти двадцать дней, как я уехал из станицы. Ничего не утаю, ничего не прибавлю.
Приехал я в город утром, встретили меня, как положено, по-родственному. День-два ходил по улицам, приглядывался, вспоминал, маманя, как мы раньше приезжали сюда, и ты все говорила: «Гляди во все глаза, сынок». А я мало что понимал, просто глаза таращил, раз было велено. Это потом уже по-другому смотрел. На третий вечер, значит, я и говорю дяде – как раз всем семейством сидели за столом – о своей жизни и что мне очень нравится в городе. Он мне сразу вопрос: «А как земля без людей обойдется?» Ну, я ему: «А пусть из города перебираются». Посмотрел он на меня, и стало мне стыдно своих слов, но оправдываться не стал. Дядя долго молчал, а потом сказал: «Земля, племянник, душу имеет, а она не всякому открывается». Тут братуха возразил: «Ничего с деревней не случится».
А сестра шуткует: боюсь, дескать, за Саньку. Обживешься здесь, Джамбот, скажешь: «Хочу городскую». Опять же и квартира нужна, прописка…
До того горько мне стало, что, верите, слеза прошибла. Налил я себе в рюмку водки, поднялся и тост сказал: «Не была ты, земля, без хозяина и не будешь, а что трудно, то трудно, да ничего, переживется».
Усевшись на табуретку, Анфиса задумалась, положила на стол вдруг ставшие тяжелыми руки, глядит на письмо и думает: «Нет-нет… Самохваловы не из той породы».
Несколько раз она порывалась сходить к Саньке на ферму, да не решилась. Еще поскачет баба в город.
В окно увидела, как бежала к дому сноха. Или ей почтальон успел сказать, или догадалась, но войдя, потребовала с ходу:
– Где письмо?
Уселась за стол прямо в пальто, читает и нет-нет да приговаривает:
– Вот дурак…
И не поймет Анфиса, одобряет или сердится. Но вот Санька долой с себя пальто, швырнула на кровать, туда же полетел пуховый платок, валенки сбросила посреди комнаты и осталась в чулках.
Прочла еще раз послание мужа – теперь уже медленней – и задумалась, но недолго оставалась в таком состоянии.
Извлекла из тумбочки тетрадь, ручку нашла на подоконнике, устроилась с локтями за столом, произнесла:
– Так…
И крупно вывела:
«Мой дорогой муж Джамбот, мой уважаемый сын Джамбот».
– Ты вот что, Саня, отпиши-ка ему, чтобы назад немедля спешил.
Заморгала глазами сноха:
– И не подумаю.
Вскинула брови свекровь:
– Это как тебя понимать?
Санька склонилась над бумагой.
– Да кто осудит нас, если в город подадимся? Никто.
Усмехнулась про себя Анфиса: «Ишь ты, куда все повернула».
Санька же, не замечая перемены в свекрови, продолжала свое занятие:
«Прочитали твое письмо и прослезились, а когда успокоились, так подумали, что надо тебе устраиваться в городе. Сними пока угол, чтобы я могла приезжать, не то как ты будешь столько времени без меня. Завтра я поеду в район, и все как есть разузнаю, значит, в каком направлении тебе действовать.
С тем до свидания. Твоя жена Александра и мать твоя Анфисия.
Ты гляди, не промахнись, в городе бабы хитрющие. Они телом тощие – далеко им до твоей Саньки, – а сманить могут быстро. Ты не обижайся на меня, люблю очень».
Утром Санька принарядилась, сказала свекрови, что уходит на ферму, а отпросилась у заведующего и поехала в район.
Весь день Анфиса пребывала словно во сне: решила пока не вмешиваться, еще ничего не случилось, а уж она станет разводить панику, пусть Санька забавляется. В город – значит похоронить род Самохваловых. Нет, тому не бывать!
«И Джамбот понимает», – успокаивала она себя.
Вернулась сноха из района, как и обещала, вечером.
– Свояченица говорит, что в городе трудно прописаться. Разведись, говорит, с Джамботом, чтобы он там вроде как бы женился на городской. Для прописки, значит, временно, а потом…
– Дура, – перебила Анфиса, гневно стукнула костылем. – Что придумала! Ну и дура… А если он с другой останется, а если городская слаще тебя?..
Вскрикнула нервно Санька:
– Нет, не каркай! – Ткнулась головой в стол, зарыдала, да таким голосом, что у Анфисы не было сил слушать, и она решила уйти на улицу. Сняла с гвоздя пальто, постояла да повесила на место.
– Не желаю здесь… Плевал он на городскую, – выкрикивала Санька. – Как овцу его, ярлыгой[28]28
Ярлыга – палка чабанская.
[Закрыть] я поймала. Он мой! Мой!
Склонилась над ней Анфиса, – в эту минуту она была безжалостна – вложила в слова сколько могла чувств:
– Джамбот уйдет из дома, когда меня на кладбище снесут. Запомни! На девятерике[29]29
Девятерик – веревка, свитая из девяти пеньковых нитей.
[Закрыть] ты его не удержишь в городе.
Сноха зарыдала с новой силой…
Хотя Анфиса знала, что затее Санькиной не бывать, все же на сердце было тревожно, нет-нет да кольнет. Но в одном была твердо убеждена: не допустит Джамбот, чтобы остаться в городе.
С того дня Санька стала куражиться: то подружек пригласит на бутылку вина, то в чужую компанию попадет, и с каждым днем становилась все мрачней, неразговорчивей.
Однажды Анфиса проследила, как Санька завернула к Фатиме. Прошмыгнула черным ходом в магазин и тем же путем появилась. Порешила написать сыну, да потом подумала, а не будет ли хуже? Пусть вернется, а Санька к тому времени, может, образумится.
Наконец пришло письмо от сына, на этот раз оно было написано на имя жены, ей и вручил в собственные руки почтальон, за что Санька поднесла ему стопку водки, и он ушел весьма недовольный.
Санька прочла письмо, а свекрови ни слова, даже не заикнулась, о чем оно, ну да Анфиса и не стала допытываться, знала, что сноха не выдержит, и, действительно, в тот же вечер вырвалось у нее:
– Обругал меня последними словами… Ну и пусть вернется.
– Ты учила его чему? Сегодня он станицу оставит, а завтра тебя бросит, а там еще что-то.
– А ты не пугай меня, пужанная с детства.
Покачала головой Анфиса:
– Эх ты, бесстыжая.
Погрозила Саньке пальцем:
– Смотри, поздно будет, бросит тебя.
Хохотнула Санька, и этот короткий смех оставил на душе Анфисы неприятное чувство.
Потом еще одно письмо пришло из города. Сын сообщал теперь уже матери, что задержится. И у Анфисы опять заболела душа. Что-то его держит там все же?
Мать поспешила к Фатиме, купила сигареты и только было с порога:
– Слышала, твой в городе остался…
Приостановилась Анфиса.
– К чему болтать, – урезонила с укоризной.
Но магазинщица не унималась:
– Санька, говорят, надумала нового мужа себе приискать.
– Ах ты… располосатая!
Замахнулась Анфиса костылем, и Фатима юркнула под прилавок.
Санька узнала о скандале, прибежала с фермы в станицу, влетела в магазин и при всем народе:
– Засидуха ты, Фатима, скоро высохнешь от зависти вся. Не болтай!
Притащилась Анфиса домой, а пока шла, успокоилась, уселась не раздеваясь к столу, задумалась: «И что всполошилась? Или веру в сына потеряла? Развела панику. Прописал бы ей Джамбот, а раз не написал, знать, болтовня идет по станице».
