Текст книги "Набат"

Автор книги: Василий Цаголов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Наполнила миску борщом, уселась – локти на стол – и принялась деловито ужинать. Поела, утерла коркой хлеба губы и неожиданно для себя крякнула, как дед покойный. Щенок, задрав голову, выжидательно уставился на нее. Мелькнула мысль: «Поганец, да он же молока просит. Точно!»

После ужина в самый раз телевизор включить, да надо тащиться к соседям просить молока. Без особого желания встала на костыли, все еще раздумывая, влезла в пальто, но в ногах крутился щенок, и она не удержалась, присела, взяла его на руки, прошептала в ухо: «Ах ты маленький…»

Затем, опустив щенка, засунула кружку в карман и энергично вышла во двор. Вскрикнул под костылями на все голоса снег – на морозе звуки не таятся, заявляют о себе озорно, уносятся далеко, умирая в полете, – но Анфиса в этот раз не прислушивалась к ним, у нее забота одна: напоить молоком щенка. Избалован, если не ест что попало. Ну, да в станице скоро позабудет городские привычки, дай только время. Интересно, за что его прогнали вон со двора? Надо же… Да разве это люди? Такие и мимо человека пробегут на улице, не остановятся, чтобы помочь, если со щенком поступили не по-людски.

Соседская калитка ей сразу не поддалась – пришлось коленкой надавить, значит давно из дома никто не выходил, если успела примерзнуть. А вот почему в окнах, что выходят на улицу, нет света? Наверное, сидят в кухне, она у них просторная, и печь греет не какая-нибудь голландская, а русская, с лежанкой чуть ли не в полхаты, еще Анфисин дед сложил лет сорок назад, он и в соседнем селе кунакам из осетин сработал не одну. Правда, люди шутили: «Да у нас сроду таких морозов не бывало». А нынче вот случились…

Постучала костылем в дверь, не подниматься же на высокое крыльцо, когда ступеньки крутые. Фатима ровесница Джамботу и сойдет к ней, должна уважить. Да разве не видно, что она к Фатиме всей душой завсегда, и опять же своему дураку советовала жениться на ней: и баба видная, красавица, в мать пошла, и магазином столько лет командует без скандалов. Не послушался мать, а вот послушайся, разве бы она тащилась к соседям с кружкой?

Еще раз ткнула костылем в дверь, теперь посильней.

Выглянула Мария, Фатимина мать. Ну, мать так мать, не все ли равно кто, одолжили бы молока, а то как вернется к щенку, скулит же он, душу раздирает. Хозяйка приложила руку козырьком к глазам, смотрит на Анфису, до чего притвора, вроде не видит: ладно уж, поиграла и хватит, так нет, спросила нараспев, совсем как в молодости:

– Кого это бог послал нам?

Анфиса возилась с кружкой, застряла проклятая в кармане, ручка, что ли, мешала.

– Молчунья, это ты?

Ах ты распроединственная! Никак решила поехидничать? Вернуться, что ли? Да нет, ей с пустыми руками нельзя в свой дом: щенок, поди, ждет не дождется. Ух ты, малец, свалился же на голову. А не свалился бы, так мерз в райцентре, бедняга… Подобрали бы… Хотя кто его знает, чего тогда не наткнулись на него сразу или о ней, Анфисе, знали?

– Ну я, я!.. А кто еще? Думала – ухажер?

Хозяйка тихо засмеялась, и Анфиса подумала с неприязнью: ишь развеселилась, а у ней вот кружка – засунула в карман легко – застряла, не вытащить, даже упарилась.

– Войди, осчастливь, – пропела хозяйка. – Гость – радость для дома.

– Радость, когда мужчина переступит порог…

И снова Анфиса услышала легкий, безобидный смех хозяйки.

– Загуляла ты нынче в районе. Никак мужика себе присмотрела, а?

– Себе – не тебе.

Наконец управилась с кружкой. Какой там мужик, если позабыла, с какой стороны к нему подступиться.

– Уалибах[4]4
  Уалибах (осет.) – пирог с сыром.


[Закрыть] испекла, ох какой вкусный… – звала в дом Мария.

Анфисе стало весело: «Видно не зря заславили тебя в молодости, не баба ты, а виноход[5]5
  Виноход – иноходец.


[Закрыть], ажин на морозе не оставляет игривое настроение, лицо будто вдоль и поперек пробороновали, а на ночь кладешь белилец толщиной с палец, не менее. Хотя морщины тут ни причем… Душа, в ней все дело… Ну и баба, даром что ли на тот свет загнала двух мужиков, а на самой еще пахать и пахать».

– Не говори потом, Молчунья, что Мария не позвала тебя на хлеб-соль.

Спохватилась гостья.

– Молочка бы мне, Мария Дзанхотовна, – произнесла с некоторой поспешностью, но тут же пожалела запоздало, досадуя и на самую себя и на Саньку.

Сколько раз говорила снохе, что надо бы Самохваловым корову завести, но Санька ни в какую, отмахивается: «Будешь сама за скотиной ходить». Ладно корова, тут бы курица утречком заквохтала, а то за яйцом бегаешь в сельпо. В закутке пусто, надо же такое… Запах навоза и тот давно выветрился. Беда!

Протянула вперед руку с кружкой, но соседка вздохнула, и Анфиса поняла: отказ ей. Эх, растуды… к кому направилась.

– Откуда у меня молоко?! Не помню, как пахнет корова, а ты спрашиваешь молоко. А зачем тебе на ночь глядя? Слышала я, что в городе женщины ванны устраивают молочные. Это правда?

В ее голосе все еще не угасли веселые нотки, и Анфиса не сдержалась, засмеялась.

– Бедовая ты, Марийка, и время тебя не берет!

Назвала как в молодости, когда подружками были.

– Если я умру – ты прибежишь раньше моего брата. Правда?

– Живи еще сто лет, – пожелала гостья.

– Вместе, вместе… Заходи, а?

Вскинув плечи, Анфиса развернулась на костылях и со двора, за калиткой озорно выкрикнула:

– Кобеля завела.

Оглянулась, а дверь уж наглухо, значит, напрасно старалась: не услышала ее Мария. Выругалась про себя: «Ах ты старая… Женись на ее дочке! Там теща такая, что сама подберется к зятьку».

Поравнявшись со своей калиткой, даже не приостановилась, мимо прошла, направилась к Луке. Костыли надежно вонзались в снег, и она ступала ногой не ощупью, а твердо, не глядя вниз.

У этих соседей калитка всегда на щеколде. От кого закрываются? Дорожка до самой хаты расчищена от снега, посыпана золой. Это младшая сноха старается. Да и попробуй у Луки не постараться, посидеть без дела! Повезло ему: из хорошей семьи попалась сноха. А возьми он в дом Саньку?

Да она давно бы перевернула все вверх дном.

Постучала кулаком в дверь, и за ней послышались шаги, кто-то о чем-то говорил, но Анфиса слов не разобрала.

Дверь распахнулась настежь, и вместе с клубом пара появился сам Лука.

– Кто это тут волторит?

Узнал соседку и, обрадовавшись нежданной гостье, стал тащить через порог, но Анфиса уперлась и ни в какую.

– Откуда ты выфыркнула? Да входи же, голубоглазая.

– Попроси у бабы… – проговорила она.

Лука, отступив, загоготал:

– Сама ступай проси! Мне это еще лет десять назад опротивело.

Гостья не удержалась:

– Такой хабар давно ходит по станице.

– Какой? – вырвалось у Луки.

– А про то, что ты валушенный[6]6
  Валушенный – кастрированный.


[Закрыть].

Засмеялся Лука, дыхнул на гостью сивухой и опять потянул за рукав в дом.

Анфиса слегка оттолкнула его от себя:

– Мне бы молочка.

– Чего?

– Кружку одну, кобель приблудился ко двору, больно уж выхудалый.

Шлепнул себя по бедрам Лука:

– Молока! А ежели корова недоена стоит на ферме?

Плюнула под ноги Анфиса, видно, затея напрасная, только остудила голову, выскочила без платка. Ничего не поделаешь, надо возвращаться домой. А вдогонку ей несется:

– Кобель говоришь? А ты его поставь на самообслуживание. Ха-ха!

Анфиса снова подумала о щенке. Ему поди и двух месяцев-то не будет, а уже с характером.

Вернувшись ни с чем, Анфиса пожалела, что ходила по соседям. Разве они, Самохваловы, сами не хозяева? Выходит, нет! Да с ее снохой Санькой еще не то будет, у нее порода всей округе известная.

Поставила кружку на середину стола, но прежде дважды с силой пристукнула по нему дном, это она старалась для щенка, пусть знает, что осерчала на него. Стянула с себя пальто, повесила на прежнее место, придвинула к печке табуретку, усевшись, поискала взглядом щенка, а он уж пришлепал к ней из-под стола, уставился в ожидании.

– На чужой каравай рот не разевай… То-то… Сам еще несмышленыш, а меня, старую дуру, заставил стучаться к соседям, просить зазря. Ты вот что, оставь-ка свое городское воспитание, позабудь. Ладно, а кормить-то тебя надо, надо и все тут, моими словами сыт не будешь. Положим, собака должна есть все, на то она и собака… Ну, спорить насчет городской породы не буду, а что касается нашей, деревенской…

Вспомнила про сгущенное молоко. Как-то летом Санька привезла из города несколько банок. Осталась одна, а последнюю строго-настрого наказала не трогать: оставила пироги смазывать.

Анфиса подкинула банку на ладони, поставила в самый дальний угол шкафа да еще пустыми банками заложила.

– Ну, что будем делать? – спросила она, глядя на щенка.

Тот взвизгнул, ударил коротким хвостом об пол.

– Делать нечего, придется тебе хлебать борщ, он, брат, на мясе.

Поставила на пол плошку, ткнула щенка для верности мордой, и тот стал есть.

– Понятливый ты, оказывается, – одобрительно проговорила Анфиса, а после паузы стала рассуждать: – Погляжу я на тебя, с кулак ты, а уже характер… Ого-го! За то, видно, тебя и прогнали из дома хозяева, рассердил ты их, не иначе. Или голос не тот подал. Это тебе наука, будешь думать наперед. Почему ты на улице оказался? Тебе бы в ногах у хозяевов валяться, прощения просить, поскулить, и глядишь, смилостивились бы, обязательно смилостивились бы, не могли не смилостивиться, человек на русской стороне отходчив, об этом и говорить не надо. Молчишь? А ведь молчишь опять же из гордыни своей. Скажу я тебе, и это будет точно, точнее, чем Фатима кильку отвешивает. Она, Фатима, значит, стерва, а не баба, вся в золоте, а от этого золота рыбой несет. Лука говорит, что за версту слышно, а он человек не болтливый, ему можно поверить. Руки у Фатимки зацапистые… Все видят. Она отвешивает и на тебя глядит, а в это время палец скок на весы. Ты ее за это матом, а она щерится, улыбка до ушей. Вот оно в чем дело. Сколько раз бывало. Одарю ее словом: «Подлая!», а выйду на улицу, затылок чешу, злость, значит, вон из меня. А ты, дурак, с характером родился и в том твоя беда. Тебе бы к полу прилипнуть, хвостиком повилять, хозяину сапог полизать, а ты что? То-то… Ладно, мне ты своим характером пришелся по душе, но в нашей затее одна загвоздка. Сноха моя в доме терпит только мужа. Ну, меня терпит, потому как на моей стороне Джамбот, сын, значит. А тебя не тронет, потому как я буду за тебя. А когда меня не станет? Смотри сам: хвостом научишься вилять или на своем стоять будешь… Вон на нашей улице собаки. Соберутся, чужой не подходи и близко. Да и своему не дадут поскулить, а не то что во весь голос гавкнуть, враз куснут. Опять же кусают только ту, на кого глянет заводила, сигнал, значит, подаст. И глянет так, что не заметишь. Ну, к своей братве-то ты дорогу найдешь покусанными боками, это от тебя не уйдет, нет-нет, и говорить не надо…

Не вставая, передвинула костылем плошку в угол. Щенок улегся у нее в ногах, положил голову на лапы.

– Тебе бы натолкать еды в брюхо побольше, тогда и кровь на морозе заработает. На холоде будешь жить, а не в хате, понял? Что же из тебя получится, ежели оставить тебя в тепле? Одна мямля.

Посадила щенка себе на колени, погладила.

– Поговорили и хватит, ишь, нежности развели, пора тебе идти на свое место. У каждого есть место, путать их нельзя, а то что получится?

Спустила щенка на пол, костыли подмышки да к двери, и он семенит за нею доверительно.

В сенях – как будто для щенка подготовили – стоял ящик со стружками. Туда и посадила его Анфиса.

– А подрастешь – на дворе поселишься… Еще пожалеешь, что увязался за мной. То бы жил, дурья голова, в райцентре…

Прикрыла за собой дверь, выключила свет, нашла в наступившей темноте кровать, опершись рукой на деревянную спинку, присела на самый краешек и стала раздеваться. Раздеваясь, подумала о сыне и снохе: «Это теперь что? Каждый раз будут их звать в город?»

Залезла под одеяло, улеглась на спину, вытянув руки вдоль тела, перевела дыхание и словно ношу сбросила.

Думать ни о чем не хотелось, насильно заставляла себя уснуть, но в голову лезло всякое. Мысли были неприятные, но как их не отгоняла, а они все равно наседали: в борьбе с ними и сдалась. И приснилось ей, как молоденький взводный вскинул высоко над головой руку с пистолетом.

«За мной!»

И бросился вперед, а за ним Анфиса. Но вскоре она потеряла его из виду.

Проснулась вся в холодном поту, того и гляди сердце выскочит. В ушах звенел собственный голос: «Не подступись, убью!»

Поставила упавший костыль на место в изголовье да опять улеглась, но сон пропал, лежала, и не то чтобы размышляла о своей жизни, вспоминала разное, вернее всего, оно само всплывало из прошлого, не надо было напрягать память, да и не очень-то любила она копаться в том, что уже осталось позади.

…Идет она по улице, к кузне направилась, значит каждая жилка в ней играет, чувствует, из-за калиток ее сопровождают взгляды, и от того в ней уверенности – ой-ой! А на нее гляди не гляди, все равно себе в душу никому не даст влезть – там место для одного только Мишки, соседского парня. Правда, в станице никто не догадывался ни о чем. Приспеет время, и Мишка уведет ее с посиделок, всем тогда станет ясно что к чему.

У кузни парни сидели на одной стороне, образовав полукруг, а напротив устроились девчата и перебрасывались шутками. Когда же появилась Анфиса и отвесила общий поклон, все умолкли. Неприятно стало на сердце у Анфисы от такой тишины. И вдруг чей-то девичий голос затянул звонко:

 
– Во веселой во беседе
Молодец гуляет.
 

У нее вспыхнуло лицо. Частушка – это ничего, а вот чего Марийка старается больше всех, ее задиристый голос выводит:

 
– Он себе по сердцу
Барышню выбирает.
 

Поднялся Мишка, поправил обеими руками картуз, надвинул на глаза поглубже, словно собирался пуститься в пляс и перед этим проверил, надежно ли он сидит на голове; разбросал руки в стороны и в ответ:

 
– И приходит он к барышне
И берет за ручку:
Сделай, сделай мне услугу,
Разгуляй мне скуку.
 

Девчата зашептались между собой. Кого выберет? – слышится их тихий смех. А он – высокий, стройный, шаг пружинист, – идет прямо к Анфисе, взял ее за руку, ведет в круг:

 
– Один танец протанцую
И семь раз поцелую.
 

Усадил он девушку на скамью, поцеловав всенародно в губы.

Явилась она домой, а вперед ее с посиделок новость пришла: «Мишка выбрал в жены Анфису!» Спросила мать: «Это правда?» Голос у нее не то что строгий, но выдает скрытое недовольство.

Ей бы признаться матери, а она постеснялась. Не дождавшись ответа, мать сказала, теперь уже не таясь, строго: «Ты еще молодая».

…Натянула Анфиса одеяло до самого подбородка, произнесла вслух.

– Ах, едят тебя мухи!

Присела в кровати, вспомнила о раме для «Новатора», забеспокоилась. Делать нечего, влезла в холодную одежду: за это время из хаты выдуло тепло, со всех углов тянуло сыростью, на что она привычная к такому и то зябко поежилась. Ей бы с вечера на печь, в последний год что-то тянет к теплу, но Санька не разрешает, все тычет носом: «Цивилизация вокруг, понимаешь, а ты по-пещерному живешь!» Дура она и есть, дура вывернутая, куда только смотрел Джамбот? Да лежать на печи – одно лекарство. Вот отстроят в колхозе общий дом, пускай молодые переходят туда жить. Поживет Санька где-нибудь на пятом этаже да скоро побежит назад. Это и говорить не надо. Пусть катится, а она корову купит, председатель не откажет в кормах, как-нибудь управится со скотиной, дело знакомое.

Вышла в сени, а щенка нет в ящике со стружками, удивилась. Плотно прикрыла дверь в комнату да еще для надежности задом придавила, и выбралась во двор. Сразу же мороз тонкими иглами принялся колоть щеки, шею… Где же щенок? Забился, наверное, куда подальше, ночь-то вон какая холодная. Огляделась и увидела: сидит на снегу, задрав кверху морду, будто принюхивается.

– А ты, малыш, ученый!

Нагнулась, ласково почесала у него за ухом, и щенок вскочил на лапы, лизнул ей руку.

– Ишь ты… Не дам тебя в обиду, не дам.

В морозной тишине прозвучал голос прежней Анфисы, той самой, на которую была вся материна надежда: не растратит крестьянскую душу, выстоит, как выстояли до нее бабы из рода Самохваловых.

В столярной Анфиса затопила железную печурку с прогоревшим верхом, жар быстро заполнил комнату, скинула пальто, поплевала на ладони и принялась за раму для стенгазеты. Строгала и рассуждала: почаще бы налетала эта самая комиссия да без предупреждения, тогда, глядишь, в ее приездах будет толк. А так какая польза, если за год вперед раззвонили, что пожалуют…

Уже рассвело, когда она провела ладонью по рамке, как бы передала дереву свой запас ласки, добрых чувств, как бы напутствовала служить людям, и поставила на самое видное место; вбежит секретарь и скажет: «Ну, что же вы…», а рама весело глядит на нее.

Но не дождалась секретаря Анфиса, и тогда сама понесла раму. Лучше бы не ходила. Встретились они в коридоре. Чем-то озабоченная секретарь на бегу известила скороговоркой: «Не приедут, поставьте в угол», а на раму и не взглянула. Стало до боли обидно Анфисе за дерево, оно же пело под руками, радовалось чему-то. Делать нечего, занесла раму к парторгу, старательно положила на стол поверх газет и журналов, да и пошла прочь, размышляя: «Ладно уж, я сделала все по уму и сердцу, а там как хотят».

По дороге в столярную встретила механика.

– Ты где ветрилась вчера? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Ступай к ремонтникам, давеча спрашивали тебя, зачем-то им понадобилась.

Повиснув на костылях, Анфиса строго отрезала:

– Здоровкаться надо бы.

– А и верно. Привет! – спохватился механик, махнул рукой, мол, замотался, однако, с вами и убежал.

Улыбнулась она, глядя, как быстро удалялся механик. Ишь, засандаливает. Ну, а ей к ремонтникам, так к ремонтникам, где ни работать, только бы не сидеть без дела.

В недостроенных мастерских сквозило со всех сторон, в самом центре трещали поленья, костер тесно обступили трактористы, над кем-то потешались, а когда увидели Анфису, то сразу же к ней:

– О Молчунья, ты жива?

– Как твой кобель?

Чтобы разом покончить с этим, она спросила:

– Кончай гордыбачить. Чего искали? Или у кого под задом горит?

Раздался дружный хохот.

Анфиса направила костыли к широкому проему в стене, да на нее налетела комсомольский секретарь, размахивая газетой.

– Товарищи! Самохвалова-то герой!

Приостановилась Анфиса. Никак про орден? А то про что же? Раззвонили, теперь разорят станичники, ставь бутылку и все. И кто придумал? Спросили бы, а то сразу в газету. У костра словно не слышали.

– Да вы что? – возмутилась секретарь. – Орден вышел тете Анфисе!

Кое-кто оглянулся:

– Да знаем, слышали.

– Кобеля привела, а какое еще геройство?

– Эх, вы…

Подступилась секретарь к трактористам:

– Сами вы кобели хорошие, читайте!

Вечером приехали сын со снохой, Анфиса уже лежала в постели, не ждала их так поздно. Услышала на улице шум мотора и проскакала к окну на босой ноге, да напрасно: на стекле мороз вывел густые узоры. Тьфу… И скорей назад. Интересно, на чьей машине прикатили? Председатель уважил или кто из района подбросил, а, может, из самой области.

В сенях затопали. Анфиса прислушалась: не подаст ли голос щенок? Тявкнул…

– Это еще что? А ну-ка вон!

Голос у снохи тонкий, скрипучий, словно ножом скребет по сухой сковородке. Съежилась под одеялом Анфиса, боится вспылить, еще минута – и она встанет, не посмотрит, что Саньку в город вызывали. Но, спасибо, сын выручил.

– Да ты в дом-то войди, ошалела от счастья что ли?

– Нет, ты глянь, волкодав…

– И что? Сколько радостей тебе сегодня выпало, а не подобрела…

– У-у…

Это Санька, видно, на щенка, а может и на мужа. Ладно, пусть ее покричит, хорошо приехали и ничего не случилось с ними по нынешним дорогам-то…

Но мысли прервал щенок: все лает, не может успокоиться, требует к себе Анфису. А она дрожит под одеялом, не поймет, с чего бы вдруг.

Ввалился в хату сын, пошарил по стене рукой, щелкнул выключателем.

– Здорово, маманя!

Снял ушанку и слегка уважительно поклонился матери. Не спеша по-хозяйски разделся, крупный, сильный, бурям его не расшатать. У Анфисы мышцы налились горячим свинцом, глядя на сына, силу свою почувствовала и подумала: «Крепко на земле стоит человек! А если бы еще ее кровь в нем была, Самохваловой».

– Дай я тебя поздравлю, герой ты мой!

Расцеловал ее сын, и у Анфисы к горлу подкатил ком, скорей перевела дыхание, проглотила. Чего это сегодня ударилась в слезу, вот еще новости. Не впервые проявляются у сына такие чувства к ней, но, случалось, она их не всегда замечала. Теперь же сердце переполнилось гордостью за него да и за себя тоже. То, что не удалось сделать ей, успеет сын. Хотелось Анфисе еще дом кирпичный, пятистенок поставить, а то хата Самохваловых саманная, правда, и она еще век выстоит. А если кирпичный поднять, вечно будет напоминать людям о крестьянском роде Самохваловых. Так нет же, Санька в общем доме на самый верхний этаж мечтает попасть. Ишь, на мир желает глядеть с высоты, не боится, что голова закружится.

Еще пожал ей руку Джамбот, и опять мать почувствовала, какая сила в нем, оттого новый прилив тепла волной окатил ее, стало жарко.

На пороге, наконец, появилась и Санька, видно, стояла в сенях, дала мужу побыть с матерью.

– Здравствуй, маманя.

Анфиса ответила сдержанно, удивляясь снохе: никогда не называла ее так-то. С чего бы это?

Разгоряченная Санька с места в карьер:

– На такси привез меня наш-то, червонец отвалил, вот дурень!

Ничего не сказала мать. Джамбот не маленький, сам знает, что лучше, бог с ними, с деньгами, домой вернулись без приключений.

Стянула с головы пуховый платок Санька – кудри во все стороны – и скорей на свою половину хаты.

– Хабур-чебур вон!.. – донесся ее взволнованный голос. – Вот здесь, значит, поставлю одну кровать. Свою! Рядом – твою. И не мечтала…

Невдомек Анфисе, о чем тараторит сноха, и от того, что в неведении была, по коже озноб прошел. Да что это она сегодня, чуть что – начинает дрожать, зуб на зуб не попадает. Не от предчувствия ли какой-то беды все это?

Закрепилась мысль, что предчувствие это. Не иначе, а то откуда бралась дрожь, если телом здорова. Но почему прежде в ней не было способности предчувствовать, а именно теперь появилась, распроклятая?

– Стол в сарай, а раздвижной в самый центр поставим, – продолжала строить планы Санька.

«Ну, теперь-то ясно».

Анфиса уж рот открыла, чтобы крикнуть снохе: «Ты командуй у матери с отцом», да удержалась, вспомнила историю с водителем. Тьфу… Скажи под горячую руку, – Санька вон какая закрученная – на всю жизнь виноватой останешься. Взглянула на сына с укором: «А ты чего молчишь, или дашь бабе хату вывернуть наизнанку?»

Сложив руки на груди, Джамбот улыбался уголками губ, а брови вздыбились. Это выражение лица мать хорошо знала: сердится значит, еще мгновение – и вспылит.

Успокоилась Анфиса: не позволит Джамбот жене самоуправствовать в доме. Про кровати талдонит Санька, знать, купила новые? Все на Фатиму поглядывает, мол, вот кто живет! Так за соседкой разве угонишься? Она в магазине столько лет, в районе и в области завела дружков. А что ей, красивая, ростом и фигурой бог не обидел, на десятерых хватит. Зато имеет, что душе угодно. Эх, Санька, Санька, шла бы ты к своим свиньям, уж бабы прибегали с фермы, ругаются…

– Пианино уберем, а на его место – сервант. В комиссионке приметила сервиз… Японский! Вот!

Ударил в ладоши Джамбот:

– Умница! Пианино по боку, а на эти деньги…

Он подмигнул матери, но та ответить ему не успела. К ним выскочила Санька, скинула пальто, бросила на стол.

Покосилась на нее Анфиса: дура, кто же на стол кладет одежду. А та, подбоченившись, подступилась к мужу. Вздохнула Анфиса: петух, а не баба; самый момент сейчас дать ей по губам, враз бы утихомирилась. Взял бы уж Джамбот на свою душу грех такой.

– Как по боку?!

– Продадим, – пояснил сын. – Деньги?.. Пустим на цветной телевизор.

Шея у Саньки вытянулась вперед, того и гляди вцепится баба в Джамбота. Встревожилась Анфиса, приподнялась в постели на локтях: вдруг подмога сыну потребуется. Уж умолять стала его про себя: «Да молчи ты, соглашайся, позора не оберемся до конца света».

– Вот тебе! – сложила Санька вместе три пальца.

– Ты ни разу и не притронулась к нему, а тыща рублей тютю… У Луки цветной экран, ты сама…

Жена не дала договорить.

– А, может, мне это пианино не нравится, теперь рижский желаю!

Не выдержала Анфиса:

– Да хоть аглицкий приобрети.

Сын согласился:

– Купи, только когда играть-то станешь на своем рижском?

Провела Санька руками по кудрям, убрала, а то глаза заслонили, посмотрела на мужа вприщур:

– У-у, бестолковый… Людей догонять надо!

Произнесла она это презрительно, крутнулась на месте, но Джамбот поймал ее за плечи и притянул к себе.

– Ладно, кончай алалакать, устали от тебя. Знаем, талант в тебе пропал!

– Уйди, – дернула она плечами, заплакала. – Дура я, дура, на музыкантшу посылали учиться… В тебя влюбилась.

– Велено тебе умолкнуть или нет? – повысил голос Джамбот.

Анфиса попыталась перевести разговор в шутку:

– Или белены объелась?

Сын рассмеялся:

– И верно!

Санька не высвободилась из его объятий, примирительно сказала:

– А тебя бзык ужалил!

Поняла Анфиса: ссора миновала. Сын прав, к чему разводить скандалы, разве что смешить станичников, дала тебе судьба Саньку – живи.

– Город лизнула кончиком языка и с ума сходит баба, – еще примирительней продолжал Джамбот. – Да нам ли с тобой тягаться с городскими? Ты в сортир бегаешь хоть в какой мороз, а у них кожа нежная, розы и те крепче против них. С ними не равняйся, они к городу привычные, а тебя туда брось – помрешь, как рыба на сковородке.

Кивнула Анфиса одобрительно: правильные слова говоришь, сын, еще не научилась ходить, а уже норовит скакать..

– И сортир построишь теплый, – с уверенностью заявила жена. – Дурень ты мой, пока я туды да обратно, весь мой бабий жар на морозе остается.

– Ладно, не вой, гудора известная, дадут квартиру – будешь наводить лоск, а здесь покудова мы у матери квартиранты.

Сын подмигнул матери, а та не успела ответить: в хату ввалился заведующий фермой.

– Здорово дневали!

– Здорово, Алексей, – подал ему руку Джамбот.

Обеспокоилась Анфиса: не услышал бы гость семейный их переполох, завтра вся станица заговорит. Тьфу… Передовики, а ругаются. В самой области гостили, у всех людей на виду находились, десятку просадили на такси, кто другой позволит себе такую роскошь. Положение приобрели. Вроде бы пробу им золотую дали, а они…

– Явилась, Санька, ясное мое солнышко!

Но та не дала разойтись гостю:

– Откуда ты взялся на сон грядущий?

– Чего? – поразился Алексей, яростно поскреб почему-то толстую щеку, развернулся всем телом к Джамботу, похоже у него спрашивал: «Твоя баба никак сдурела?»

– Нет у меня настроения с тобой разговаривать.

Хохотнув, Джамбот с интересом посмотрел на гостя, как, мол, ты чувствуешь себя. А тот в полной растерянности туда-сюда вертит головой.

– Молчунья, а Молчунья, – наконец произнес он.

– Чего тебе?

– Это твоя сноха?

– А ты хорошенько разгляди ее, может, не она…

– И я о том, не она.

Плюхнулся гость на стул без приглашения, пришел в себя, вспомнил, зачем пожаловал сюда, и обратился к Самохвалову.

– Ну ты войди, Джамбот, в мое положение, по-братски прошу тебя… Свинарок у меня в обрез: одна в отпуску, другая рожает. А эта укатила в область, свиньи-то не понимают, что Санька отлучилась с разрешения, вопят. С утра! Пойди к ним, они тебя с ногами сожрут, им наплевать, кто передовик, а кто без трудодней живет. Фу, упарился!

Расстегнул на груди полушубок, и сразу живот выкатился, словно котел вверх дном, стянул с головы ушанку, хлопнул о колено: в роль вошел наконец.

– Чего молчишь, Сань? Собирайся на боевой пост, бабы ждут не дождутся, желают услыхать от тебя новостей.

А Санька хоть бы что, продолжает у стены в разбитом зеркале рассматривать себя.

– Кому говорят, айда!

– Бегу, аж пыль столбом, – наконец отозвалась.

– Не дури, – урезонил заведующий. – Так-то недолго, по моему разумению, с очереди на квартиру тю-тю…

Санька вскинула голову, и он умолк.

– Передовик я, понял! Имею право на отдых.

Взмолился Алексей, протянул руки к Джамботу:

– Слушай, да отвали ты ей порцию, а? Отдых! Да когда ты видала в нашем колхозе отдых? Это что же получается, а? Тебе отдых, а свиньям каюк? Ты что? Колхоз же – не завод, чтобы смену отработал и бежать куда душа желает!

Но Джамбот выразительно махнул рукой, мол, ты на нее жми.

– А почему у соседей… – настаивала на своем Санька.

Но тут же осеклась: увидела, как Джамбот поднял с пола тяжелую сумку, и подскочила к нему:

– Не смей! Слышь? Кто я здесь? «Принеси – отнеси?».

Но муж сумку не отдал.

– Никто. И баста! – сделал паузу и после, улыбаясь: – Смотри, и в самом деле сработаешь. Зачем ты так?

Она уловила в его голосе скрытую угрозу и прикусила язык. Джамбот извлек бутылку, но прежде чем поставить, провел ладонью по широкому дубовому столу, сказал:

– Хозяйка ты, а кто же еще! Да только права хозяйки не у тебя в руках. Ясно?

Обрадовался гость:

– Ого, «Столичная»!

Подсел к столу так, что животом уперся в него, глянул на Саньку:

– Побежишь… – напомнил о том, зачем пришел.

Джамбот разлил водку в граненые стаканы. Мать по звуку уловила: в третьем только донышко укрыло. Кому? Санька любит посидеть с бабами, а чтобы выпить да еще при Джамботе – не посмеет. Мать не одобряла сына, когда тот являлся навеселе, поэтому не сопротивлялась его женитьбе на Саньке, не посмотрела, что парни шутили: «Всем хороша Санька, да только казаку не по зубам!». Вот и думала, раз девка с норовом, значит, отучит сына от водки, но и у него опять же характер – кремень.

Оторвал Джамбот стакан от стола и велел жене, правда, не очень настойчиво:

– Ставь на стол вкус.

По она и не подумала подняться: по прежнему смотрела прямо перед собой, и свекровь угадала: поджала губы, значит, заупрямилась и не сделает так, как желает Джамбот.

– Ну!

И в самом деле Санька даже не взглянула на мужа, но и промолчать у нее не было сил:

– Погодите, миленькие, я сейчас. Пироги засажу в печь… Идолы, «Столичную» на праздник купила ведь!

Гость – эти слова были предназначены ему – откинулся от стола назад:

– Да я… Поднесли ведь, а по мне… Подумаешь «Столичная»! – Он отпил. – Коньяк – дело другое, можно беречь.

Смеется Джамбот.

– Чего захотел… – и зыркнул на жену.

Встала Санька, порылась, гремя тарелками, в шкафу, принесла что попало под руку, в сердцах поставила на стол.

– Заливала ты известный, пропадешь. Да ты ладно, а дите у тебя больное, об нем подумай, – наступала Санька на гостя.

Похоже, скис Алексей, отставил было руку со стаканом, но тут же оживился, вздохнул, теперь уже глубже, и вернул руку в прежнее положение на уровень груди, пожелал:

– Да будет в вашем доме счастье! За вашу поездку!

Джамбот подмигнул ему и, когда тот, отдышавшись, потянулся к закуске, произнес: