Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)
Опись предметов и бумаг, отобранных у задержанного при попытке нелегального перехода государственной границы гражданина Шешени Л. Д.
1. Часы, золотые, карманные, марки «П. Буре». На внутренней стороне тыльной крышки надпись «Волоскову Н. К. от реввоенсовета I Конной армии».
2. Перочинный нож большого размера, по конфигурации как садовый. Может быть применен как холодное оружие.
3. Браунинг с полной обоймой патронов и запасной обоймой, в которой пять патронов. Все патроны с разрывными пулями.
4. Портмонет кожаный, двустворчатый, в коем находилось:
а) 11 (одиннадцать) червонцев советских;
б) фотография женщины лет 30, на обороте фотографии надпись «Вечно твоя! Саша»;
в) кусочек бумаги с печатным на машинке словом «презан» и подписью (неразборчивой) снизу от руки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Борис Викторович Савинков и его ближайший соратник Александр Аркадьевич Деренталь мчались в скором поезде Варшава – Берлин – Париж. Они возвращались из Варшавы, где несколько дней провели в напряженной работе. Заново созданный Савинковым для борьбы с Советским государством Народный Союз Защиты Родины и Свободы (НСЗРиС) продолжал действовать. По-прежнему главным деловым центром союза оставалась Варшава, и Савинкову приходилось довольно часто ездить сюда из Парижа. Это, конечно, неудобно, но могло быть гораздо хуже, если бы правительство Польши всерьез выполнило бы свое обещание Москве ликвидировать антисоветскую деятельность русских эмигрантов на польской территории. Но, слава богу, дело ограничилось фактически только демонстративной высылкой из Польши одного Савинкова…
В двадцать первом году, в солнечные июньские дни, когда в Варшаве на Маршалковской улице в доме № 68 заседал учредительный съезд союза, все выглядело солидно и весьма перспективно. В зале были тайком пробравшиеся из России делегаты от двадцати шести савинковских организаций. За особыми столами сидели «иностранные друзья союза», представители разведок: от Польши – полковник Сологуб, от Франции – мосье Гакье, от Италии – синьор Стабини, от Америки и Англии – офицеры их военных миссий в Варшаве. И наконец, особый гость – представитель украинской контрреволюции атаман Тютюнник.
В программной резолюции учредительного съезда было записано:
«Считать нынешние условия во всех отношениях исключительно благоприятными для развертывания многосторонней деятельности НСЗРиС на территории России, имея конечной целью свержение режима большевиков и установление истинно русского, демократического строя…»
С тех пор не прошло и двух лет. До недавнего времени дела шли совсем неплохо – в России действовали тайные организации, некоторые, как, например, смоленская, насчитывали в своих рядах по нескольку сот человек. Эти люди совершали диверсии и террористические акты – летели под откос поезда, нарушалась связь между городами, горели фабрики, склады, коммунисты еле управлялись хоронить своих товарищей. Между организациями и Варшавой непрерывно челночили курьеры, которые приносили ценный разведывательный материал для поляков и французов. Соответственно пополнялся текущий счет союза… И вдруг сразу – резкое ухудшение всех дел и как чуткий барометр – недовольство в Париже и Варшаве.
В связи с этим и ездили в Варшаву Савинков и Деренталь. Задачей Деренталя было успокоить поляков. Задача Савинкова – выяснить истинное положение дел и поднять дух своих людей.
Савинков – фаталист: он считает, что просто началась полоса невезения. Она пройдет, необходимо только терпение. И все-таки он встревожен. Одно за другим поступают из России сообщения о провалах подпольных групп союза. Недавно прошел слух (Савинков нарочно называл это только слухом), что чекисты разгромили смоленскую организацию. Неясно положение и в московской. В течение года Савинков послал туда трех ревизоров, и все три как в воду канули. И конечно, не от хорошей жизни решил теперь Савинков отправить в Россию своего личного адъютанта. Шешеня должен выяснить положение в двух очень важных организациях – в Смоленске и в Москве. Резидент в Смоленске, к которому направлялся Шешеня, не был связан с основной действовавшей там организацией, и, если правда, что она разгромлена, Шешеня с помощью уцелевшего резидента должен ее восстановить. А затем перебраться в Москву. Из всего, что сделано в Варшаве в эту поездку, Савинков настоящим делом считает только отправку в Россию Шешени…
И еще одно дело, приятное ему лично: получил сигнальный экземпляр своей книги «Моя борьба с большевиками» – это исповедь его ненависти к ним. Для него выход каждой его новой книги – праздник. Его приятно волнует успех. И потом: гонорар позволяет ему жить на собственный счет – в этих делах он болезненно щепетилен всю жизнь.
Сейчас Варшава уже позади…
Савинков и Деренталь сидели друг против друга в двухместном купе вагона первого класса парижского экспресса. Только что они крепко поспорили – на этот раз о деловых качествах руководителей варшавского комитета своего союза. Это их старый спор. Деренталь считает, что Философов, возглавляющий сейчас варшавский комитет, как руководитель – «бледный нуль», а Савинков, явно дразня друга, назвал Философова самым умным и самым преданным своим соратником. Деренталь обиделся, очевидно, за «самый умный» и теперь молчал, уставясь в окно, задернутое плотной шторой.
Они вечно спорят. Иногда их споры переходят во взаимно оскорбительную ругань. Но спустя день-другой они как ни в чем не бывало вступают в разговор и начинают новый спор. Они уже давно близкие друзья. До этого они довольно долго знали друг друга заочно. Савинков знал, что есть в России такой оригинальный отпрыск прибалтийских дворян Дикгоф-Деренталь, который прославился тем, что сначала был верным последователем вождя «мирного движения рабочих» попа Гапона, а потом, разуверившись в нем и узнав, что он платный полицейский провокатор, участвовал в его убийстве – они собрались вместе, несколько таких же, как он, обманутых, и повесили своего недавнего кумира на даче под Петроградом… Савинков знал, что Деренталь пишет рассказы, которые печатались в журналах «Вестник Европы» и «Русское богатство», и некоторые он читал. Находясь во время мировой войны во Франции, Савинков частенько находил в «Русских ведомостях» бойкие корреспонденции Деренталя с французского фронта.
Деренталь, в свою очередь, конечно, был много наслышан о Савинкове, знаменитом эсеровском террористе, беспощадном охотнике на царских сановников.
Познакомились они только в семнадцатом году, когда случайно встретились в Париже перед отъездом в Петроград. Это было сразу после Февральской революции, Савинков и Деренталь, оба считавшие себя русскими революционерами, торопились в Питер. И вот, занимаясь в Париже оформлением выездных документов, они встретились однажды и даже вместе посидели часок за столиком в кафе.
Савинков выехал в Россию несколько раньше, и они расстались, как малознакомые соотечественники, которых случайно столкнула судьба. И как будто ничто не говорило, что эти люди могут стать неразлучными друзьями…
Приехав в Россию, Савинков явился прямо к Керенскому. Позже он писал сестре Вере, что не стал сразу министром правительства Керенского только потому, что приехал внезапно. «А.Ф. готов был придумать специально для меня министерство, но, слава богу, не придумал». Это Савинков напишет гораздо позже, когда Керенского уже не будет в России, а сам он найдет временно пристанище в Варшаве. Но тогда – летом семнадцатого – Савинков становится одним из самых близких и самых надежных помощников Керенского и управляет его военным министерством. О своем месте возле Керенского сам Савинков впоследствии сделает такое признание: «До сих пор не могу разобраться, какова была там моя роль? Не то я его охранял, не то я ему что-то советовал, не то я его сдерживал, не то толкал. Могу сказать одно – в безалаберщине, которую буквально излучал Керенский, я активно участвовал».
Только ли в безалаберщине? Белый генерал Краснов свидетельствует, что, когда угроза большевистского выступления и захвата власти стала угрозой завтрашнего дня, в борьбе с ней среди лиц Временного правительства наиболее энергичной фигурой был Борис Савинков. А когда большевики победили, Савинков ринулся в Гатчину, в штаб генерала Краснова, пытаясь организовать крестовый поход белых войск на революционный Питер…
Александр Аркадьевич Дикгоф-Деренталь поехал из Парижа в Питер не один. Он повез с собой свою семнадцатилетнюю красавицу жену. Это было что-то вроде свадебного путешествия, но не по самому лучшему для такого события маршруту. Оставить жену в Париже Деренталь не мог. Только недавно в одной эмигрантской семье он нашел эту красивую девочку, мечтавшую стать звездой балета, а пока выступавшую на эстраде в каком-то испанском ансамбле. Почти сорокалетний мужчина, весьма образованный, таинственный (убил попа Гапона!), блестящий рассказчик, он без особого труда увлек юную танцовщицу.
Если Савинков в состоянии глубочайшего заблуждения мог считать себя русским революционером, то Деренталь не имел даже повода для такого заблуждения. Ничего, кроме попа Гапона, в его жизни не было, но невежество европейского обывателя стало для него плодороднейшей целиной, и он со своего попа, как говорится, снял два урожая. Первый раз – когда возник рядом с Гапоном, приехавшим в Париж сразу после Кровавого воскресенья, и прославлял его как революционного вожака питерских рабочих. И второй раз – спустя несколько лет, когда после убийства Гапона он опять приехал в Париж и с жуткими подробностями, вызывавшими обмороки у дам, рассказывал о своем участии в казни этого полицейского агента.
И вот теперь, в семнадцатом, Деренталь решил: и революция и любовь! Ему не так уж трудно было вовлечь в эту авантюру и свою жену. Боже, это же так романтично: преследуемый полицией русский революционер, презирая смертельную опасность, со своей юной женой мчится в сотрясаемый революцией Петроград!
В Петрограде они поселились в шикарном номере гостиницы «Астория», и сразу же выяснилось, что тогдашний Питер для медового месяца место неприспособленное. В городе то и дело исчезал хлеб. На улицах часто слышалась стрельба. Особенно по ночам.
Утром Деренталь оставлял жену в постели и уходил в город знакомиться с обстановкой. Он ходил по редакциям петроградских газет, разыскивал старых знакомых. То, что он узнал, было невероятно – оказывается, должна совершиться еще одна революция. С ума сойти можно! Вконец растерявшийся Деренталь решил обратиться за помощью к Савинкову. Дал знать ему, что они с женой находятся в Питере. На ответ почти не рассчитывал, он уже знал, что Савинков делает бешеную карьеру возле Керенского.
И вдруг однажды утром в гостиницу к Деренталям является адъютант Савинкова Флегонт Клепиков. Щелк каблуков, отработанные поклоны – господин министр приглашает супругов Деренталь отужинать с ним в ресторане «Нева», на втором этаже, в отдельном кабинете.
Когда метрдотель провел чету Деренталей в кабинет, Савинков и его адъютант были уже там. Савинков поцеловал мадам Деренталь руку и подвел ее к креслу. Она увидела перед собой две великолепные розы, лежавшие на синей кузнецовской тарелке: белую и алую. Это было так неожиданно и красиво, что она не могла сдержать возгласа восторга и стояла, переводя взгляд то на розы, то на лицо Савинкова – чисто выбритое, с узкими властными глазами.
– А я вас знаю… – гипнотически глядя ей в черные миндалевидные глаза, сказал Савинков.
«Боже, он помнит!» – вспыхнула юная мадам Деренталь. Ведь это было так давно, еще в Париже. Он был на концерте, где она танцевала. В антракте он пришел за кулисы, очень хвалил ее, но сразу же ушел. Импресарио сказал, что это был знаменитый русский убийца царей мосье Савинков. И вот теперь она снова видит его! И он все помнит! И эти розы!.. «Нас свела в тот вечер сама революция», – будет потом говорить Савинков, он любит, чтобы все в его жизни выглядело значительно.
Савинков, чуть склонившись над Любой, налил ей вина и вернулся на свое место. Старый худощавый официант разлил вино остальным, прозвучал краткий тост Савинкова:
– За Россию! За демократию!
И он начал говорить. Это было одно из любимейших его занятий – говорить, говорить, видя при этом, как покорены им слушатели. Он обрисовал положение в Петрограде. По его словам выходило, что вся смутившая Деренталя уличная шумиха, стрельба по ночам и прочее «непривычное нежному уху русского интеллигента» к революции никакого отношения не имеют. Или, вернее сказать, это пена над девятым валом революции. А сама революция поселилась в бывших царских дворцах, и у нее есть имя – Александр Федорович Керенский, рядом с которым он, Савинков, и имеет честь действовать… Слухи о якобы надвигающейся второй революции доходили и до него, но это непроходимая чушь. Если первая революция свергла царя, то кого свергнет вторая? Революционеров первой революции? Простите, но это уже из области шизофрении. Сейчас главная тревога революции – фронт против немцев. Его надо удержать во что бы то ни стало и не позволить темным силам подорвать и разрушить его…
Говоря, Савинков то и дело обращался к Любе и глядел ей в глаза. Люба была очень красива в своей широкополой шляпе по последней моде Парижа, в обшитом черным стеклярусом темно-сером шифоновом платье, через которое просвечивали ее плечи и руки.
Савинков чувствовал необыкновенный прилив энергии. В наглухо застегнутом френче а-ля Керенский, прямой и подтянутый, с бледным вдохновенным лицом, он был почти красив, и Люба, держа в руке розы, слушала его с быстро бьющимся сердцем, хотя понимала далеко не все. Она была, однако, очень взволнована, ей казалось, что сейчас происходит что-то необыкновенное, огромное, что она перерождается, слушая этого человека.
– Я охотно и гораздо более ясно объясню вам, мои друзья, что такое русская революция, но сделаю это несколько позже, когда ее величество революция, наконец, завершится и станет объективным фактом, подлежащим спокойному анализу историка. А пока это буря, анализировать которую бессмысленно. Ей надо или покориться, или… – Савинков неопределенно взмахнул рукой и долго смотрел на Любу.
Вдруг за окнами ресторана поднялась бешеная пальба. Люба вскрикнула и закрыла лицо руками. Савинков быстро встал и, подойдя к окну, задернул тяжелые гардины. Возвратившись к столу и снова смотря на Любу, он сказал трагически:
– А ведь только что там, на улице, кто-то был убит, и этот кто-то – жертва революции, но имя его останется никому не известным. Революция – это очень жестокая дама…
Савинков в ударе, он импровизирует портрет жестокой дамы – революции. О, сейчас он мог бы говорить без конца, лишь бы видеть перед собой эти черные глаза, такие таинственные и бездонные!..
Деренталю нравилось то, что говорил Савинков, его восхищало впечатление, которое произвела его юная жена на одного из виднейших деятелей современной истории и русской революции. И вообще в этой их встрече – прекрасная романтика революции!
А Савинков все говорил, говорил, и Люба слушала его, не в силах оторвать взгляда от его гипнотических глаз. Для нее это тоже были прекрасные минуты…
Воспользовавшись паузой в бесконечном монологе Савинкова, Деренталь сказал:
– Гляжу я на вас, Борис Викторович, и думаю, как любопытно сводничает судьба. Вдруг свела нас, а ведь мы с вами две грани революции или два берега революционного моря России, и если с моей стороны символическая фигура – Гапон, то с вашей – ваш сообщник по убийству великого князя Иван Каляев.
Савинков удивленно сузил и без того узкие свои глаза:
– С политикой, которая именовалась Гапоном, к счастью, не имею ничего общего. Да и не политика это была, а мелкий полицейский авантюризм… – сказал он вдруг с открытой угрозой, но сразу же улыбнулся и, наклонив голову, без слов извинился перед Любой.
– Наше Девятое января уже вошло в историю! – воскликнул Деренталь. И Савинков отчеканил в ответ:
– Ваше Девятое января стоит ровно столько, сколько выплатила полиция вашему Гапону.
– Не уверен, что гонорар вашего Азефа был меньше, и мы по крайней мере своего Азефа повесили, – после секундной паузы запальчиво ответил Деренталь…
Они заспорили тогда, в первый же час своей встречи. И спорят до сих пор обо всем на свете. И все же нет возле Савинкова более близкого ему человека, чем Деренталь.
Сейчас, сидя в купе поезда, мчащегося из Варшавы в Париж, Савинков вспоминает прошлое и, глядя на сидящего напротив Деренталя, думает: боже, сколько воды утекло с того вечера в Питере! И тем труднее ему начать разговор, который больше откладывать нельзя. В Париже ждет Люба. Она знает, что он должен говорить с ее мужем. О ней. «Я хочу, чтобы между нами троими все было ясно и чисто», – сказала она Савинкову. Этот неприятный разговор Савинков намеревался провести в поезде, но помешал спор. Теперь надо делать приличную паузу.
Деренталь приподнял штору и стал смотреть в окно: в темноте ночи пролетали редкие огни.
Савинков сидел, выпрямившись, откинув голову на валик мягкого кресла, сложив на груди руки, закрыв глаза. Молчание продолжалось долго. Стучали колеса на стыках рельсов, покачивался вагон…
– Я не устану удивляться вам, – сказал наконец Савинков. Голова его по-прежнему запрокинута и глаза закрыты, но он нервным движением ослабил галстук и крахмальный воротничок – так ему легче говорить. – Вы знаете мое безграничное к вам доверие и ревнуете меня к Философову. Боже! Наверно, просто скучно было бы оказаться единственным заслуживающим доверия. Ведь тогда все люди автоматически превратились бы в потенциальных обманщиков. А? – Он чуть приподнимает веки и смотрит на Деренталя, близоруко прищурясь.
– Вы знаете, Борис Викторович, степень моей преданности вам, – с достоинством отзывается Деренталь, продолжая смотреть в окно.
– Сейчас я проверю степень вашей преданности, – с непонятной внезапной злобой говорит Савинков. Он отталкивается от спинки кресла и весь устремляется к собеседнику. – Хочу, чтобы вы знали следующее: я люблю Любу, и она меня! Я обещал ей внести ясность в наши отношения, имея в виду нас троих. Да и сам я не мог бы жить без такой ясности. Особенно когда дело идет о вас – о самом близком моем соратнике, о человеке, которому я безгранично верю, которого люблю, вместе с которым я прошел такой страшный, тернистый путь, – закончил он почти торжественно, выжидательно глядя на Деренталя и удивляясь, что тот совершенно спокоен.
Александр Аркадьевич ждал этого объяснения. Он давно видел, что происходит между его женой и его вождем.
Это началось еще тогда, в Питере, в семнадцатом. И продолжалось в Москве, когда после Октябрьской революции Дерентали приютили в своей московской квартире Савинкова, скрывавшегося от чекистов. Положение тогда переменилось – более или менее устроенными в жизни были Дерентали, они жили в уютной квартирке в Гагаринском переулке. Александр Аркадьевич сотрудничал в газете. И вот однажды неожиданно к ним пришел Савинков – давно не бритый, в тужурке и желтых крагах, бездомный, затравленный погоней. Деренталь был рад, что судьба дает ему возможность «отыграться» за петроградский обед и что Люба увидит своего кумира в падении. Но радость его оказалась преждевременной: гонимый, находящийся в смертельной опасности Савинков вызвал у Любы горячее сочувствие. Он скупо и нервно рассказывал, что призван самой историей спасти Россию от большевиков и что он, не задумываясь, реками крови зальет пожар революции. Люба не сводила с него восторженных глаз.
Когда все это превратилось у них в любовь, Деренталь не заметил, да это уже и не имело теперь никакого значения. Выслушав признание Савинкова, Деренталь думал, что было бы удивительно, если бы этого не случилось.
Тем не менее услышать об этом от самого Савинкова и в такой форме Деренталю неприятно, хотя он, на удивление самому себе, совсем не испытывал острых мук ревности. Сейчас его больше тревожит другое – он боится из-за всей этой истории оказаться за бортом дела, которому искренне и преданно служит. И еще: он знает – стоит ему оторваться от Савинкова, и он превратится в ничто.
Но, несмотря на такие мысли и против своей воли, он продолжал ненужный им обоим тяжкий разговор. Глядя в окно вагона, он спрашивает кротко и скорбно:
– Как далеко зашли ваши отношения?
– Мы обсуждаем сейчас духовно-нравственную проблему, – укоризненно отвечает Савинков. Его голова снова запрокинута и глаза закрыты. – Но если уж вы этот вопрос затронули, скажу: я хочу ясности между нами совсем не для того, чтобы сегодня же лечь с Любой в постель. Просто я хочу знать, что отныне вы ей не муж…
– Я знал, что это произойдет, – шепотом говорит Деренталь, отрываясь наконец от окна. И, неожиданно повысив голос, с пафосом произносит: – Борис Викторович, запомните этот час и это место… – Он порывисто дышит, тискает свои мягкие руки. – Запомните, Борис Викторович! В этот час вы тяжело ранили беззаветно и до последнего удара сердца преданного вам человека. Но я так люблю вас обоих, и вас и Любу, что…
Савинков не дал ему договорить, схватил его руки и прижал их к своей груди:
– Никогда! Никогда не забуду этот час торжества высокой мужской дружбы и мужской верности! – торжественно произносит он.
