Текст книги "Набат"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
Чинаровый столб в добрый обхват одним концом врос в глиняный пол, а другим подпирал толстую четырехгранную балку, на которой покоился потолок, подбитый снизу шелевкой.
Склонившись над столом, примостившимся в углу, Дунетхан месила упругое тесто. Мысли ее были далеко. Средний сын Созур написал, что уже отслужил три года и через какой-нибудь месяц будет дома. Ох, как еще долго ждать! Тридцать раз она ляжет спать, тридцать раз встретит утро. Еще тридцать дней, а они сейчас длинные… Доживет ли она до того дня… Ночами плохо спит, проснется среди ночи и лежит до рассвета с открытыми глазами, о чем только не передумает, что только не вспомнит. Силы, чувствует она, стали уходить. Но надо выдержать, дождаться сыновей и мужа.
Созуру она устроит кувд[35]35
Кувд – пир.
[Закрыть], достойный Каруоевых. Заквасила в новой деревянной бочке сыр, откормила индеек, кур, ну а выбрать баранов – дело мужчин. Она созовет гостей со всего ущелья. В доме, слава богу, все есть. Господи, сама она готова сидеть на чуреке с водой, только бы ее глаза увидели сыновей, мужа, а потом и умереть не страшно. Пока же в каждом шорохе, звуке ей чудились их шаги. Оказывается, счастливой тоже нелегко быть.
Она положила в пирог начинку из свекольной ботвы и сыра и засеменила к печи. Подхватила с пахнувшего свежей глиной пола кочергу, быстро перебрала гладкую ручку, ухватилась за длинный ее конец и присела на корточки; печь дохнула в лицо жаром крупных березовых угольев. Откинулась всем телом вправо, прищурилась и, задержав дыхание, энергично разгребла уголья, освободив от них широкий под, затем, опершись на кочергу, встала, медленно разогнула спину.
В узкое окно со двора вползло заходящее солнце, в кухне посветлело. И столб, и балка, и потолок стали коричнево-матовыми: в доме когда-то пользовались открытым очагом, о чем напоминала святая святых горской сакли, густо закопченная очажная цепь. И хотя на месте дымного очага с давних пор стояла вместительная печь, удивительно, похожая на кибитку кочевника, цепь, однако, не сняли; ее подтянули к балке. Видно, предок Хадзыбатыра, когда прицеплял цепь, думал о вечности жизни, неиссякаемости своего рода, о традициях отцов…
Дунетхан торопилась с пирогами, чтобы успеть отнести Сандроевым, пока они не пришли с работы. О себе она не думала. Много ли ей надо? Выпьет стакан простокваши и будет тем сыта. А вот Тасо и Буту, поди, не всегда сыты. Да разве они признаются в этом, если даже будут валиться с ног! Такие уж они, горцы! Эх, это настоящее несчастье, когда в доме нет женщины.
Непонятный человек Тасо: сам после смерти жены прожил бобылем и сына не женит. Раньше такое одиночество мужчины считалось позором. А может, Сандроевых прокляли?
Во дворе коротко тявкнула собака, и Дунетхан выглянула в окно: оранжевое солнце наполовину скрылось за хребтом.
Кто-то вошел в дом, и хозяйка прислушалась к легким шагам, проследовавшим мимо кухни. По ним узнала младшего сына Асланбека. Но он был не один.
Кто же пришел с ним? Не похоже, чтобы чужой, тогда бы сын, прежде чем переступить порог, громко сказал для нее: «Каруоевы, дома ли вы? К вам пожаловал гость!»
Матери, хотя она и скучала по Асланбеку, было неприятно, что он зачастил в аул. На прошлой неделе целый день провел со своим другом Буту, и вот тебе – снова заявился. Уж не потерял ли мальчик стыд, если оставляет отару на попечение старого Хамби. Надо поговорить с дядей, зря балует племянника, чего доброго, из него не выйдет настоящего мужчины.
За стеной послышался голос сына.
– Хорошо ленивых за смертью посылать, тогда бы никто из нашего аула не умер скоро, – и что-то совсем тихо сказал.
В ответ кто-то засмеялся, а затем раздался шлепок.
«С кем он там? – Дунетхан прислушалась. – Невыдержанный, грубый. В доме нет старшего мужчины, вот со мной и не считается. Приехал бы скорей Батако…»
– Едва дождался тебя.
Мать забыла о пирогах. Нет, сына уже не узнать. В последнее время его как будто подменили: непоседлив, озабочен, скрытничает.
– Прости, Асланбек, два раза я ходила к ней.
Дунетхан узнала по голосу Залину, старшую дочь Джамбота, и вся вспыхнула.
Перед ее мысленным взором встала далекая осень.
…Хадзыбатыр в одном селе, в долине, удачно обменял шерсть на мешок кукурузы и, навьючив зерном двух ишаков, пустился в обратный путь в горы. С ним была и жена.
Дорога в Цахком, к несчастью Дунетхан, лежала через райцентр, и Хадзыбатыр – лучше бы он тогда умер, – решил завернуть в окружком партии: что, если там будет поручение для Тасо, секретаря партячейки. Ох, как она отговаривала его, будто сердце предчувствовало беду. Но не послушался муж.
В окружкоме его приветствовали, велели остаться, послушать доклад о текущем моменте, который сделает товарищ из города. Напрасно Дунетхан напоминала ему о детях, которых некому покормить. Хадзыбатыр был неумолим, велел ей остановиться у дальних родственников и ждать его. Но тут, как на грех, подвернулся Джамбот, заведующий магазином в Цахкоме: он гнал в аул целый караван ишаков с товарами. Обрадовался ему Хадзыбатыр, попросил взять в попутчики жену, а я, мол, нагоню вас в пути.
Не смела она ослушаться мужа…
Полпути осталось позади, а Хадзыбатыра не видно, и оттого на сердце тревожно. Все чаще она оглядывалась назад, но дорога оставалась пустынной.
Сколько раз Джамбот уговаривал ее развьючить ишаков, подождать Хадзыбатыра. О, она характером была под стать мужу. Сбила в кровь ноги, а все шла.
«Как я надеялся!» – донеслось до Дунетхан из другой комнаты, а мысли ее все бежали…
Аул уже был на виду, когда в том месте, где растет густой орешник, ее ишаки вдруг остановились как вкопанные. Она их и уговаривала, и била палкой, пинала, но животные заупрямились, с места не двигались.
…Сумерки в горах наступают быстро, вскоре вершины потеряли свои очертания.
Не слышала Дунетхан крадущихся шагов Джамбота, не успела даже вскрикнуть. Его сильные руки обхватили ее сзади, стиснули. Падая, она ударилась головой и стала проваливаться в тишину. Когда пришла в себя – небо было усыпано яркими звездами. Джамбот сидел поодаль и курил. «Позор» – пронеслось в ее сознании. Рядом гудела пропасть. Она встала, сделала шаг в сторону обрыва – Джамбот насторожился.
Еще шаг… Он приподнялся.
Из бездны до нее словно донеслись голоса сыновей: «Нана, остановись! На кого ты оставляешь нас?»
…Родился Асланбек.
Одна Дунетхан знала, кто отец мальчика.
Сын рос, все им забавлялись, особенно Хадзыбатыр не чаял в нем души и, как бы оправдывая свою слабость, говорил: «Он же младший». Она глядела на них, и у нее кровью обливалось сердце, старалась поскорее уйти. Бывали минуты, когда готова была открыть мужу страшную тайну, но страх сковывал ее. Боялась она не гнева, не крови, которая могла пролиться: страшилась сына, который вырастет и посмотрит ей в глаза. Что она скажет ему, как оправдается? Поклялась Дунетхан унести тайну с собой в могилу. Видно, действительно, судьба человека, что вода в тарелке, куда накренится – неизвестно.
Однажды, когда уже вырос Асланбек, Джамбот спросил ее: «Мой?». В ответ услышал резкое: «Нет!». А про себя прокляла: «Чтобы ты ослеп, оглох». Но Джамбот, конечно, не поверил, это она поняла по его улыбке. Больше он не заговаривал с ней.
…Дунетхан очнулась, вспомнила о Сандроевых, торопливо присела у печи, вынула румяные пироги, сложила стопкой на большой, плоской деревянной тарелке.
В кухне стемнело, и она взяла с полочки спички, придвинула ногой к столбу низкую табуретку, встала на нее. На костыле, вбитом в столб, висела пузатая керосиновая лампа под белым эмалированным абажуром-лопухом. Осторожно сняла стекло с длинным горлышком, чиркнула спичкой.
На стенах заплясали причудливые тени.
Свободными вечерами, после позднего ужина, сыновья, бывало, устраивались перед топившейся печью, в которой никогда не угасал погонь, и вели неторопливые разговоры, а чаще слушали отца, умевшего рассказывать истории, с ним приключившиеся или слышанные. Сидели мужчины допоздна, пока мать не объявляла, что уже полночь и пора идти на покой, потому как утром никого не добудишься. Ей не смели перечить, даже муж.
Сыновья нехотя поднимались и отправлялись в свою комнату, чтобы шепотом договорить недосказанное, а отец выходил во двор и расхаживал, пока не выкуривал неизменную трубку, которую на ночь клал под подушку.
Случалось, что к нему поднимался сосед, и тогда хозяйка, прикрутив в лампе фитиль, шла спать.
Но с тех пор, как разъехались дети и арестовали Хадзыбатыра, с наступлением непривычного для нее тихого вечера одиночество стало невыносимым. Она старалась не показывать людям свою тоску. Она верила, что все сложится в доме как прежде. Вот только силы у нее уже не те.
Ах, будь сейчас рядом с ней Хадзыбатыр. Перед арестом он был особенно задумчив, молчалив, расхаживал взад-вперед, посасывая потухшую трубку с коротким обгрызенным мундштуком. Она терялась в догадках, и все тревоги сводились к появлению на свет Асланбека. Но вот к ним зачастил Тасо, они с Хадзыбатыром уходили в дом и долго о чем-то приглушенно говорили. В те минуты ей казалось, что мужчины боятся ее ушей, и это причиняло ей нестерпимую боль. Она всякий раз хотела поговорить с мужем, да вспоминала слова покойной матери: «Не вмешивайся в дела мужчин, надо будет – сами посвятят в них. У женщин без того хватает забот, управиться бы с ними».
Эх, пусть бы Хадзыбатыр скрытничал с Тасо, был бы он только дома. Жизни своей не пожалела бы ради него.
Однажды Тасо принес к ним школьную карту, расстелил на полу и до петухов ползал по ней на коленях, а Хадзыбатыр сидел на корточках и курил. Вот тогда она поняла, что в мире происходит что-то такое, до чего ей не добраться своим умом, и ей стало обидно за себя.
С той поры жила в тревоге, в ожидании, а слова Асланбека: «Понимаешь, на мне лежит долг мужчины», – преследовали ее, не давали покоя, боялась за сына, как бы не проявил характер» свой.
…Ночью отчаянно залаяла собака, похоже, бросилась на кого-то. Хадзыбатыр выбежал, и вскоре во дворе послышались голоса, а потом в дом вошел Тасо и еще двое незнакомых мужчин. Они велели мужу поторопиться, грубо окликнули несколько раз, а ей сказали, чтобы не голосила: Хадзыбатыр скоро вернется.
В комнату попытались протиснуться сыновья, но в дверях стоял приезжий. И все же Асланбеку удалось броситься к Хадзыбатыру, прильнуть к нему.
– Сын! – прошептал он.
– Не пущу, дада.
Когда уводили Хадзыбатыра, он оглянулся в дверях, крикнул сыновьям:
– Меня с кем-то перепутали. Будьте мужчинами!
Во дворе попросил Тасо:
– Присмотри за ними. Со мной разберутся, произошла ошибка, я вернусь скоро. Ты веришь мне?
Тасо обнял друга, шепнул:
– Верю, брат.
Долгий год ждали, дети и Дунетхан, дни и ночи слились воедино, а о Хадзыбатыре не было ни слуху, ни духу.
Много раз Дунетхан ходила в район, ездила в город, но всюду ей отвечали: «Если не виновен – придет домой».
Значит, виновен, если до сих пор от него нет даже письма…
Тяжелые мысли Дунетхан прервал голос за стеной.
– Спешила к тебе…
– А я подумал, уж не умерла ли ты, и собрался бежать к твоему отцу, чтобы первым выразить ему свое соболезнование. Поверь, я бы плакал искренно. В тебе все же что-то есть.
Спазмы в горле душили Дунетхан.
– Какой ты злой! – тихо произнесла девушка.
– Разве? – тут же воскликнул Асланбек.
– Пусть мне не светит больше солнце!
– Твоим проклятиям позавидует Шатана[36]36
Шатана – героиня осетинского народного эпоса.
[Закрыть].
– О, она была мудрой, – воскликнула Залина.
Тон Асланбека показался матери насмешливым, и у нее высохли слезы. Ну и ну, мальчик! Послушать женщин, так только и говорят о сыновьях, мол, нет с ними сладу, чуть повзрослеют и уже характер норовят показать, мужчинами спешат стать. Разве ее Асланбек не такой? Он очень хотел учиться в городе, и хотя Тасо отговаривал его не ехать, пока не вернется отец, Асланбек не послушался. И что же? Других приняли, его нет.
Вернулся Асланбек в аул и сказал Тасо: «Все равно поступлю!»
Вот Батако совсем не похож на Асланбека. Старший сын спокоен, рассудителен. Он уважаемый всеми человек. Не женатый, а все же с ним советуются старшие. Вот и с делегацией на Украину послали его и тем оказали честь всему роду Каруоевых. А гордость ее – Дзандир – учится в институте. Отец еще дома был, когда он стал студентом. Неплохо бы, конечно, и Асланбеку стать доктором или инженером. Настоит он на своем, весь в проклятого Джамбота, упрямый, ничего от нее не перешло к нему. Мальчиком был, так не проходило дня, чтобы не затеял драку. Успокаивал ее Хадзыбатыр: «Вот подрастет – образумится. Мужчина – в свое время мужчина». Нет же – стал еще ершистей, нетерпеливей, притронься к нему – обожжешься. Эх, не раз она плакала, а Хадзыбатыр улыбался: «Разве одна гора похожа на другую? Так и люди. Потом напрасно ты заставляешь меня удержать в стойле скакуна, не знающего еще седла. Никому это не удавалось, иначе бы мы слышали с тобой… Да разве сын бывает таким, каким его хотел бы видеть отец?»
Но беспокойство за Асланбека росло, может, потому, что он отдалялся от нее.
Много ли надо человеку, чтобы опозорить свое имя? Одного слова достаточно, и славу о нем станут передавать из поколения в поколение. И потомки не простят ему, проклянут и его, и мать, давшую ему жизнь, и отца… Отца… Его ничто не возьмет. Сколько проклятий она послала на голову Джамбота, а ему хоть бы что. Отец… Хадзыбатыр – отец.
Придвинула ногой табуретку, опустилась на нее, сложила руки на коленях. Может, ее тревога за сына напрасна? Что плохого он сделал? Кто слышал от него грубое слово? Господи, с тех пор, как опустел дом, она не находит себе места, кажется, все не по ней. Высказать бы наболевшее… Но кому? Не идти же к соседке.
– Клянусь небом и землей, если только ты ходила к ней! Ну? Только не вздумай обмануть меня!..
Дунетхан старалась думать о чем угодно, только бы не слышать разговора молодых, но не могла.
– Ты всегда обижаешь меня, а я, дура, терплю. С чего ты взял, что я скажу тебе неправду?
– По глазам вижу. Они у тебя бегают, как мышь от кошки.
– Тебе не стыдно?
– Вредная ты, вот и не люблю тебя. А она будет хорошей женой. И красавица!
Насторожившаяся мать вытянула шею: какая там еще красавица?
– Не смей так говорить о ней! Она же родственница.
– Дай, я дерну тебя за косу!
Расслабла мать, перевела дыхание. Ну, чего она испугалась? Или у нее в том возрасте не было тайн от матери?
– Тебе пора научиться разговаривать…
– Ты еще вздумала поучать меня?
– Не сердись, Асланбек.
– Пойми, я не могу заговорить с ней первым. Сначала она должна услышать об этом от тебя. Все так делают.
С кем в ауле он не может поговорить? О чем?
– Я тебя очень прошу, Залина.
Голос сына дрогнул, и это сразу же отозвалось в сердце матери, подумала, что не следовало ему о чем-то упрашивать девушку. Посмела бы Дунетхан возразить в свое время мужчине! Эх-хе, видно, правда наступили иные времена.
– Ты, кажется, потерял голову? Какие все мужчины сумасшедшие! А если она обидится на меня?
– Тогда прыгай в пропасть, я разрешаю.
Снова насторожилась Дунетхан: что бы все это значило?
– Послушай, я лучше приду с ней к роднику, а ты появишься, будто случайно увидел нас, и сам скажи ей все. Ага?
«Господи, что он опять надумал? С кем ему надо видеться?» – Дунетхан нервно потерла руки.
– До чего же ты хитрая, настоящая лиса.
– Пока ты набирался ума у своих овец, я тоже не камешки пересчитывала. Понял?
Мать попыталась успокоить себя: мало ли какие дела у Асланбека, разве она должна знать обо всем.
За стеной продолжали разговаривать вполголоса.
– Если об этом узнает Джамбот, то ходить мне без головы. Ты разве не знаешь, какой он в гневе? Боюсь, Асланбек, не проси, – взмолилась Залина.
– Э, не пойду же я к твоему отцу сплетничать. А потом, зачем тебе голова? Проживешь и без нее. Постой, куда ты?
– Ой, отпусти мою руку. Бесстыжий. Я сейчас позову Дунетхан и все ей расскажу. Никуда я не пойду. Кто-то влюблен, а я должна…
– Помолчи.
Схватившись за голову, Дунетхан вскочила с места: «Мæ хæдзар[37]37
Мæ хæдзар – о мой дом, мой очаг!
[Закрыть], мой сын влюблен! В кого? У нас в ауле нет девушки, которая могла бы стать его женой. Тут почти все родственники. Господи, чем я прогневила тебя? Я ли не молюсь?»
– Залина!
Дунетхан напрягла слух, с трудом разобрала, о чем шептали молодые.
– Ты всегда вот так.
– Как?
– Мучаешь меня, а потом…
– Прости. Ладно?
– На этот раз.
Заспешила мать к выходу, взялась за ручку двери, но, представив себе лицо сына, когда она начнет выговаривать ему в присутствии Залины, остановилась. Как-никак, а он уже мужчина, может оскорбиться. О, он такой! Лучше дождаться, когда уйдет Залина. Знали бы они, кем приходятся друг Другу…
Ее знобило, и она закуталась в платок.
– Жду вас у родника. Но если опять обманешь, смотри, – повысил голос Асланбек.
– Интересно, о ком ты так заботишься? Скажи.
– Эх, Залина, люди за любовь любовью платят.
Раздался смех девушки. О, как бывала счастлива мать, когда слышала в доме смех детей. А сейчас даже голос Асланбека ее раздражает, причиняет боль. «О бог, если только ты есть, то услышь меня, помоги мне образумить сына», – горячо шептала она.
– Для Буту стараюсь. Только никому ни слова. Поняла?
У Дунетхан дрогнули колени, она почувствовала, что сейчас упадет, и поспешила вернуться к топчану.
– Правда?!
– Клянусь бородой Дзаге.
– Клятва козы – до порога, – засмеялась Залина.
Утерла Дунетхан радостную слезу: «Мæ бон[38]38
Мæ бон – о мой день.
[Закрыть], а я-то думала о чем?» – проговорила вслух.
– Да разве ты слепая? Он скоро с ума сойдет.
– Как хорошо! – захлопала в ладоши Залина. – Да, для Буту я сделаю все. О, Фатима с ним будет счастлива. Если бы ты знал, как я рада за нее. Почему ты не сказал сразу, молчал столько времени?
«Вот и Буту женится, а мой Батако старше его и все еще один… Эх-хе, а когда же я буду нянчить внуков? Знать бы, кто продолжит род Каруоевых. Стыдно смотреть людям в глаза: все спрашивают, скоро ли приведем невестку в дом… Что им скажу? Видно, умру, пока дождусь Хадзыбатыра. Могу ли без него женить сына?» – Дунетхан прилегла.
– А ты хотела, чтобы я об этом кричал на все ущелье? Чего доброго, глухой Бидзеу услышит меня на том свете и помешает нашему делу.
– Не смей говорить так об умершем. Побегу к Фатиме.
Мимо двери прошли быстрым шагом. Пойти и поговорить с сыном… О чем? Чтобы с Залиной был почтительней? Не скажет ли он: «Нана, ты больше никогда не подслушивай мои разговоры».
Никогда в жизни Дунетхан не была такой разбитой, все тело болело, словно ее побили. Да разве она любит Асланбека, если могла плохо подумать о нем? Она же уверена, что сын не сделает и шага, не посоветовавшись с ней, а уж о дурном поступке и думать нечего, эх, ей бы таких невесток, как Фатима. Не будь она родственницей…
На следующее утро, наскоро поев, Асланбек собрался в горы. Мать слышала его возню, потом он пришел на кухню, молча поел.
Во дворе Асланбек снова встретился с ней, и это не было неожиданностью. Мать всегда находила повод оказаться рядом с ним, когда он уходил из дома. Вот и сейчас с видом занятого человека вертела она в руках вилы, будто тотчас собиралась на сенокос.
Перекинув через плечо хордзен с продуктами, он остановился у калитки, сказал:
– Пойду, нана.
Мать не ответила ему, и он понял, что ему надо подождать – наверное, она хочет сказать ему что-то: он поднял голову и успел заметить, что у нее грустные глаза.
Сын задержался ровно столько, сколько того требовала приличие, надвинул на лоб белую войлочную шляпу с широкими обвислыми полями и коротко произнес:
– Пойду, нана.
– Будь осмотрителен, – она поймала его взгляд. – Судьба у нас такая с тобой, трудная.
– Не беспокойся, нана, прошу тебя.
– Сердце матери пугливо, в муках оно бьется, сын.
– Вижу, трудно быть матерью… А разве легко быть хорошим сыном у хорошей матери?
Улыбнулась сдержанно Дунетхан.
– Иди, пусть до нас доходят от тебя добрые вести, – пожелала мать.
Не отрывая взгляда от ее лица, на котором появились мелкие морщинки, Асланбек отступил на два шага, а уже потом повернулся к ней спиной, вышел на улицу, старательно прикрыв за собой калитку. И пока он поднимался по дороге, мать, сложив руки на груди, смотрела ему вслед.
Он скрылся за выступом скалы, а ее думы все еще были с ним. Гордилась она в душе им, доверием Буту к нему. Значит, сверстники считаются с ним, уважают. Горячо желая удачи делу, за которое взялся сын, Дунетхан просила бога помочь ему, и за Буту радовалась. Согласится ли Фатима стать его женой? Чем он плох? Застенчивый, слова лишнего не услышишь от него, кажется, не способен, если и захочет, обидеть человека. Хорошо, что они дружат. Брат братом, а мужчине без верного друга в горах не прожить.
По тропинке к ее дому поднимался бригадир. Хотя Дунетхан и видела его, он все же постучал в калитку:
– О Батако!
Хозяйка поспешила к воротам, распахнула калитку, и гость вошел во двор, поздоровался, как всегда, сдержанно и направился к открытой летней кухне.
С тех пор, как арестовали мужа, он чуть ли не каждый день заходил, перекинется словом-другим, спросит: «Как живете, в чем нуждаетесь» и уйдет, а ей это сил прибавляло.
Скрутив цигарку, бригадир выхватил из огня головешку, прикурил. Тем временем Дунетхан принесла столик с едой: румяный кусок пирога, сыр, чашу с квасом. В доме и зимой и летом не переводился этот напиток, варить который хозяйка была большая мастерица. За порогом кухни, в темном коридоре, на сквозняке стояла пятиведерная бочка. Мужчины, ради которых варился квас, не имели привычки черпать без Дунетхан: она, бывало, сама позаботится, чтобы к их приходу с работы высокий глиняный кувшин был наполнен. Мужчина и в собственном доме гость.
Разгладил Тасо черные с проседью усы, задумался. В эту минуту ему вдруг захотелось поговорить с Дунетхан о том, что давно тревожило его. Поделиться ему было не с кем, открыть душу не решался. А что, если его неправильно поймут? Как недоставало ему Хадзыбатыра…
Тасо понимал, особенно в последнее время, что опасность войны велика. Они с Хадзыбатыром еще год назад догадывались о ней.
С тех пор, как арестовали Хадзыбатыра, Тасо замкнулся, и чем больше он молчал, тем нестерпимей была потребность высказаться.
Глядя со стороны на задумавшегося бригадира, Дунетхан отметила про себя, что у него впали щеки и кадык вылез, того и гляди прорвет кожу, на лице прибавилось глубоких складок, виски посеребрились. Все это она истолковала по-своему. Тасо – друг Хадзыбатыра и поэтому переживает разлуку с ним, с его сыновьями, боится, как бы чего не случилось. Спасибо ему, а то бы без внимания была совсем одинока.
Посмотрел на нее снизу вверх Тасо.
– На сердце у меня давно неспокойно, – он приподнял столик и отставил в сторону, так и не притронувшись к еде.
Насторожилась Дунетхан, пожалуй, сегодня Тасо не такой, как всегда. Вообще, в последнее время с ним творится неладное. Видно, не к добру. Вспомнила, как в детстве говорила мать: «Муравей, предчувствуя свой близкий конец, вдруг обретает крылья и начинает носиться по краю котла, пытаясь взлететь, но падает в кипящую кашу». Пусть лучше враг свалится в котел!
– Ты что-то хотел сказать?
– Почему ты всегда стоишь?
Тасо взял стул, поставил рядом с собой:
– Садись.
– Привыкла, сидя устаю скорее.
– Себя не бережешь.
– Не берегла бы, да сыновья у меня.
– Это верно. Они орлы!
– Очаг сторожу, пока мой хозяин вернется, внуки пойдут у него, а тогда и мне можно на покой.
– Правильные слова говоришь.
Голос у него был необычно мягкий, и Дунетхан заподозрила что-то неладное.
– Время такое, что сам черт не разберется… – Тасо ударил кулаком по колену… – Тяжело у меня на душе.
Не могла Дунетхан уяснить, из-за чего бригадир и себе покоя не дает, и ее пугает неизвестностью, говорит загадками. Уж сказал «здравствуй», так говорил бы скорей и «до свидания».
Тасо посмотрел на женщину опять снизу вверх, но теперь в его глазах она уловила нескрываемую тоску.
– Разговариваю с тобой, а кажется, рядом не ты, а Хадзыбатыр, и на сердце легче. Вот только ты молчишь, а если и скажешь, так не то, что мне надо, не успокоишь…
Женщина согласно кивнула.
– Боюсь даже признаться себе в этом, но, Дунетхан, войны нам не миновать… Может, я ошибаюсь, голова, конечно, у меня не такая, как… ну у тех, кто все знает.
Перевела дыхание Дунетхан, хотела возразить, но сдержалась.
– Голова головой, а сердце вот подсказывает беду.
– Пусть горе войдет в дом к… – Дунетхан не смогла сразу вспомнить… – Ну вот ты все время называешь имя…
– Гитлер?
– Да, да… Пусть ему и солнце не светит, – проговорила горячо Дунетхан и села. – Вижу, как ты переживаешь чужую беду. А где люди были, почему Гитлера в свой дом пустили? А?
– Вот ты как… – произнес Тасо.
– А как? Ты умрешь, а врагу не дашь приблизиться к аулу, и наш[39]39
По обычаю, осетинка никогда не произносит имени своего мужа.
[Закрыть] такой. Да все в Цахкоме мужчины!
Задумался Тасо, искал он нужные слова, чтобы объяснить Дунетхан, что случилось в мире, беременном, как говорил Хадзыбатыр, войной, да не нашел и тогда пожалел, что завел разговор. Досадуя на самого себя, он поднялся.
– Ну, ладно. Вот что тебе скажу… Однажды, правда, это было давно, позвал меня отец моего отца и больно дернул за ухо, а потом сказал: «Запомни, не выкладывай людям все, что у тебя есть на душе, умей держать язык за зубами», – Тасо выразительно посмотрел на Дунетхан и ушел.
Целый день она ходила по дому сама не своя, все у нее валилось из рук: не могла отделаться от томящей тревоги, навеянной разговором Тасо, дети неотступно стояли перед глазами.
В дверь тихо постучали, но Дунетхан, погруженная в свои думы, не слышала, как ее позвали.
– Прости меня, Дунетхан.
Хозяйка подняла голову и вспыхнула: перед ней стояла Разенка, жена Джамбота.
Никак не могла взять в толк Дунетхан, зачем вдруг пожаловала Разенка?
– Забежала к тебе, – уселась гостья рядом с Дунетхан на длинной скамье. – С кем мне посоветоваться, как не с тобой.
До сих пор на улице при встрече не задерживалась, едва кивнув, проходила мимо, а тут посоветоваться вздумала. О чем? Что ее привело? Нет, это неспроста.
– Как сестру родную люблю тебя, потому и зашла, – гостья искоса смотрела на Дунетхан.
Ну как только язык у нее поворачивается, у бесстыжей. Вспомнила, как Хадзыбатыр попросил Джамбота взять ее в попутчицы и не выдержала – заплакала.
– Что с тобой? – встревожилась Разенка.
Опомнилась Дунетхан, вытерла глаза:
– Ничего… Прости, Разенка, все уже.
Помолчали.
– Мой на той неделе в районе был, столько новостей принес, – вкрадчивым тоном произнесла Разенка. – Ох, почему мои уши не оглохли, когда он все это рассказывал?
Насторожилась Дунетхан, уж не те ли новости, о которых сегодня говорил Тасо?
– Его новости покрылись плесенью, – сказала она с деланным равнодушием.
– Почему?
– Ты же сама говоришь, что прошла неделя.
– Страшно мне делается… В военкомат его вызывали, – доверительно зашептала Разенка. – Бумажки разные на него заполняли… Сказали, чтобы никуда из аула не уезжал. Живем под самым небом, у бога под боком и ничего не слышим. Тасо коммунист, должно быть, кое-что знает, и с тобой делится. Сколько я долблю своему: «Вступи в коммунисты, разве тебе это помешает», а он твердит: «У меня плохая память». Зачем коммунисту хорошая память?
«Ах вот зачем ты здесь. Хочешь выведать у меня. Это тебя подослал Джамбот», – Дунетхан неприязненно взглянула на гостью.
Выходит, Тасо не случайно завел разговор о войне? Она готова отдать свою жизнь, только бы его слова оказались неправдой.
– А как же Созур? – тихо произнесла хозяйка.
– Кто?
– Сына не дождусь.
Но Дунетхан тут же опомнилась.
– От тебя впервые слышу такие новости, – тихо произнесла она и перевязала платок.
Разенка моментально поджала губы, но не смогла долго молчать:
– Я пришла с открытой душой, дай, думаю, поделюсь с ней. Одна я на всем свете…
Хозяйка вспомнила наставление Тасо держать язык за зубами, горячо воскликнула:
– Пусть сгорят мои глаза, если до сегодняшнего дня я что-нибудь слышала…
– Остановись! – вскинула руки Разенка. – Скажи, зачем на мужа бумажки разные заполняли? К чему бы это?
– Откуда я знаю.
– Ум дальше глаз видит.
– Что ты хочешь услышать от меня?
– Ничего… Умные люди между собой о войне говорят.
Хозяйка отшатнулась:
– На камнях буду спать, только бы несчастье миновало нас!
– Так-так, – проговорила Разенка. – Побегу домой.
