Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)
Из письма Б. В. Савинкова в Прагу сестре В. В. Савинковой-Мягковой
…а тебя я назначу министром совести. России такое министерство необходимо не менее, чем – просвещения и наук. И в кабинете у тебя будут висеть два портрета: нашей мамы и Вани Каляева. Кстати, ты все же зря коришь меня за него. Я вообще заметил, что очень часто люди понимают мои книги совсем не так, как я хотел бы. Недавно даже Серж (!) Павловский (!!!) прочитал (!!!!) моего «Вороного» и предъявил мне свои обиды. Да что вы, в самом деле, сговорились, что ли, не понимать того, что я пишу? И не я ли все же лучше вас знаю, каков он в конечном счете был, мой юный и святой друг Ваня Каляев?
Но все это – и смерть Флегонта, и обиды Сержа, и твои укоры – анекдотическая мелочь рядом с тем, к чему сейчас подвела нас судьба. Право же, шутка о твоем будущем министерстве совести имеет больше жизненных оснований, чем передовые статьи всех сегодняшних газет Европы. Ты понимаешь, о чем я говорю?
И тогда я сделаю несколько символических жестов, ну, во-первых, министерство совести. А затем памятник Ване Каляеву и другим принявшим смерть за свой слепой террор. Я такой, Вера, поставлю им в Питере памятник, что его будут видеть из Финляндии, а любоваться им и думать у его подножья будут ездить люди со всего спета.
Но все это завтра, завтра. А сегодня мне как воздух необходимы спокойствие и трезвость – и в мыслях и в чувствах…
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Ревизовать организацию Минеральных Вод Фомичев не стал. Он вообще пришел к выводу, что обследование бесполезно – какой резон выяснять, соответствуют ли действительности отчеты отдельных организаций, когда стоит вопрос о бессмысленности их существования в изоляции от других антисоветских сил? Чего может добиться организация Борисюка, если рядом обособленно от нее действует сильная антисоветская организация Султан-Гирея? Страшная и нелепая история с Павловским на фоне смелых и умных действий Султан-Гирея с особой резкостью подчеркивала жалкое кустарничество савинковцев, фактически предоставленных самим себе и не имеющих здесь умного, авторитетного руководства. Это был главный вывод, сделанный Фомичевым, и с ним он собирался ехать в Париж.
Фомичев и Борисюк сидели в скверике перед вокзалом станции Минеральные Воды. Они молчали. Фомичеву жарко в его синем шерстяном костюме поверх плотной сатиновой рубахи. Пальто он снял и перебросил через спинку скамейки, но он боится воров и прижимает пальто спиной, а от этого ему еще жарче.
Солнце только-только перевалило зенит и сильно припекало. Над синими холмами гор вдали висели свинцовые тучи, и ветерок доносил оттуда призрачную прохладу. Курортники совершали предобеденный моцион, и вокзал, очевидно, входил в этот маршрут – они приходили сюда проводить дневной поезд. Мимо Фомичева и Борисюка проходили дамы в белых платьях под цветными зонтами и мужчины в легких чесучовых костюмах. На Борисюка они не обращали внимания – он был одет по-курортному, а на Фомичева поглядывали удивленно и насмешливо. Он видел это и еще больше злился.
Подъезжали к вокзалу компаниями на извозчиках, и тогда над сквериком взлетали клубы пыли, скрывавшие и далекие горы и близкое здание вокзала.
Чекист Сосновский, игравший роль Борисюка, внимательно наблюдал за Фомичевым – он видел и понимал его состояние, но все же нужно было, чтобы тот высказался.
– Я приготовил вам все данные по нашей организации, – сказал Борисюк.
– Давайте, – равнодушно отозвался Фомичев и, не глядя, сунул в карман пиджака переданные ему бумаги.
Они опять долго молчали.
– Я думал, что рассказы про Султан-Гирея выдумка, – сказал Фомичев. – А оказывается, он здесь действительно как царский наместник в старое время.
– Они еще и подать себя умеют, – с досадой вздохнул Борисюк.
– А на самом деле они слабей? – повернулся к нему Фомичев.
– Тут все надо брать во внимание. И прежде всего, что большевики этот район Кавказа держат минимальными силами, – наклонившись к Фомичеву, ответил Борисюк. – К примеру, в здешней Чека всего пять человек. На что большевикам курорты? Это не нефтяные промыслы. Вот Султан-Гирей этим ловко и пользуется. Но, между прочим, о нефти он думает тоже. Недавно он по этому делу послал в Англию своего человека.
– Это установлено точно?
– Я просто знаю человека, который поехал, и он от меня не скрывал, зачем едет. Повез предварительные условия на английскую концессию промыслов.
И опять они долго молчат. Фомичев думает: «Вот, оказывается, как нас обходят господа султан-гиреи…»
Лязгая буферами, к перрону подошел и остановился поезд. Ударил станционный колокол.
– Пошли? – поднял голову Фомичев.
– Сядете в последнюю минуту. Мы имеем еще пятнадцать минут.
– Ну, а вот вы о нефти когда-нибудь вопрос поднимали? – вдруг спросил Фомичев.
Борисюк посмотрел на него удивленно:
– Перед кем? Перед своей женой разве? Это ж вы там поближе к Англии и прочим другим, кому нефть нужна. Вы-то о нефти думали?
Фомичев не ответил.
– Это от вас приезжает сюда сверхдоверенный Павловский и занимается тут мелким грабежом, вместо того чтобы заняться более достойными делами, – продолжал Борисюк сердито. – Неужели Савинков не знает об этом?
– Узнает от меня, – ответил наконец Фомичев. – Савинков действительно доверяет Павловскому, но за прошлое.
– Мне говорили, что он был бандитом и раньше, – Борисюк тяжело вздохнул и сплюнул себе под ноги. – Другой раз хочется бросить все к чертовой матери и наняться сторожем на виноградник.
– Тогда уж лучше в монастырь, – неестественно засмеялся Фомичев и добавил, кривляясь: – Ах да, большевики их закрыли!
– Нет, в самом деле, – сурово и мрачно продолжал Борисюк. – У меня создается такое впечатление, что мы здесь видим и понимаем, как складывается история, а вы там этого не видите. И вы не думайте, что здесь, кроме нас, действует один Султан-Гирей. Если бы только он! Тут есть еще «Союз кубанских казачьих офицеров», и, кстати заметить, и от этого союза тоже собирается за границу какой-то генерал. В Ростове есть еще какая-то, говорят, очень сильная организация интеллигенции, «ЛД», что ли… Ну неужели вы думаете, что за границей сидят дураки?
– То есть… Кого вы имеете в виду? – с угрозой спросил Фомичев.
– Кого? – возмущенно воскликнул Борисюк. – Правителей Англии, Франции, Германии – вот кого! Вы думаете, они не понимают, что десять лошадей, запряженных в десять пролеток, – это обычный извозчичий двор, а десять лошадей, запряженных цугом, да еще в золоченую карету, – это уже царский выезд?
– Тише! Вы с ума сошли – орете на всю станцию… Я согласен с вами – силы распылены и даже намечается конкуренция.
– А как же ей не быть! – уже спокойнее продолжал Борисюк. – Небось каждая организация готовит для России свое правительство. Да если дальше так пойдет, мы скоро начнем друг на друга писать доносы в Чека.
– Я согласен с вами… согласен… – рассеянно повторил Фомичев, утирая платком вспотевшее лицо. – Ч-черт, жара какая…
Поезд шел до Москвы почти трое суток, и у Фомичева было время все обдумать самым тщательным образом. Он принял твердое решение – сделать все, чтобы уговорить Савинкова пойти на слияние с «ЛД» даже ценой каких-то уступок. Он нарисует вождю картину распыленных по России сил, которые из чувства конкуренции вот-вот начнут борьбу друг с другом. Савинков должен это понять!.. Но всему может помешать эта проклятая история с Павловским. Фомичев смертельно ненавидел Павловского, он желал ему смерти, считая, что это значительно упростило бы всю ситуацию. В Павловском для него уже давно сосредоточивалось все то, что было предметом его бессильной зависти, – ближайшее окружение вождя, безмятежная жизнь в соблазнительном Париже, деньги и прочее. И все это Павловский имел без всякого права, а дело делали не павловские, а такие незаметные бойцы движения, как он… Страшный парадокс: Павловский – самый близкий вождю человек – паяц, гаер! Вождь посылает его своим самым доверенным лицом в Россию, а он лезет тут в почтовый вагон за деньгами, не видя гибнущей организации.
Вождь должен понять, какому ничтожеству он доверял и на кого ему следует опереться, если он хочет добиться успеха в России. Но все он поймет только тогда, когда сам переберется в Россию. Он должен сделать это, не откладывая; одно только его появление здесь окрылит всех его последователей и обеспечит громадный приток свежих сил. Ни одна организация не имеет в своем руководстве такой фигуры, как Савинков. Его приезд образумит и руководство «ЛД», оно пойдет тогда на слияние без всяких оговорок, а это стало бы началом объединения всех антибольшевистских сил.
Утром в день приезда Фомичева Артузов созвал всех участников операции.
– Наступает очень ответственный момент, товарищи, – негромко начал он, как только все уселись. – Нынешний эпизод игры сложен главным образом тем, что в нем почти решающую роль играет чисто психологический фактор. Все наши усилия сейчас сосредоточиваются на Фомичеве. Цель – сделать его нашим активнейшим помощником в осуществлении завершающего этапа операции. Южный ее этап проведен правильно. Фомичев должен был прийти к выводу, что положение дел может спасти только приезд сюда Савинкова. Что проблема объединения всех контрреволюционных сил тоже может быть решена только с помощью Савинкова. Я уверен, что Фомичев будет сейчас стремиться как можно скорее уехать в Париж, но мы немного задержим его. Шешеня ревниво потребует сделать доклад о поездке. Фомичев должен будет приготовить доклад, затем будет свидание с раненым Павловским. Он не может явиться к Савинкову, не повидав Павловского, – он же понимает, что тот может просто не поверить в ранение Павловского. Далее – наша задача: взвинтить ему нервы – еще сегодня он узнает, что представитель «ЛД» Мухин послезавтра едет в Париж, что элдэвцы, сколько могли, откладывали поездку, ожидая его, а теперь торопятся. Он увидит, что явно не успевает уехать вместе с Мухиным, и станет нервничать. Мы доведем его до белого каления, а потом благосклонно отложим отъезд Мухина на парочку дней, чтобы Фомичев все же мог уехать вместе с ним. В дальнейшем его задачей станет попасть к Савинкову раньше Мухина, чтобы сообщить ему заблаговременно общее положение дел в России… Так рисуется мне психологическая линия поведения Фомичева… – закончил Артузов и спросил у Пиляра: – Павловский в порядке?
– Не совсем, Артур Христианович, у него наблюдается депрессия.
– Это опасно… – раздумывая, сказал Артузов. – Ему принадлежит очень ответственная роль в этом эпизоде, от его безупречной игры зависит буквально все. Нам нужно, чтобы он провел встречу с Фомичевым и написал письмо Савинкову. Вот что, сразу после совещания доставьте его ко мне – надо его посмотреть… – Артузов соединился по телефону с Дзержинским: – Феликс Эдмундович, все идет по плану, но есть осложнение с Павловским – у него депрессивное состояние… Хочу посмотреть его сам.
– Я тоже зайду, – слышит Артузов усталый голос Дзержинского.
Павловский действительно в последние дни заметно изменился. Хотя он по-прежнему беспрекословно выполнял все приказания Пиляра, но делал это вяло, нехотя, и во всем его поведении все яснее сквозило яростное ожесточение.
Павловский понял наконец, чего добиваются чекисты, – они хотят заполучить Савинкова живым. Теперь у него отнята последняя надежда вернуться на Запад героем, спасителем вождя. Да, он помогал чекистам, но только для того, чтобы выиграть время для побега и предупредить вождя об игре, которую ведут против него. Но теперь может случиться, что Савинков с его, Павловского, помощью окажется в этой же тюрьме, и однажды им устроят очную ставку. Нет! Лучше смерть. Разговаривать с Савинковым, глядя в его металлические глаза, в кабинете следователя ВЧК Пиляра – это было свыше его сил.
Последние дни и ночи Павловский мучительно думал только об этом. Спал урывками, и стоило ему забыться, как перед ним возникал Савинков. Он смотрел на него с упреком и презрением и спрашивал: «За шкуру свою продал меня…» – «Еще не продал! Не продал!» – кричал исступленно Павловский и просыпался весь в холодном поту…
Павловский понимал, что с таким состоянием нервов он долго не протянет, и начал убеждать себя, что никто не собирается вытаскивать Савинкова в Россию. Он успокаивал себя тем, что это вообще неосуществимо, так как вождь быстро распознает чекистские планы. И одновременно он судорожно… каждую минуту думал о побеге…
В середине дня Павловского вызвали к следователю. Дежурный комендант тюремного этажа обычно сам сопровождал арестованного до переходной площадки, где его принимал специальный конвой. Он выпустил Павловского из камеры и стал запирать замок. Сцепив, как положено, руки за спиной, Павловский ждал дежурного и механически смотрел, как он орудует ключами. И вдруг его взгляд замер на кобуре с наганом, висящей на поясном ремне коменданта. Кобура была расстегнута, и из-под кожаного клапана выглядывала темная, с насечкой ручка револьвера. Он не мог оторвать глаз от ручки и в эти секунды пережил нечто похожее на снящееся в детстве падение в пропасть. Голова у него закружилась, он проглотил накопившуюся во рту слюну и весь напружинился, как перед прыжком, но в этот момент дежурный комендант выпрямился и негромко и буднично сказал:
– Пошли…
Павловский тяжело зашагал впереди него. Вскоре он обнаружил, что его ведут не в уже привычный кабинет Пиляра, а куда-то дальше по коридору, где были расположены кабинеты высшего начальства.
– Вы должны быть к нам в претензии за то, что так затянулось следствие, – негромко заговорил Артузов, когда Павловский сел на предназначенный ему стул в центре кабинета.
– Какие там претензии, что вы… – почти не разжимая зубов, ответил Павловский.
– Но теперь всякие претензии уже отпадают – дело подошло к концу, – легко и небрежно произнес Артузов и заметил, что Павловского совершенно не встревожило сообщение о том, что дело подошло к концу, а ведь он знает, что для него это означает…
На самом деле Павловский прекрасно все понял. Каждый раз, когда он уходил на допрос, он понимал, что может не вернуться в камеру, и все же слепо верил, что последний его день где-то еще далеко впереди.
– Так что же, у вас к нам за все это время нет никаких претензий? – удивленно спросил Артузов и сказал: – Я начинаю думать, что у нас не тюрьма, а санаторий и кому-то нравится быть в ней подольше.
– Если это сохраняет жизнь, можно жить и в тюрьме, – мрачно ответил Павловский, глядя в мягкие, бархатные глаза Артузова и ожидая ответа.
Но в это время открылась дверь, и в кабинет легкой походкой вошел Дзержинский. Павловский сразу узнал его, он видел много карикатур на него в заграничных газетах.
– Ну, о чем у вас тут разговор? – сказал Дзержинский, садясь рядом с Артузовым.
– Я спрашивал, есть ли к нам претензии. Их нет. Павловский сказал, что если тюрьма сохраняет жизнь, то можно жить и в тюрьме.
– Да, это верно, – вполне серьезно ответил Дзержинский, приглаживая волосы на уже лысеющей макушке. – А насчет претензий – не верю. Есть у Павловского к нам претензии! Есть! И очень серьезные. Начнем с того, что мы лишили его свободы… – Дзержинский обращался к Артузову, и могло показаться, что сам Павловский его нисколько не интересовал. На самом же деле Дзержинский прекрасно видел савинковца. – Итак, во-первых, лишение свободы. Это человеку всегда не нравится, – сказал Дзержинский Артузову и внезапно повернулся к Павловскому: – Вы ведь надеетесь устроить побег? Да?
Во всем облике Дзержинского, в его атакующе наклоненной вперед фигуре, в его неуловимой улыбке было что-то, что не дало Павловскому сил ответить на вопрос отрицательно. Он промолчал.
– Ценю всякую правдивость, – сказал Дзержинский, выпрямляясь и одергивая гимнастерку. – Я наслышан о вашей храбрости. Но я все же знаю, чего вы сейчас боитесь больше всего. Нет, нет, не смерти. Встречи с Борисом Викторовичем. Верно?
Павловский снова промолчал.
– Я вас понимаю, Павловский, – продолжал Дзержинский. – Мне пришлось наблюдать подобную драму. В ссылке вместе оказались два политических – один из них, спасая себя, выдал другого, а полиция не пощадила обоих, и в ссылке они оказались вместе. И тот, которого предали, не стыдил предателя, не ругал, он только при встречах каждый раз спрашивал, как тот себя чувствует. И знаете, предатель скоро повесился…
Артузов слушал Дзержинского и не понимал, зачем он все это говорит Павловскому. И без того он в опасном для операции состоянии.
– Но у вас ситуация с Савинковым совсем другая, – продолжал Дзержинский. – Вам нечего бояться встречи с ним. Вы друг перед другом не в долгу. Вы только подумайте, в какую черную авантюру вовлек вас Савинков!
– Я служил не Савинкову, а его идее, – глухо сказал Павловский.
– Какая идея? – живо воскликнул Дзержинский. – Помилуйте! То он стреляет в царских сановников. То он за Советы без большевиков! То за какой-то мужицкий парламент! То за правительство сильной руки! Идея – это то, что поднимает массы. Или их порабощает. Идеи Савинкова к массам российского народа не имеют никакого отношения. Именно поэтому ваше дело обречено, вы сидите у нас в тюрьме, а Савинков пока еще действует, потому что его подкармливают европейские и американские капиталисты. Но его песенка тоже спета, можете мне поверить.
Павловский, слушая слова самого заклятого врага из всех врагов своих, с необыкновенной ясностью вспомнил, как однажды Савинков сказал ему в припадке откровенности: «В общем все мы – обреченные, но нам надо суметь, уходя, так хлопнуть дверью, чтобы этот стук остался в памяти истории…» «Почему я должен уходить вместе с Савинковым? – судорожно думал Павловский. – Я имел возможность тысячу раз погибнуть в бою, и если судьба спасла меня от тысячи смертей, то неужели она сделала это для того, чтобы поставить меня к стенке на проклятой Лубянке?..» И, подчиняясь жадному, страстному желанию жить, Павловский, глядя в глаза Дзержинскому, спросил:
– Могу я надеяться на сохранение жизни?
– Можете, – ответил Дзержинский и после небольшой паузы сказал: – Отнять у человека надежду никто не в силах. Но вот если вы меня спросите, имеете ли вы на это реальные шансы, я отвечу прямо: нет, не имеете. Но, к вашему счастью, не я решаю вопросы, кого казнить, кого миловать, у нас есть для этого суд, а у суда есть совершенно точные законы, и я могу вам гарантировать только одно – наш суд будет разбираться в ваших преступлениях абсолютно объективно. Абсолютно!
– А моя помощь?.. – еле слышно спросил Павловский.
Дзержинский укоризненно покачал головой:
– Нехорошо, полковник Павловский, так спекулятивно и мелочно ставить вопрос: я – вам, вы – мне. Вы совершили преступления перед народом, народ вас и будет судить. Замечу, однако, что при объективном разборе любого преступления наш суд учитывает и искреннее раскаяние и готовность обвиняемого искупить свою вину любым трудом на пользу народа.
– Да, да, любым! Именно! Любым! – воскликнул Павловский, и в глазах его вспыхнул живой блеск.
Дзержинский встал.
– Я очень просил бы вас пока что добросовестно выполнять то, что мы попросим. Можно надеяться на это? – спросил он.
Павловский поднял голову.
– Да, – отрывисто и глухо сказал он.
– Уведите его, – приказал Дзержинский конвойному. Когда дверь за преступником закрылась, Феликс Эдмундович обратился к Артузову:
– Почему я с ним так говорил? Да? Потому что вовлекать его в игру, к сожалению, необходимо, но играть с ним самим непозволительно. У него руки по локоть в крови наших людей, и он должен каждую минуту знать, что наказание за эту кровь неотвратимо! Неотвратимо! И с ним допустимо действовать только так: открыто, напрямую, без туманных хитростей и без розовых обещаний. Ничего, Артур Христианович, он выполнит все наши поручения! Он очень хочет жить! Он надеется на это!.. Мразь…
Дзержинский умолк. Сжав губы, он тяжело дышал, сильно раздувая ноздри своего тонкого красивого носа. Щеки у него порозовели. Артузов давно не видел его таким разгневанным.
– Пожалуйста, пришлите ко мне товарища Пиляра, – холодно сказал Дзержинский и, точно стесняясь своей злости, не взглянув на Артузова, направился к двери.
Приложение к главе сорок второйСообщение, посланное И. И. Сосновским из Минеральных Вод в Москву на имя А. X. Артузова
…Мне кажется, что Фомичев отбыл в Москву именно в том состоянии, какое нам необходимо для дальнейшего. Я провел с ним последние часы перед его отъездом в Москву. Мысли и душа его растрепаны. «Султан-Гирей» его прямо подавил. Он везет своему лидеру тревожную новость, что Султан продает нефть англичанам. Оценка деятельности своих организаций у него должна быть сугубо критическая. Но повезет ли он ее к лидеру? Хватит ли у него храбрости и принципиальности свезти лидеру и это и историю с Павловским? Нет никаких оснований, что он не поверил в ранение, и он целиком разделяет критическую оценку Павловского, данную Султаном и его людьми. Я в разговоре с ним называл Павловского бандитом, и он на это никак не реагировал, принял как заслуженное и обещал доложить лидеру аналогичную оценку.
Тем не менее я считаю обязательным, чтобы он увидел раненого Павловского, что надо сделать, пойдя на любые трудности. Это необходимо хотя бы для того, чтобы проследить, не восстановится ли у него привычный страх перед Павловским.
В отношении общего итога поездки в направлении нашей операции Фомичев должен будет внушать лидеру необходимость его срочного переезда в Россию. К этому он подведен логикой всего здесь им пережитого.
Выезжаю в Москву завтра. Султан просит отпуск, измотался он здорово, просьбу его поддерживаю…
