Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)
– Почему же мы не имеем этих данных от вас?
– Боже мой! – трагически сцепил руки Савинков. – Да вас же подобная информация никогда не интересовала. Вам подавай количество убитых коммунистов или заговор русских генералов в городе Пскове, а то, о чем я говорю, вы назвали бы теоретической чепухой.
– Вы все-таки расскажите, – попросил Гакье. Ему действительно хотелось узнать, что за данные получил Савинков. Более того, хотелось даже заранее поверить в особое значение этих данных. Ему самому осточертели парижские спасатели России, все эти великие князья и дряхлеющие генералы.
Савинков остановился у окна и смотрел на узкий, темный двор. Не оборачиваясь, он сказал:
– Я могу назвать, к примеру, полученное мной на днях письмо русского офицера, который теперь служит в Красной Армии. Он пишет своему другу о душной атмосфере жизни, о мечте дождаться очистительной грозы, которая смоет с русской земли большевистский мусор. Более того… – Савинков повернулся к Гакье и, скрестив руки на груди, продолжал, сам уже почти веря в то, что говорил: – Мы располагаем письмом коммуниста, который пишет брату, тоже коммунисту, о своем полном разочаровании в политике. Теорию коммунизма он называет абстракцией, которая выглядит еще более дико на фоне реально развивающейся новой советской буржуазии, вызванной к жизни самим Лениным. Мосье Гакье, я разрешаю вам доложить своему начальнику, что мы – Союз Защиты Родины и Свободы – делаем ставку теперь и на это.
– Хорошо, я доложу все это, – негромко сказал Гакье и вдруг спросил: – Скажите мне, только откровенно: вы не устали? Морально, конечно.
– Нет, – тихо ответил Савинков. – Я вообще не знаю, что такое усталость, особенно когда речь идет о политической борьбе…
Они вполне корректно простились. Сначала ушел Савинков, минут десять спустя – Гакье.
Савинков шагал по улицам с легкой душой, охваченный любимым с детства ощущением: неприятное дело позади, можно ни о чем плохом не думать. И он был доволен собой – он хорошо провел этот опасный разговор.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Возвращаясь утром из парикмахерской, Савинков на своей улице столкнулся лицом к лицу с высоким мужчиной средних лет. Бормоча извинения, он сделал шаг вправо, но мужчина тоже сделал шаг в ту же сторону. Он смотрел в глаза Савинкову и как-то странно улыбался, не то он извинялся, не то выказывал иронию. Савинков никогда не видел этого человека, но по светло-серым глазам, по широкой кости лица, по бородке лопаточкой, по всей манере держаться, по этой, черт возьми, улыбке он решил – это русский.
– На два слова, господин Савинков, – тихо по-русски произнес незнакомец. – Вы, как всегда, домой? Разрешите, я вас провожу?
И они пошли рядом. Савинков хотел было возмутиться, потребовать, чтобы его оставили в покое, но что-то заставило его идти дальше, с любопытством ожидая объяснения.
– Вы меня, конечно, не узнаете, – сказал незнакомец, лукаво косясь на Савинкова. – А вот я узнал вас сразу. В Вологде мы с вами в одно время в ссылке были…
Нет, Савинков его категорически не помнил, но он этого не сказал.
– Вы сидели как эсер, а я как большевик, – продолжал незнакомец с улыбочкой и таким тоном, что нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез. – А теперь я работаю здесь… И мне поручено передать вам приглашение советского полпреда товарища Красина – он хочет с вами встретиться и сделать вам хорошее предложение.
Незнакомец не переставал улыбаться и говорил с такой естественной простотой, что Савинков замедлил шаг, будто соглашаясь на разговор.
– С кем имею честь? – сухо спросил он.
– Сергей Ильич Трифонов. А по ссылке – Горбачев. Может, помните «горбачевские четверги» по изучению марксизма? Вы еще однажды явились к нам, высмеяли наше, как вы выразились, словоблудие. А Луначарский с вами тогда сцепился. Помните?
Савинков вспомнил, но опять промолчал. Спросил небрежно:
– Зачем я понадобился вашему полпреду?
– Он хочет сделать вам хорошее предложение.
– Ловушка?
– Глупости, господин Савинков. Мы подобными авантюрами не занимаемся. Наконец, вы можете, направляясь на свидание, предупредить полицию. А я уполномочен заявить вам вполне официально, что ваша неприкосновенность во время свидания гарантируется.
– Кем гарантируется? Чем?
– Честным словом товарища Красина. Можете и это сообщить полиции, и пусть ему позвонят. Хотя он еще и не аккредитован, он для них фигура вполне официальная.
– Цель встречи?
– Я уже сказал: вам сделают хорошее предложение.
В это время они подошли к подъезду савинковского дома и остановились перед дверью. Трифонов протянул визитную карточку:
– Здесь мой телефон. Можете три дня думать, а потом позвоните, пожалуйста, и скажите ваше решение. И если оно будет положительным, полпред в тот же день вас примет на улице Гренель, семьдесят девять, в бывшем русском посольстве… – Трифонов приподнял шляпу и слегка поклонился…
В то утро Савинков не завтракал. Он поднялся к себе и предложил друзьям завтракать без него, а сам, извинившись, скрылся за дверью своего кабинета. Там он опустился в глубокое кожаное кресло и, стиснув руки меж колен, стал напряженно обдумывать случившееся. В конце концов все его терзания, надежды и сомнения сосредоточились на той фразе, которую дважды повторил Трифонов, не меняя даже порядка слов: «Полпред хочет сделать вам хорошее предложение».
Что это может быть за предложение? Савинков хитрит с самим собой. Еще поднимаясь домой по лестнице, он почему-то решил, что ему хотят предложить какой-то политический пост в России. Поэтому он сразу же решил ничего не говорить своим соратникам о полученном предложении. Он расскажет им о результате встречи. Конечно, если он будет достаточно для него почетным.
В то, что результат будет именно таким, он верил все больше и больше: большевики поняли, что его нельзя поставить на колени, и решили, что лучше иметь его своим союзником, чем врагом.
Но тогда как же он объяснит миру свой столь неожиданный альянс с большевиками? Он размышляет недолго и отвечает: моей любовью к русскому народу, ради которого я иду на все. Да, он пришел к выводу, что, только находясь там вместе с народом, он сможет сделать для него больше. Именно так он все и объяснит. Савинкова совершенно не смущает, что всего десять минут назад он считал себя непримиримым, смертельным врагом большевиков и все свои планы, все свои мечты и надежды строил на своей ненависти, являвшейся, кстати, и его главной рекомендацией для западного мира.
На другой день он позвонил по телефону Трифонову и договорился о встрече завтра в пятнадцать тридцать. О предстоящем ему свидании он не сказал никому из своих ни слова. А вот мосье Гакье он известил и попросил принять меры на случай, если его заманивают в ловушку.
– Как вы думаете, зачем они вас зовут? – спросил Гакье.
Вроде бы шутя Савинков ответил, что ему будет предложено принять министерский портфель в правительстве Ленина.
Гакье немедленно доложил об этой странной новости начальству и вскоре получил одобрение решению, принятому Савинковым, и приказ позаботиться о его безопасности. В конце концов, если Савинкову действительно предложат какой-нибудь пост в России, это вполне устроит и французскую разведку. На всякий случай Гакье все-таки позвонил Красину и, назвавшись адвокатом и доверенным лицом Савинкова, попросил подтвердить, что его клиенту гарантируется неприкосновенность. Ему подтвердили. После этого Гакье протелефонировал Савинкову, что он может идти на свидание совершенно спокойно. Осторожный Савинков записал эти его слова на отдельном листе бумаги, поставил число и даже час, когда сделана запись, и вложил этот лист в папку с письмами от сестры Веры.
Ровно в четырнадцать часов сорок пять минут Савинков вошел в ворота советского полпредства на рю Гренель и, обойдя овальную клумбу, направился к главному входу. Навстречу ему из дверей вышел Трифонов – он был в черном костюме, в крахмальном воротничке и черном галстуке с булавкой-жемчужиной. Он встретил Савинкова как старого знакомого, и они вместе вошли в здание.
– Я хвалю ваше решение прийти к нам, вы действительно умный человек, господин Савинков, – говорил Трифонов, и опять было непонятно, шутит он или всерьез. – И хотя вы пришли чуть раньше, полпред уже ждет вас. Его зовут Леонид Борисович… Прошу вас, господин Савинков, – Трифонов открыл перед ним массивную дверь.
Красин сидел в кресле перед холодным и, видно, давным-давно не зажигавшимся камином и читал «Тан». При появлении Савинкова он отложил газету и чуть кивнул на кресло по другую сторону круглого столика. Савинков еще раньше решил, что первым здороваться не будет.
Он молча опустился в кресло и чуть заметным наклоном корпуса вперед дал понять, что готов выслушать советского полпреда.
– Я надеюсь, что вы имеете сведения о разгромленных за последнее время в России ваших организациях, – начал Красин без всякого обращения. – По мнению наших хорошо осведомленных органов, скоро будут разгромлены и все остальные ваши большие и малые контрреволюционные организации. Исходя из этого объективного факта, а также учитывая полную бесперспективность вашей борьбы с Советской властью, соответствующие советские органы предлагают вам сложить оружие, объявить полную капитуляцию перед Советской республикой и явиться с повинной на Родину…
Полпред уже с минуту молчал, с любопытством наблюдая за игрой лица Савинкова. Сначала на нем было только настороженное любопытство и попытка изобразить величественное равнодушие, потом на нем затрепетала растерянность. И наконец, лицо его окаменело, искаженное гримасой ярости.
– Вы поняли, что я сказал? – негромко спросил Красин. Он уже видел, что из этой встречи ничего не вышло. Но он не собирался уговаривать Савинкова сдаваться, это было бы унизительно для страны, которую он представлял. Предложение сделано, и достаточно.
– Все… – Савинков не узнал своего голоса, прокашлялся и сказал отчетливо: – Все прекрасно понял…
Он встал и, не глядя на Красина, вышел из кабинета.
Савинков не мог прийти в себя до конца дня, ходил по городу, сидел в шумных, прокуренных бистро и снова плутал по незнакомым темным улицам.
«Почему они это сделали? Почему?»
В конце концов определилось два ответа: они сделали это, искренне считая, что его дело бесповоротно проиграно, или они сделали это, чтобы таким способом устранить его – главную для них опасность. И верен, конечно, второй ответ – он им опасен! Они поняли, что, пока он жив, эта опасность висит над ними как дамоклов меч.
И, только окончательно утвердившись в этой мысли, Савинков поздно ночью направился домой.
На другой день он попросил Деренталя остаться после завтрака. Люба и Павловский, нисколько не обижаясь, ушли – завтрак окончен, вождь приступил к работе.
Савинков и Деренталь впервые после мелодраматического объяснения в поезде остаются вдвоем. Оба испытывают неловкость, Савинков не знает, в каком ключе провести разговор, и от этого злится – у него подрагивают глубокие складки за углами рта. Деренталь терпеливо и мстительно ждет, и он похож сейчас на сову – чуть опущенный нос, как клюв, круглые очки…
– Я вчера виделся с советским представителем… – кривя большой рот, сказал Савинков.
– Перестаньте! – Деренталь придвинулся, пытаясь заглянуть ему в глаза. – Вы нехорошо шутите, Борис Викторович…
– Да, да, Александр Аркадьевич, я был вчера в хорошо известном вам особняке на рю Гренель. Неким Красиным мне было предложено предательство… Но я преподал им краткий урок порядочности, – я просто не стал разговаривать, выслушал гнусное предложение и, не опускаясь до разговора с ним, молча ушел. Вы бы видели его харю, когда я уходил. Он готов был погнаться за мной с лаем и укусить меня за ягодицу… – Савинков рассмеялся и подмигнул Деренталю. – Наши дела отличны, Александр Аркадьевич, если Кремль поручает своему представителю склонить меня к измене моему знамени, моей священной борьбе. И мы на эту их подлость ответим достойно.
– Но как… как это произошло?
– За то, что я предварительно не информировал вас, извините. Но я, по правде, не считал это дело важным.
– А если бы вас там схватили?
– Это я предусмотрел… И давайте об этом больше не говорить. Отнесем это в область бесполезного прошлого и обратимся к настоящему. Я решил еще раз сыграть на грызне наших закадычных друзей и под это вырвать для нас средства. А заодно и расширить круг друзей.
– Все дело в технике исполнения, – холодно сказал Деренталь. – А кто же новый?
– Муссолини, – осторожно отвечал Савинков, внимательно наблюдая за реакцией собеседника. Последнее время Савинков увлечен личностью итальянского дуче и стесняется этого, потому что вокруг никто серьезно к Муссолини не относится, печать же открыто издевается над ним, называя его «Нероном на час», и буквально дня не проходит без газетных карикатур на дуче.
– Во-первых, у него казна пуста, как полковой барабан, – привычно улыбается Деренталь. – Во-вторых, если вы всерьез скажете где-нибудь, что наше движение связано с Муссолини, вы подорвете и свой авторитет и, следовательно, авторитет всего нашего дела.
– Это смешно, Александр Аркадьевич, вы презираете Муссолини, но между тем он – вождь государства и создатель нового политического движения, а вы…
Деренталь встал:
– Я могу уйти, Борис Викторович?
– Выслушайте меня… – тихо говорит Савинков и без паузы продолжает: – А вдруг у Муссолини сейчас есть какой-то свой интерес к России? Я скажу ему, что мы изучаем сейчас его политическую программу. Я, кстати, действительно смотрел его программу – в ней немало разумного. Хотя и чуши тоже у него порядочно… Но вдруг он сам предложит нам помощь?
Деренталь, ссутулясь и сцепив руки за спиной, выхаживает от стены до стены, говорит на ходу:
– Борис Викторович, настоящая политика никогда не строится на «а вдруг»…
– Муссолини – политик импульсивный, от него можно ждать чего угодно.
– Нас поднимут на смех, – печально роняет Деренталь.
– Собаки лают, а караван идет, – самонадеянно смеется Савинков. – Фашизм – движение сейчас крайне модное. Во всяком случае, это движение, Александр Аркадьевич, популярней нашего с вами. К Муссолини никто не суется с предложением предательства. Ну, а что касается насмешек, то больше всего их было обрушено на большевиков. Что только о них не писали, не говорили! А большевики плюют на это и укрепляются в России с каждым годом. Разве это не факт?
Деренталь молчит, он знает: если Савинков принял какое-то решение, подвергать его сомнению попросту опасно. И он ждет, стараясь понять, принял ли вождь решение или он еще действительно сомневается…
– Представьте себе, в печати появляются глухие сообщения из Рима о том, что я веду там какие-то переговоры с Муссолини, – продолжал Савинков. – С помощью нашей газеты мы можем даже пустить слух, будто инициатор этих переговоров – сам Муссолини. Разве это нам повредит?
– Но принесет ли пользу?
– Сейчас нам полезно каждое шевеление воздуха вокруг нас! – повышает голос Савинков. – Словом, я еду к Муссолини!
– А мне кажется, надо поехать к Черчиллю, – осторожно перечит Деренталь.
Савинков на мгновение задумывается.
– Это само собой. Но теперь-то он всего лишь министр колоний.
– Он Черчилль, Борис Викторович, – Деренталь смотрит на Савинкова через очки сильно увеличенными светлыми глазами. – Но его следует пугать не Муссолини, а Францией. Намекнуть, что наши дела в России идут в гору и что в связи с этим Франция потребовала от нас верной любви. А мы, мол, прошлое не забыли и идем к Черчиллю, ибо нам дружба с Англией дороже легкомысленной французской любви.
– Да, да. Именно, – рассеянно соглашается Савинков. – Именно так… И я, как вы советовали давеча, пощекочу еще и чехов. Вы правы – и Масарика и Бенеша будет шокировать одно мое появление в Праге. Их репортеры ринутся ко мне, но я буду молчать. А вот мой болтливый братец сделает заявление, полное туманных намеков. После этого я уже сам позвоню Масарику. Он примет меня, вот увидите! И он отвалит нам немалую сумму за одно мое обещание молчать о том, как он в восемнадцатом году давал нам деньги на устранение Ленина.
– Конечно… конечно… – бормочет Деренталь, привычно не замечая, что вождь выдает его мысли за свои.
По широким каменным ступеням на градчанский холм в Праге поднимались два брата Савинковы – Борис и Виктор. Издали они были похожи – оба рослые, сильные. Но это только кажется издали. А вблизи у них не было никакого сходства, даже внешнего. У Бориса Викторовича лицо замкнутое, сосредоточенное, с высоким лбом, с резко очерченным большим ртом и крупным носом. Это лицо умного, серьезного и сильного человека. И одет он просто, строго, как умеют одеваться люди со вкусом и средствами. А у Виктора Викторовича все легкомысленное: и его пестрый в клетку костюм, и лицо, и прежде всего его глаза, светло-серые, весело блестящие и живые как ртуть. Он моложе своего брата всего на четыре года, а выглядит моложе лет эдак на десять, если не больше. Сейчас он шел позади брата и то отставал от него на несколько ступенек, то одним прыжком настигал его.
На площадке посередине лестницы они остановились. Виктор Викторович сказал, покачиваясь с носков на каблуки:
– И все-таки ты мог бы взять меня в Париж…
– Ты мне там не нужен, – строго ответил Борис Викторович, оглядывая красное море черепичных крыш. – Как деятель не нужен. А как брат ты чересчур накладен. – Он посмотрел еще немного на Прагу, лежавшую внизу, и двинулся вверх.
Виктор постоял, глядя в спину брату, и двумя прыжками настиг его.
– Ты эгоист. Так было всегда. И не только по отношению ко мне.
Борис Викторович повернулся и сказал в лицо Виктору:
– Конечно, я был эгоистом, когда с Ваней Каляевым мерз на московских улицах, карауля великого князя, а ты в это время сидел у мамы под юбкой и таскал из папиного стола деньги на конфеты девчонкам! Ты скажи мне спасибо, что я устроил тебя в Праге, а не в каком-нибудь уездном польском городке, где нет даже венеролога…
Они долго шли молча, старший на ступеньку впереди. На вершине лестницы он внезапно остановился, и Виктор Викторович чуть не налетел на него.
– Ты не обижайся, я ведь любя… – глухо сказал старший.
– Избави бог, – усмехнулся обиженный Виктор.
– Ну и дурак. Нет денег. Нет у нашего союза и у нас с тобой особенно. И еще – учись скромности у Веры, пользуйся случаем, что рядом с тобой живет такая умная сестра.
– В Париже возле тебя я не стоил бы дороже, – по-детски клянчил Виктор.
– Заладил: Париж, Париж… Не видишь, какая красота здесь?
Савинков смотрел на лежавшую внизу Прагу. И действительно, вокруг была волшебная красота тихой и нежной пражской весны. Цвела сирень, каштаны выкинули вверх свои фарфоровые подсвечники, белой пеной покрыты фруктовые деревья – весь город тонул в цветах, в пряном их аромате. Влтава, по-весеннему чуть вспухшая и пожелтевшая, ослепительно сверкала на солнце своими быстринами.
Борис Савинков напишет впоследствии в Варшаву Философову: «Кто бы мог подумать, что среди всей этой весенней прелести впереди меня ждала этакая мерзость…»
Братья прошли через Градчаны – пражский кремль, наполненный каменной тишиной, и вскоре приблизились к Чернинскому дворцу, где была резиденция Бенеша. Виктор Викторович остановился – он будет ждать брата у лестницы. Отходчивый по натуре, он шел и думал, что брат в общем прав: он не так уже плохо устроен со своей женой Шурочкой в этой скучной добропорядочной Праге. Разве что денег маловато. Но это с ним всю жизнь… В Варшаве, когда он был начальником разведки союза, даже того оклада и то не хватало. И все же Виктор Викторович втайне надеется, что брат сейчас замолвит о нем словечко перед чехами…
У входа во дворец Савинкова поджидал сухонький старичок, одетый во все черное, со стоячим до ушей крахмальным воротничком. Удостоверившись, что перед ним действительно то лицо, которое ждут, старичок открыл огромную скрипучую дверь и, прижав ее спиной, пригласил Савинкова войти.
Они бесконечно долго шли по сумеречным, прохладным и пустым коридорам и залам дворца. И вдруг Савинков подумал, что зря он пошел в этот затхлый дворец. Впрочем, пока все совершалось точно по плану – был слушок, пущенный савинковской газетой «За свободу», что Савинков-де приглашен для переговоров в Прагу. С раннего утра репортеры осаждали его, но он молчал. А к вечеру брат сделал туманное заявление для вечерней газеты о том, что ему неизвестна цель приезда его брата Бориса, но не секрет, что связи брата с руководящими кругами Чехословакии начались не сегодня, а еще в России, сразу после революции…
Старичок в черном подвел Савинкова к громадной резной двери и низким наклоном головы дал понять, что за дверью тот, кто нужен посетителю. От легкого прикосновения дверь открылась, и Савинков вошел в большую светлую комнату.
Тридцативосьмилетний Эдуард Бенеш, аккуратный, подтянутый, с постным лицом, стоял за своим столом, внимательно и настороженно смотря на приближавшегося Савинкова. Бенеш в это время находился в зените своей политической карьеры – он и лидер главной партии страны, и министр иностранных дел, и премьер в послушном кабинете министров. Появление Савинкова в Праге и прозрачные намеки в связи с этим его брата встревожили президента Масарика. Он пригласил к себе Бенеша, чтобы обсудить этот вопрос со всех сторон. Было решено – принять Савинкова, постараться поставить его на место и дать ему понять, что его шантаж ни к чему хорошему не приведет. Но если…
– Здравствуйте, господин Бенеш.
– Здравствуйте, господин Савинков.
Оба приветствия звучат холодно, формально. Бенеш садится и унизительно долго не приглашает сесть Савинкова. Он знает, как самолюбив Савинков и как трудно ему будет держать себя в руках после такого начала.
– Я что-то не понял опубликованного вчера заявления вашего брата, – с едва уловимой иронией говорит Бенеш. – Но один намек в нем я все же понял и решил, что поступил глупо, выполнив просьбу маршала Пилсудского об устройстве в Праге некоторых ваших людей. Согласитесь сами: ваш брат в общем живет на деньги, которые даем ему мы, и благодарит нас за это, попросту говоря, грязными намеками в печати.
– Этот намек если и понятен, то только вам и мне, – чуть улыбаясь, говорит Савинков. – И я, между прочим, не знаю, как вы поняли этот намек…
Премьер молчит. Его бледное холеное лицо ничего не выражает.
Выждав немного, Савинков говорит доверительно и проникновенно:
– Я, господин Бенеш, нуждаюсь в помощи. Конечно, не я лично, а мое дело.
– Вы все-таки хотите поддержать намеки брата и навязать мне какие-то переговоры, касающиеся России? Не нужно этого, господин Савинков!
– Но я никогда не поверю, что вы изменили свое отношение к так называемой русской революции и к большевикам!
– Мне всегда казалось, господин Савинков, что вы умный человек, – неторопливо отвечает Бенеш. – Неужели вы до сих пор не поняли, что ваше личное отношение к России большевиков не может определять отношений к ней целых государств, которые существуют с Россией на одной довольно тесной планете?
– Однако мою программу в отношении России почти открыто поддерживают деятели государств, не менее уважаемых, чем ваше, – парирует Савинков. – Когда мое движение победит, эти средства будут возвращены сторицей.
– Мой принцип – политика не финансируется! – глядя поверх Савинкова, отвечает Бенеш.
– Простите, но… это нонсенс.
– Да, да, господин Савинков! Если политика жизнеспособна и выражает волю народа, она не нуждается в допингах. – Глаза Бенеша очень спокойны, он видит, что бьет точно и больно.
Савинков чувствует, что бешенство туманит ему голову, но берет себя в руки. Тянуть разговор, однако, не следует – пора пускать в ход последний, главный козырь.
– Каких-нибудь четыре года назад, господин Бенеш, – говорит он, – у вашего нынешнего президента и у вас были совсем другие принципы и вы совсем иначе смотрели на Россию большевиков. И тогда вы давали мне деньги на устранение Ленина.
Бенеш принимает удар почти незаметно. Только левая рука, лежавшая на столе, непроизвольно сметнулась со стола на колени.
– Этого никогда не было, господин Савинков, – негромко говорит он.
– Что-о? – Савинков ошарашен. Он ждал, что Бенеш пустится в объяснения, но такого… бесстыдства отрицания фактов он не мог себе даже вообразить. – Значит, в первых числах марта восемнадцатого года господин Масарик не встречался со мной в московском отеле «Националь»? – звенящим голосом спрашивает Савинков. – И мы не говорили с ним о цене террора? И он не обещал мне двести тысяч рублей на устранение Ленина? И я потом не получил эти деньги из рук вашего генерала Клецанды?
– Генерал Клецанда умер и потому беззащитен, – тихо, не опуская глаз, отвечает Бенеш.
– Да, боже мой! – почти кричит Савинков. – Может, и я не был здесь два года назад, в кабинете господина Масарика, и он не давал мне денег для моей борьбы с большевиками?
– Тогда ваше поведение похоже на попрошайничество, – невозмутимо произносит Бенеш.
Савинков выдерживает и это. Но вести нормальный разговор он уже не может – мысли как бы вырываются из-под его контроля.
– Лицемерие – старое оружие буржуазных политиканов! – прерывисто дыша, восклицает он. – Так неужели вы не понимаете, что, лицемеря со мной, вы лицемерите с великим русским народом! А этого история вам не простит!
Бенеш встает. Морщится. Весь его вид говорит: довольно, мне надоела вся эта чушь…
– Моему народу, моей стране кровно близки страдания русских, – говорит он проникновенно. – Но и это не дает и никогда не давало нам права вмешиваться в их внутренние дела.
Савинков тоже поднимается.
– Ну, а я не лишен права передать в печать письмо ко мне вашего генерала Клецанды, – осекшимся от злости голосом говорит он. – Я сделаю это хотя бы для того, чтобы развеять мистику. До свидания, господин Бенеш. Благодарю вас за урок лицемерия.
Бенеш чуть поклонился.
– Взаимно – за урок… безрассудства, – пробормотал он.
Когда дверь за Савинковым закрылась и прошло несколько минут, Бенеш соединился по телефону с Масариком.
– Савинков только что ушел от меня, – сказал он. – Я сделал все, чтобы образумить его, но вряд ли мне это удалось. Он грозится опубликовать какое-то письмо генерала Клецанды.
– Он не посмеет, – отзывается Масарик.
– А если все же?
– Он тогда перед всем миром признается, что брался за убийство Ленина и получал за это деньги.
– Ну и что это для него? Но нам лучше подобные идеи скрывать…
– Да, да, я понимаю… – неуверенно соглашается Масарик и решительно добавляет: – Будем все опровергать – настойчиво, многократно…
После долгой паузы Бенеш говорит:
– Мне докладывали, что брат Савинкова, которого мы приютили, личность довольно легкомысленная. Надо послать к нему умного агента, и пусть он посулит ему большие деньги за письмо Клецанды.
– Обдумайте это сами, – отвечает Масарик, – но надо все-таки перевести Савинкову небольшую сумму. Это заставит его не торопиться со всякими публикациями. При перечислении денег – ни слова текста. И сделать это через Легио-банк как некий взнос в счет имущества, вывезенного из России нашими войсками… В конце концов этот банк для того и создан. А для отвода глаз переведите небольшую сумму и другим лидерам русской эмиграции…
Спустя три дня Савинков был уже в Лондоне. Он сразу позвонил в редакцию «Таймс», назвался секретарем Савинкова и продиктовал информацию о своем приезде в Англию по делам, связанным с его Союзом Защиты Родины и Свободы… Увы, потом он не нашел своей информации ни на одной из страниц «Таймс». И тогда понял свою ошибку – надо было звонить в менее солидную газету…
Он был готов и к тому, что Черчилль откажет ему в приеме, но, когда позвонил в секретариат министра колоний Черчилля и попросил записать его на прием к министру, ему чуть позже ответили, что он может прийти завтра, в одиннадцать утра…
Савинков вошел в приемную Черчилля без пяти минут одиннадцать – пусть не думают, что он мог прибежать сюда за час до приема и потом на глазах у чиновников трепетать в ожидании святого мгновения, когда его позовут.
Прием, прямо скажем, наивный, и Черчилль сбил с него спесь в первую же минуту, причем министр об этом и не думал, это получилось у него само собой. Савинков приблизился к столу Черчилля, и тот протянул руку, не поднимаясь в кресле. Савинков решил, что произойдет рукопожатие, и потянулся к министру, но в этот момент пухлая рука министра сделала жест, приглашающий его сесть в кресло перед столом. Бледное лицо Савинкова побледнело еще больше, складки за уголками рта беспрерывно подергивались, и он еще долго не мог подавить в себе бессильную ярость. Но Черчилль, наверно, ничего не заметил – за высоченными окнами стояла мгла не развеявшегося с ночи тумана, и в кабинете было сумрачно.
– Вы совершенно не меняетесь, это что, национальное свойство русских? – спросил Черчилль, бесцеремонно разглядывая Савинкова своими маленькими влажными глазками. Черт возьми, действительно же этот русский ни на йоту не изменился с тех пор, когда бывал у него в качестве представителя адмирала Колчака, а позже и всех других белых генералов России.
– После наших встреч, мистер Черчилль, прошло не так много времени, чтобы мы могли измениться. Надеюсь, что это относится и к нашим взглядам.
– Я слушаю вас, – деловито произнес Черчилль, уверенный, что Савинков пришел просить деньги. И чтобы процедура не затягивалась, он мягко добавил: – Люди, меньше слов – жизнь так коротка… – Черчилль улыбнулся, и на его пухлых щеках зашевелились глубокие ямочки.
Савинков тоже улыбнулся, но Черчилль прекрасно видел, что ему не до шуток.
– Мое движение, моя борьба с большевиками нуждается в поддержке, – негромко, в меру патетически и с достоинством произнес Савинков.
– Я только что прочитал вашу замечательную книгу. Кажется… «Лошадь белой масти». Так? – спросил Черчилль, будто не расслышав того, что сказал Савинков.
– «Конь блед», – ответил Савинков сквозь сжатые зубы.
– По-моему, вы хороший писатель, мистер Савинков.
– Я политический деятель, мистер Черчилль.
– Господи! Зачем вам это? – почти искренне воскликнул Черчилль. – Да если бы я умел писать, я бы купил себе домик в Ницце, ящик сигар, кучу великолепной бумаги…
– Я борец, мистер Черчилль, – прервал его Савинков. – Россия, плененная большевиками, – моя кровоточащая рана. Мне нужна помощь.
– Я всего-навсего министр колоний, – развел короткие руки Черчилль, и его широкая черная визитка распахнулась, открывая белоснежный жилет.
– Вы Черчилль! – вспомнил Савинков ход мыслей Деренталя. – И я знаю ваше отношение к большевикам.
– Что вы знаете… – вздохнул Черчилль. Он встал из-за стола, не спеша подошел к камину и сказал, вороша угасшие угли: – Не хотел бы быть пророком, но дело идет к тому, что мы увидим в Букингеме их посла в кожаном фраке…
