Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Шешеня был так расстроен и подавлен, что, встречая Фомичева на Курском вокзале, даже не поздоровался с ним. Они молча встретились и пошли рядом в шумной толпе загорелых курортников и их бледнолицей московской родни.
– Он хочет видеть только тебя, – сказал Шешеня, когда они уже перешли площадь.
– Как он?
– Врачи говорят – плох. Две раны. Одна в ногу, возле паха, другая в грудь, навылет прострелено легкое. Все время высокая температура. Возможна гангрена.
– Где он?
– Тут недалеко, Земляной вал. На квартире у одного профессора-хирурга, нашего человека. Сейчас идем прямо туда…
Профессор Катульский был довольно популярным в то время хирургом и имел богатую практику. Он был давним знакомым Пиляра, и Пиляр шутя говорил о нем, что профессор мог бы стать большевиком, если бы не желал жить с буржуазным великолепием. Эта шутка не была лишена правды – Катульский, что называется, «любил пожить». У него была роскошная квартира из шести комнат с прислугой, вечерами он пропадал в ресторанах или в картежных домах, волочился за красивыми женщинами, ездил по городу только на лихачах или в такси. Но все это не мешало ему быть по-своему честным человеком и даже поддерживать идеи большевиков. Он говорил, смеясь: «Я не виноват, что ожиревшие нэпманы платят мне большие деньги, чтобы только узнать, что у них неизлечимый цирроз печени, а что касается большевиков с их идеями, то я уверен – придет срок, и они захотят всем устроить красивую жизнь…»
Когда Пиляр обратился к профессору со странной просьбой насчет Павловского, тот без лишних расспросов согласился. Он придумал для мнимораненого очень достоверную историю болезни, положил Павловского в своем домашнем кабинете и научил его рассказывать о своем самочувствии и течении болезни с момента ранения. Профессор не поинтересовался ни именем своего странного пациента, ни тем, для чего делается вся эта, как он говорил, «петрушка».
Павловского привезли сюда два дня назад, и все это время с ним был Пиляр. Павловского нужно было подготовить и по самой игре отработать все, что он скажет Фомичеву, что напишет за рубеж своим соратникам и самому Савинкову.
Пиляра тревожило, что Павловский делал все покорно и абсолютно безропотно.
Опасность, что он все откроет Фомичеву, была минимальной, так как Павловскому сказали, что Фомичева за границу больше не пустят и арестуют.
– Пришел конец и его прогулкам, – мрачно усмехнулся Павловский и вдруг спросил: – Можно мне сказать ему все, что я о нем думаю?
– Ни в коем случае, – ответил Пиляр. – Для вас он – уполномоченный Савинкова, который отправляется за границу с вашими письмами и которому, следовательно, вы полностью доверяете.
– Ладно, – покорно согласился Павловский. – Я все скажу, когда вы его возьмете и устроите нам очную ставку. Уж тогда вы меня не сдерживайте. Но сейчас ломать перед ним шапку мне будет трудно.
– А вы вообще старайтесь говорить как можно меньше. Вы ранены, вам плохо, и вам не до разговоров. И последний раз предупреждаю, Павловский, – никаких фокусов. Из этого дома вам не уйти, он оцеплен, а я рядом.
Павловский еле заметно кивнул головой…
Фомичев и Шешеня остановились перед массивной дверью. На ней была блестящая медная доска, гласившая, что тут проживает профессор Катульский.
Горничная профессора, давно приученная не интересоваться его делами, а в данном случае особо проинструктированная, распахнула перед ними дверь.
– Прошу вас, господа, – сказала она, кланяясь, – проходите.
Передняя была громадная, как вестибюль в учреждении. И все стены были в зеркалах. Фомичев, увидев себя в зеркале, показался себе таким жалким в своем длинном, помятом в поезде пальто, что поспешил отвернуться. Но тут же увидел себя в другом зеркале. А рядом с собой увидел Шешеню – высокого, в хорошем сером костюме с шляпой в руке. Горничная, приняв их пальто, пригласила пройти в кабинет профессора.
В комнате, куда они вошли, сильно пахло лекарствами, плотные шторы были закрыты. Справа, из-за высокой книжной полки, разделявшей комнату, лился неяркий зеленоватый свет. И оттуда послышался почти неузнаваемый голос Павловского:
– Это вы там, орлы? Проходите сюда…
Они прошли за книжную полку и очутились перед высокой кроватью. Раненый Павловский лежал на спине, укрытый одеялом до подбородка, на шее были видны бинты. Лицо его, высоко лежащее на подушке, осунулось, похудело и в свете зеленого абажура настольной лампы казалось очень темным. На столике под лампой – много пузырьков с лекарствами, и запах от них здесь был еще резче.
Павловский смотрел на вошедших с улыбкой, но дышал, открыв рот, тяжело и часто.
– Здравия желаю, – сказал он и, вдруг часто задышав, пробормотал: – Леня, воды…
Шешеня налил в стакан воды и протянул ему. Павловский стал вынимать руку из-под одеяла и застонал от боли. Фомичев увидел его богатырскую грудь, всю обмотанную бинтами. В одном месте на бинте было небольшое кровавое пятно.
Шешеня напоил его из своих рук, и он задышал спокойнее.
– Здравствуйте, Сергей Эдуардович, – проговорил наконец Фомичев. – Здравствуйте, дорогой… – Фомичев был подавлен видом бессильного Павловского.
– Дорогой… верно – дорогой… – повторил его слова Павловский. – Всем я вам обойдусь недешево. Это верно.
– Ну, зачем так! – сказал Шешеня. – Разве кто-нибудь об этом думает? Вы посмотрите на Ивана Терентьевича, на нем лица нет от горя. Вы подумайте только, каково ему с такой новостью в Париж ехать.
– Ладно, садитесь…
Все молчали, и только слышно было, как тяжело дышит раненый. Тогда Фомичев прямо спросил, что ему сказать Борису Викторовичу.
– Что? Скажите, что его Павловский – дурак, а с дурака, как известно, спрос мал. – Павловский не то смеялся, не то задыхался, и Шешеня, не ожидая его просьбы, уже наливал из графина воду. – Полез в поезд за деньгами для… организации и поскользнулся… на арбузной корке… – Голос Павловского становился все слабее, но он продолжал, не открывая глаз: – Скажи отцу, что меня тут уже собрались с радостью похоронить, но такие, как я, не сдыхают легко и просто. Скажите отцу, что не пройдет и месяца, как он меня увидит в прежней силе… И если некоторые поспешили от меня отречься и квалифицировать меня как бездарного бандита, то я им не завидую.
– Отец будет рад узнать, что вы выздоравливаете, – наклонился к нему Фомичев. – И вы успокойтесь, вам вредно много говорить. Надо скорее поправляться. Я все дела на юге бросил и приехал. И для отца теперь самое главное – ваше здоровье.
– А сами думаете – везет этому Павловскому, и тут он выкрутился от безносой? – Павловский опять тяжело задышал и попросил воды. И сказал совсем слабым голосом: – Не обижайтесь на меня, ради бога… Слышите? Не обижайтесь… Жар… Нервы накалены… Жар… Слышите?
– Вы не волнуйтесь, Сергей Эдуардович, не волнуйтесь, мы ж понимаем, – говорил Фомичев, глядя на темное небритое лицо полковника.
– Нам надо решить важное дело, – вмешался Шешеня. – Мы все трое – члены объединенного руководящего центра. В понедельник заседание центра. Они ставят отчет Фомичева о поездке.
– Что за глупости? – сказал Фомичев. – Никто даже не знает о моем приезде.
– Знают – я их информировал, – сказал Шешеня.
– А кто просил? – повысил голос Фомичев, забыв о больном.
– Мы все-таки хотим действовать с ними вместе, – сдержанно, как и подобает в присутствии больною, ответил Шешеня.
– Погодите вы… – простонал Павловский. – О чем речь? Выгоден нам этот отчет или нет?
– Конечно, еще как выгоден! – ответил Шешеня. – Но Иван Терентьевич должен сделать соответствующий оптимистический доклад о больших наших возможностях на местах.
– Оснований для такого оптимизма нет, – возразил Фомичев. – В своем кругу я могу это сказать. Юг мы попросту проспали.
– Может, ты хотел, чтобы я занимался еще и югом? – насмешливо спросил Шешеня.
– Но ты был обязан знать, что там происходит…
– Прекратите грызню, – сказал Павловский, не разжимая зубов, отчего голос у него стал какой-то странный, скрипучий. – Иван Терентьевич, сделайте, прошу вас, доклад. Что вам стоит, пугните их югом… – Было видно, что ему очень плохо, и Фомичев почувствовал угрызение совести.
– А что же мне говорить о вашем ранении? – спросил он.
– Как есть, так и скажите. Пусть видят, что мы идем на все и крови своей не жалеем…
– Они, Сергей Эдуардович, все знают и происшедшее с вами не одобряют… – заметил Шешеня.
– Проклятые чистоплюи, они думают, что деньги для борьбы растут на деревьях! – сквозь зубы проговорил Павловский и снова задышал тяжело и часто.
– Ну вот тут-то и был бы к месту доклад Ивана Терентьевича, – сказал Шешеня. – Они увидели бы, что мы действуем по разным направлениями.
– Да поймите вы, хвастаться нечем, – возражал Фомичев.
– А надо, – сказал Шешеня. – Неужели вы хотите, чтобы они порвали с нами? А это может случиться.
– И это будет беда пострашнее моей, – добавил Павловский. – Отец на них возлагает большие надежды.
Фомичев сопротивлялся недолго, и вопрос о его оптимистическом отчете был решен.
– Однако плохо – послезавтра от «ЛД» едет их человек в Париж, к отцу. Лучше бы он ехал после заседания, – сказал Шешеня негромко.
– Что? – крикнул Фомичев. – Ну нет, этого допустить нельзя!
– Что ты кричишь? – зашикал Шешеня. – Я тоже думаю, что нельзя. Но профессор Новицкий сказал мне, что они откладывали эту поездку сколько могли, они везут отцу ультиматум.
– Что еще за ультиматум? – спросил Павловский.
– Они снова понесли какие-то потери и прямо взбесились, – ответил Шешеня. – Новицкий сказал мне в глаза, что нам они больше не верят, и заявят это отцу. Или, сказал он, Савинков едет сюда, не откладывая, и мы вручаем ему руль организации, или мы рвем с вами.
После этой новости все трое долго молчали. Шешеня и Павловский выполнили приказание Пиляра и теперь ждали, как поведет себя Фомичев.
А Фомичев молчал, потому что понимал всю серьезность момента – сейчас действительно решалось все то, о чем он столько думал в дороге. С Савинковым разговаривать на языке ультиматумов нельзя – он попросту выгонит курьера элдэвцев, и на том все это перспективное дело и кончится. Нет, пожалуй, не кончится – это будет только началом расправы Савинкова над ними, и в первую очередь над ним, Фомичевым. Вождь спросит с него за все, в том числе за Павловского, не дай бог ему умереть! Несколько минут назад Фомичев желал ему смерти, а сейчас ему стало крайне необходимо, чтобы Павловский поддержал то, что он собирался сказать.
– Мы не должны позволить курьеру «ЛД» появиться у отца раньше нас, – решительно сказал он.
– Как? – вздохнул Шешеня.
– Могу я сегодня увидеться с Новицким?
– Сегодня – нет. Сегодня с ним встречаюсь я, а у них такая система конспирации, что о всяком изменении условий встречи следует договариваться за двое суток.
– Черт возьми! – зашипел Фомичев. – Развели тут игру в секретность!
– Надо помнить пословицу о чужом монастыре, – сказал Шешеня.
– Оставьте пикировку, господа… – поморщился Павловский. – Все же вы, Леонид Данилович, во время сегодняшней встречи с Новицким должны сделать все, чтобы задержать их курьера.
Шешеня поначалу спорил – он, видите ли, не хотел позориться перед элдэвцами, оказываясь в роли просителя. Но Павловский и Фомичев убедили его, что для святого дела самолюбием можно пожертвовать…
В тот же день вечером Фомичев узнал результаты переговоров Шешени. Руководство «ЛД» с трудом согласилось отложить выезд своего представителя в Париж при условии, что окончательно этот вопрос будет решен после доклада Фомичева на заседании объединенного руководящего центра. В связи с этим заседание центра переносится с понедельника на субботу. Так что Фомичев, пожалуй, сможет выехать вместе с Мухиным в Париж в воскресенье или в понедельник…
Заседание объединенного руководящего центра проходило очень бурно. Кворум был полный. Отсутствовал один Павловский. От «ЛД» пришли все, в том числе и лидер «ЛД» Твердов.
Фомичев сделал доклад чересчур оптимистичный – по его словам получалось, что все подполье юга действует на основе политической программы Савинкова.
– И наша ростовская организация тоже? – спросил Твердов, перебив докладчика.
– Что – тоже? – не сразу понял Фомичев.
– Тоже работает по вашей программе? А нас она, значит, дезинформирует?
– Я вашу организацию в виду не имел.
– Вы сказали это обо всех, как вы выразились, стоящих внимания организациях? – продолжал Твердов. – Тогда, значит, наша организация там не стоит внимания? И опять же, значит, она дезинформирует нас о своей широкой деятельности?
Фомичев не был готов к ответу и молчал.
– Расскажите о ваших беседах с Султан-Гиреем, – попросил профессор Новицкий.
– С удовольствием! Мои беседы с ним произвели на меня очень большое впечатление. Он исключительно храбрый человек – открыто появляется в людных местах. Правда, он, конечно, пользуется тем, что большевики тот курортный район Кавказа к рукам не прибирают и…
– Вы знаете, что он отправил своего гонца в Европу? – перебил Фомичева Твердов.
– Знаю.
– А зачем?
– По вопросу о нефти…
– Вот! – победоносно сказал Твердов и встал. – На этом нам следует остановиться. Надеюсь, не встретит возражения истина, что экономика России без ее нефти – это четверть экономики, – говорил он, четко выговаривая каждое слово. – Так вот – пока господин Савинков одаривает нас общими фразами и обещаниями, в это самое время Россию в розницу продают всякие авантюристы. А ведь господин Савинков, находясь в Европе, не может этого не знать. Почему же он молчит и бездействует? Может быть, потому, что сам он в большой дружбе с теми, кто Россию покупает? А что же нам остается думать, господин Фомичев? Отвечайте, я жду… – Твердов сел и добавил: – Наконец, почему вы не заявили Султан-Гирею протест?
Ничего подобного Фомичев не ожидал, он был, что называется, совсем сбит с ног, он не знал, что говорить, и стоял в полной растерянности.
– Господа, вы ведь знаете те весьма ограниченные цели, какие имел господин Фомичев на Кавказе, – сказал Шешеня плаксивым тоном. – Он ездил к нашему человеку, попавшему в беду.
– Мы знаем, мы все знаем, – громко ответил Твердов. – И если уж об этом зашел разговор, скажем: мы недоумеваем, зачем, ведя большую политическую борьбу за будущее целого государства, грабить почтовые вагоны в поездах. Мы заниматься подобными делами не собираемся. И не верим, не хотим верить, что господин Савинков мог прислать человека с подобными целями…
В общем никакого стройного доклада у Фомичева не получилось. Но когда он кончил говорить, совершенно неожиданно для него, по предложению того же Твердова, было записано решение, одобряющее результаты его поездки на юг. Закончив диктовать секретарю проект такого решения, Твердов одобрительно улыбнулся Фомичеву.
– Вы не думайте, что мы не умеем ценить работу. Но наша требовательность безгранична, ибо речь идет о России!..
Затем Новицкий доложил объединенному руководящему центру о новых провалах людей «ЛД». Он раздраженно стал говорить Твердову, что ему начинает казаться, будто руководство «ЛД» радо этим потерям, как еще одному доказательству неправоты тех членов ЦК «ЛД», которые хотели действия. А нужно заняться делом – глубоким анализом причин провалов и разработкой улучшенной системы конспирации.
Как ни странно, сам Твердов поддержал предложение Новицкого, а потом неожиданно обратился к Фомичеву:
– Когда вы увидите господина Савинкова?
– Хочу как можно скорее, – ответил Фомичев. – Я прекрасно понимаю, что радикальные решения надо принимать не откладывая. Я думаю, мне следует ехать вместе с вашим представителем, – высказал Фомичев свою заветную мысль.
– О поездке Мухина мы принимали решение, когда вас не было, и никто не знал, когда вы вернетесь, – сказал Твердов. – Мы не могли рассчитывать на ваши возможности перехода границы и оформили Мухину командировку в Варшаву по его официальной службе. Я, однако, удовлетворил просьбу господина Шешени и отложил его отъезд, но отменить командировку нельзя. Так что следует рассчитывать на вашу встречу с Мухиным только в Варшаве. А там вы уже сможете действовать вместе.
Решение приняли так быстро, что Фомичеву и слова не удалось вставить. Он написал записку Шешене: «Я должен уехать сегодня же».
Шешеня написал в ответ: «Разве что завтра – мы должны предупредить окно».
«Окно» – это то место границы, где совершаются переходы. Человек, отвечающий за эти переходы там, непосредственно на границе, должен быть заранее предупрежден о каждом идущем за кордон, иначе он даже не отзовется на пароль. Таково условие конспирации, которое отменить нельзя. Так что Фомичеву пришлось согласиться с необходимостью отложить отъезд на завтра. Пока он еще не знает, что выедет только спустя почти три недели…
Дело в том, что накануне возвращения в Москву Фомичева через границу ушел с очень опасной задачей Григорий Сыроежкин.
После поездки Федорова в Париж прошло довольно много времени, и чекисты не имели никаких подтверждений, что находящиеся за рубежом савинковцы польская разведка продолжают оставаться во власти легенды и что у них не возникло никаких подозрений. А такие подозрения могли, конечно, возникнуть. Пусть даже беспочвенные, все равно они были очень опасны. Польская разведка из обычной профессиональной осторожности должна была предпринять меры для перепроверки данных, которые она получила от Федорова и других.
Подписав в 1920 году Рижский мирный договор, польская военщина не оставила своих захватнических планов в отношении территорий Советского государства. В связи с этим польский генштаб вел активную разведку в России и активно вербовал агентов. Эти агенты и могли оказаться грозной опасностью для операции против Савинкова. Вполне возможно, что такой агент мог действовать в наших военных кругах, и польская разведка могла поручить ему перепроверку материалов, полученных от чекистов.
Между тем в операции наступал главный ее этап. Нужно было проявлять предельную осторожность – ведь каждая следующая поездка могла оказаться ловушкой для Федорова и других участников игры. Было решено – перед новой, возможно последней, поездкой Федорова в Париж провести разведку обстановки хотя бы в Польше.
…Артузов предложил послать в эту поездку Сыроежкина – нужен был чекист с настоящим боевым опытом. Поездка будет, по существу, разведкой боем, может случиться, что придется применить оружие и с боем вырываться из рук врагов. Для такой поездки Сыроежкин подходил больше других, и, когда Артузов рассказал ему суть операции, он сказал:
– Это дело мое, беру.
И даже обиделся, когда узнал, что этот вопрос будет еще обсуждаться. Впрочем, все понимали, что кандидатура Сыроежкина самая удачная, и обсуждение вылилось главным образом в подробнейшую разработку операции, предусматривающую все возможные и даже маловероятные ситуации.
Сыроежкин шел через границу с небольшим пакетом, содержимым которого были всего два документа. Один из них был особенно важен. Это была фотокопия секретного приказа наркомвоенмора о проведении близ советско-польской границы больших военных маневров.
Приказ по просьбе чекистов был сочинен в самом наркомате, и никто не усомнился бы в его подлинности. Он, безусловно, должен был сильно заинтересовать поляков. Уже по одному тому, как капитан Секунда будет его читать, Сыроежкин должен определить, верят ли еще поляки своей московской пляцувке. И возможно, что это и будут те мгновения, когда Сыроежкин должен будет вырываться из западни… Но если все обстоит благополучно, приказ сильно поможет операции против Савинкова, ибо польская разведка будет многим обязана тем, кто такой приказ ей доставил.
Польских пограничников, как всегда, в зоне перехода не было. Хозяин хутора был любезен. В эту ночь он гнал самогон, и Сыроежкину пришлось отведать первача. Разговор с хозяином тоже никаких подозрений или тревог не вызвал. И все же Сыроежкин на этот раз не лег в хате, сказал, что с детства любит спать на сеновале.
Утром начальник польской пограничной стражницы отвез Сыроежкина в пролетке на железнодорожную станцию и купил ему билет до Вильно.
Первые тревожные минуты Сыроежкин пережил уже в Вильно, когда явился в экспозитуру.
– Капитана Секунды нет, он больше здесь не работает, вместо него я, капитан Майер… – сказал Сыроежкину тучный, неряшливый человек – прямая противоположность всегда подтянутому и красивому капитану Секунде. Это вообще было не так уж важно, но, во-первых, Сыроежкин не знал, как ему поступить – отдавать ли пакет. Во-вторых, ему показалось, что капитан Майер разговаривает с ним как-то уж чересчур лениво – не игра ли это? Пока Сыроежкин всячески тянул разговор, рассказывая о том, как он переходил границу, дверь распахнулась, и в кабинет стремительно вошел капитан Секунда – веселый, щеголеватый, пахнущий дорогими духами. Он бросился к Сыроежкину и чуть не обнял его (в этот момент Сыроежкин сунул руку в карман, где был браунинг).
– О! Как хорошо, пан Серебряков, что вы приехали! Здравствуйте, здравствуйте! Могу вас обрадовать, тот ваш знакомый сидит в тюрьме! Он оказался вульгарным жуликом. Видите? Жизнь сама все уточнила, но я сейчас чувствую вину перед вами за тот скверный инцидент. Ну, как дела там в вашей Совдепии?
– А мне сказали, что вы больше здесь не работаете…
– Это правда, пан Серебряков. Я получил назначение в Варшаву и здесь свои дела ликвидирую. Впредь прошу любить и жаловать моего преемника капитана Майера. А он, соответственно, будет жаловать вас. Ну, как там у вас дела?
– Да все так же, капитан. Роемся, как кроты. И ждем своего часа…
– Дождетесь, пан Серебряков! Можете мне поверить. И мы вам крепко в этом поможем. С чем прибыли?
Сыроежкин передал пакет. Капитан Секунда подсел к столу своего преемника, и они стали вместе читать. Это продолжалось долго, они переглядывались и читали снова. Потом разглядывали индексы и служебные пометки, имевшиеся на полях приказа.
– Господин Мухин просил передать вам, – небрежно сказал Сыроежкин, – что эти документы стоили ему большого труда и даже затрат. Но он считал своим долгом предупредить Польшу об опасности.
– Ах, пан Мухин, пан Мухин!.. – с задушевной интонацией сказал капитан Секунда и пояснил своему преемнику: – Есть там у них пан Мухин, вы, наверное, еще будете иметь с ним дело. Учтите – с характером. Со мной он начал с того, что помощь польской разведке назвал грязным делом, которым он заниматься не желает. А теперь вот, пожалуйста… – Секунда показал на фотокопию приказа. – О такой помощи мы могли только мечтать. Я хотел ехать в Варшаву послезавтра, но поеду сегодня же и сам свезу этот документ. Не хотите поехать со мной? – спросил он Сыроежкина.
– Спасибо, пан Секунда. Меня ведь послали только из-за этого приказа. И мне велено еще сегодня вернуться обратно.
– Капитан Майер отвезет вас на границу. Вы можете верить капитану, как мне. А когда он научится стряхивать с воротника перхоть, он станет просто идеальным человеком, – шутил довольный Секунда, хлопая по плечу своего несколько стушевавшегося преемника.
– Вы не взялись бы доставить пакет для господина Философова в Варшаву? – спросил Сыроежкин.
– С удовольствием! – воскликнул капитан Секунда, снова взяв в руки фотокопию приказа о маневрах и внимательно рассматривая ее, вертя перед глазами и так и этак.
– У нас давно не было с вами расчета, а мы так задолжались перед полезными людьми, – довольно нахально заявил Сыроежкин.
Капитан Секунда оторвался от документа и обернулся к Майеру:
– Надо выплатить за два месяца по ведомости номер пять, о которой я вам говорил. И не откладывайте – пока банк открыт, надо получить валюту…
Этой же ночью Сыроежкин вернулся в харчевню Крикмана с тысячью долларов и уверенностью, что по крайней мере в Польше все обстоит по-старому и операцию можно продолжать.
