Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Дзержинский пригласил к себе работников контрразведки, и Артузов сделал краткий обзор операции. Феликс Эдмундович то принимался ворошить и просматривать лежавшие перед ним бумаги, то вдруг сосредоточенно замирал и, казалось, слушал Артузова невнимательно.
Федоров был грустно поражен, видя, как осунулся Дзержинский. Все черты его лица стали резче, глубже, скулы еще больше выпятились.
Беспрестанно звонил телефон. Извинившись перед Артузовым, Дзержинский взял трубку… Речь шла о каких-то таинственно пропавших на железной дороге вагонах с крепежным лесом для угольных шахт Донбасса. Когда он сердито повысил голос, Артузов замолчал.
– Нет, нет, товарищи, – громко говорил Дзержинский по телефону. – Это волшебное исчезновение вагонов очень похоже на саботаж, и поэтому делом этим займутся сотрудники ГПУ. Я знаю, в Наркомпути специалистов по таким чудесам нет…
Видно было, как устал Дзержинский. Федоров знал, конечно, что Феликс Эдмундович занимается не только делами ГПУ и Наркомата путей сообщения. Самые тяжелые дела, как правило, партия поручала ему. А он еще и сам брал на себя кучу нелегких обязанностей. Сколько времени и нервов стоила ему организация спасения беспризорных детей!.. Но, как все чекисты, Федоров ревниво считал, что главное дело Дзержинского – чекистское.
Дзержинский закончил разговор по телефону и кивнул Артузову, чтобы тот продолжал.
– А я уже кончил, – сказал Артузов и смутился, подумав, что этим своим заявлением он косвенно укорял Феликса Эдмундовича за невнимательность.
Дзержинский подошел к большому столу, вокруг которого сидели контрразведчики.
– Извините меня, товарищи, – начал он негромким, чуть надтреснутым голосом. – Это Артур Христианович настоял, чтобы я выслушал его сообщение и проанализировал ход операции против Савинкова… – Артузов хотел что-то сказать, но Дзержинский положил руку ему на плечо. – Сидите, ради бога, вы свое уже сказали… Так вот… По тому, как настойчиво он этого добивался и подваливал мне все новые и новые материалы, мне стало абсолютно ясно, что операция развертывается по крайней мере удовлетворительно. Иначе Артур Христианович не был бы столь настойчив… – Дзержинский прошелся вокруг стола и, став теперь напротив Артузова, своим привычным жестом – большими пальцами обеих рук, заложенными за ремень, – расправил гимнастерку и заговорил чуть громче: – Тем не менее я ознакомился с документами. Они подтверждают уже высказанное мною мнение. Встреча киевского профессорами Фомичева – это блестящий маневр. Вот так же смело и даже с озорством, но точно и уверенно надо идти дальше. – Дзержинский вернулся к своему столу, устало опустился в кресло и, глядя перед собой, довольно долго молчал. Потом перевел взгляд на сидевших вокруг большого стола.
– Вы понимаете, конечно, что смерть Владимира Ильича окрылила наших врагов, – сказал он глухо. – Мы имеем об этом сведения отовсюду. Савинков в своей газете написал, что теперь гибель оставшегося без руля большевистского корабля – дело времени, которое все истинные друзья России постараются сократить… Они надеются на то, что наша страна и каждый из нас остались без руля. Но мне хочется прочитать вам сейчас несколько строк из рапорта товарища Федорова. – Дзержинский уверенно нашел среди бумаг нужную и начал читать: – «В первую минуту, когда Философов сообщил эту страшную новость и я понял, что это правда, мне стало так плохо, что и сказать об этом не смогу. Но в следующую минуту я уже думал о том, что всей этой сволочи моя растерянность только на руку, и я сразу привел себя в порядок и смог более или менее нормально продолжать работу. Хотя чувство было такое, что лучше умереть, чем знать о смерти Ильича…» – Голос у Дзержинского на последних словах дрогнул. Все молча смотрели на него, а он, не поднимая глаз, положил бумаги. Все знали, что, когда Дзержинскому сообщили в смерти – Владимира Ильича, железный Феликс заплакал. А справившись с собой, сказал: «Никто его заменить не может. Разве что все мы, все. Но если каждый станет работать во сто крат лучше…»
Дзержинский встал, опершись руками о стол.
– То, что пережил товарищ Федоров, пережили все мы и каждый из нас, – сказал он, вдруг высоко подняв голову и охватывая сразу всех взглядом своих потемневших глаз. – Только Федорову было потруднее, потому что он был тогда один среди врагов. – Он замолчал и вдруг быстрым движением приложил ладонь левой руки к сердцу, удивленно слушая что-то внутри себя. Потом коротко вздохнул и сказал совсем тихо: – Но теперь мы видим, почему надежды наших врагов тщетны. Они еще раз горько ошибутся… – И опять надолго замолчал, держа руку на сердце и прикрыв глаза. Он несколько раз глубоко вздохнул и, приоткрыв глаза, заговорил уже громче: – Они не понимают, что бессмертие Ленина – в идее, которой он служил и которой служит и вечно будет служить вся наша партия, мы с вами, народ… Надеюсь, вам ясно, как важно в данных условиях довести операцию против Савинкова до победного конца. Прошу каждого из вас впредь помнить об этом. У меня все. Что есть у вас ко мне? Ничего? – Дзержинский еле приметно улыбнулся. – Вы добрее меня. Желаю вам успеха…
Операция продолжала разворачиваться. Она уже не прекращалась даже тогда, когда чекисты как будто ничего не делали.
Фомичев, вернувшись в Польшу, сразу же поехал в Варшаву и не за страх, а за совесть работал там над укреплением достоверности «ЛД», и именно на это чекисты и рассчитывали, принимая решение выпустить его обратно за границу. Фомичев старался, конечно, ради себя – ему нужно было закрепиться в этом деле, а в связи с этим он не жалел красок, описывая трудности и опасности, пережитые им в Москве, или рассказывая о работе Шешени и его московской организации НСЗРиС и о перспективности начатого им контакта с организацией «ЛД».
В это время оставшийся в Вильно Зекунов отсыпался в доме Фомичева и ждал решения жены Шешени, которой он привез следующее письмо от мужа:
«Милая Сашуня! Милая Сашуня!
Писать тебе подробно о своей жизни здесь не стану… Не хочу хвастаться, да особенно и нечем, и боюсь сглазить. Кое-что тебе расскажет Ваня, но он о моей личной жизни знает немного. Он был у меня по делу, а так как и у меня дел хватает, мы так и не смогли с ним провести хотя бы вечерок по-домашнему.
Сашуня, милая! Я живу для тебя и твоего счастья. И когда я получил весточку от тебя и прочитал в ней драгоценные слова о твоей любви, я принял решение: ты должна приехать сюда и жить здесь. Будет тебе и работа, если захочешь, а можно и без этого – деньжат хватит. Главное – будем жить среди своих, а не как ссыльные поселенцы на чужой земле, среди чужих и с чужим языком. Если успеешь, воспользуйся помощью нашего человека Зекунова – он и привезет тебя ко мне. Можешь довериться ему полностью, он уже не первый раз едет через границу, и вообще это дело у нас налажено. Я бы очень хотел, чтобы ты ехала с ним.
Сашуня, милая! Я жду тебя, как пленник свободу!
Твой всегда и везде Леонид».
Капитан Секунда четвертую ночь подряд изучал привезенные Зекуновым материалы. Давно он не держал в руках таких важных данных. Документы сделаны были мастерски и могли обмануть не только капитана Секунду.
Каждое утро он отправлял в Варшаву курьера с обработанным материалом. Это вскоре почувствовал там, в Варшаве, Фомичев. В первые дни он, рассказывая Философову и Шевченко о своей поездке в Москву, прекрасно видел, что они ему не очень-то верят. И не ошибался. Варшавские деятели помнили, что Фомичев родственник Шешени и что он рвется монополизировать всю работу по связи Варшавы с Москвой. Но на третий день Философов начал осторожно похваливать Фомичева, а Шевченко прямо заявил, что польская разведка очень довольна результатами его поездки. Однако Шевченко не сказал, что сообщил ему об этом сам полковник генштаба Сологуб, который не только поздравил с большими успехами, но сообщил также о новом переводе на счет союза довольно приличной суммы. Полковник Сологуб просил премировать Фомичева, но у Шевченко на этот счет были свои соображения, он был уверен, что Фомичеву вполне хватит признания успеха его командировки.
Пружина развертывалась дальше – поляки начали в копиях передавать французам доставленный из России материал, и там тоже сразу поняли, какие драгоценные документы потекли им в руки.
Савинкову позвонил Гакье и поздравил его с большим успехом в России. Савинков без вопросов поблагодарил за поздравление, но, положив трубку, набросился на оказавшегося рядом Деренталя.
– В нашем союзе бедлам! – кричал Савинков. – В Варшаве что-то происходит, а я ничего не знаю! Французы уже знают, поздравляют, а я, как дурак, хлопаю ушами.
– Очевидно, наши люди в Варшаве решили делом ответить и на деньги, которые вы им дали, и на ваши указания… – попытался успокоить его Деренталь. Но куда там!
– Я должен знать, что они там делают! Это элементарно! – кричал Савинков. – Может быть, они захотели полной автономии? Немедленно, сейчас же поезжайте в Варшаву и от моего имени наведите там порядок!..
И вот Деренталь в Варшаве.
Прямо с вокзала, без предупреждения, он явился на квартиру Философова.
– Что у вас тут происходит? Вы что, объявили автономию? – не здороваясь, спросил Деренталь.
– Здравствуйте, Александр Аркадьевич, – подчеркнуто вежливо ответил Философов. – Пройдемте в кабинет, вы ведь по делу, как я понял?
Они сидят в креслах друг против друга и молчат. Они давно и прочно не любят друг друга. Оба считают себя наиболее образованными среди приближенных Савинкова – и отсюда чувство ревности и конкуренции. Философов завидует Деренталю, что тот живет при Савинкове в Париже, и полагает, что только ему должно быть таким особо приближенным советником вождя.
– Все-таки что у вас тут происходит? – повторяет Деренталь.
– Вы прекрасно знаете, Александр Аркадьевич, что я не мастак вести разговор в таком стиле, – мягко начинает Философов. – Чтобы он был короче, скажу только, что из Москвы вернулись Фомичев и Зекунов, они привезли очень ценный материал для наших друзей. А для нас – все ту же сложную проблему под названием «ЛД».
– Почему же вы даже не позвонили Борису Викторовичу?
– Просто не успел. Я очень много времени отдал Фомичеву, чтобы составить себе полное впечатление о положении дел в Москве, и как раз сегодня собирался звонить в Париж.
– Так нельзя, Дмитрий Владимирович. Ведь мы не ведомство, мы политическая организация, у нас есть вождь, есть дисциплина, – говорит Деренталь, несколько сникая.
– И у каждого из нас должно быть еще чувство ответственности за свои действия, – с достоинством добавляет Философов. – Именно поэтому я не мог информировать Бориса Викторовича, не будучи убежден, что я действительно его информирую, а не дезинформирую.
– Ну хорошо, хорошо, – уже совсем миролюбиво соглашается Деренталь. – Так какие у вас новости?
Философов рассказал о том, что привез из Москвы Фомичев. Он говорил сдержанно и с частыми оговорками, вроде «по его словам выходит» или «Фомичев полагает». А в конце заметил:
– Фомичев – родственник Шешени, и конечно же они друг другу нравятся.
– Вы считаете, что они говорят вам неправду?
– Достаточных оснований для этого нет…
– Но вы считаете, что у вас есть основания держать в неведении Париж? – снова возмущенно сказал Деренталь. – Наконец, насколько мне помнится, наш ЦК не давал вам права самому решать, когда в донесениях из России правда, а когда ложь. И вообще донесения идут не вам лично, а в ЦК, так что не лучше ли будет и радости и сомнения выяснить на уровне ЦК?.. – Деренталь говорил быстро, не давая Философову вставить слово. Но тот и не собирался оправдываться – действительно же, он затянул посылку донесения в Париж. И тут Философов вспомнил, что он вообще теперь не отвечает за организационные дела.
– По-моему, – говорит он, облегченно вздохнув, – сюда следует пригласить Шевченко…
– Когда сюда приедет Павловский, он будет говорить с Шевченко, – отрезал Деренталь. – У вас есть документ обо всем, что доставлено из Москвы?
– Все документы в польском генштабе… – начал Философов.
– Я о другом, – прервал его Деренталь. – Вы – или вы вместе с Шевченко – для Парижа какой-нибудь документ об этом приготовили?
– Нет.
– Конечно! Зачем брать на себя какую бы то ни было ответственность? – иронически спросил Деренталь и, глубоко вздохнув, продолжал: – Дмитрий Владимирович, поймите мою раздражительность, и не только мою. После раздробления нашего ЦК и расселения его по нескольким столицам Европы стократно повысилась личная ответственность каждого члена ЦК. Стократно! И самостоятельность – тоже!
– Да? Тут недалеко и до автономии, – заметил Философов.
– Самостоятельность – это еще не автономия! И мой приезд – не надейтесь – не освободит вас от обязанности официально высказать мнение о том, что получено из России, что вам рассказано. Борис Викторович хочет иметь это мнение в письменном виде.
Утром Деренталь получил докладную записку, подписанную Философовым и Шевченко. Напомнив Шевченко, что он теперь в Варшаве главный, Философов заставил его подписаться первым. Почти всю ночь они спорили о каждой формулировке, и документ получился у них такой сверхосторожный, что Деренталь решил сам встретиться с Фомичевым и получить сведения из первых рук.
Рассказ Фомичева о делах в Москве произвел на Деренталя большое впечатление, он был взволнован.
– Пожалуй, вы правы, это может стать началом нового этапа истории, – сказал он. – И вы сегодня же вместе со мной едете в Париж… – Деренталь был уверен, что Савинков это решение одобрит.
По дороге в Париж Фомичев готов был благодарить бога за собственную предусмотрительность – наконец-то он вовлечен в орбиту высших политических дел, ведь он давно уверен, что достоин вести работу на таком уровне! Теперь он собирался доказать это всем, и в том числе самому Савинкову, с которым ему до сих пор еще ни разу не удавалось даже словом перекинуться.
Однако после пятичасового разговора с вождем Фомичев пришел к выводу, что быть при высшем начальстве – дело нелегкое. Савинков устроил ему форменный допрос; он будто заведомо подозревал его по крайней мере во лжи. Вот когда чекистская легенда, хотя и в отраженном виде – через Фомичева, подверглась первой личной проверке Савинковым. Это был очень серьезный для нее экзамен. Но и здесь Фомичев невольно оказался активным помощником чекистов. В свою очередь, у Фомичева были все основания благодарить чекистов за то, что они разработали такую образцовую по достоверности легенду и разыгрывали ее так тщательно, с таким множеством неопровержимых жизненных деталей. Ведь малейший просчет в легенде стал бы его неотвратимой гибелью…
Как Савинков ни старался, он не смог обнаружить в рассказе Фомичева ничего сомнительного. Особенно тщательной проверке Савинков подверг беседу Фомичева с лидером «ЛД» Твердовым. И даже в пересказе он почувствовал, насколько непосилен был Фомичеву уровень разговора, предложенный руководителем «ЛД».
Савинков попросил Фомичева рассказать о Москве – как она выглядит внешне, и наугад спросил о гостинице «Новомосковская», где ему приходилось однажды останавливаться. Фомичев сказал, что он побывал в этой гостинице, и начал ее описывать. Савинков прервал его – ему показалось подозрительным, что Фомичев побывал именно в той гостинице, которую он назвал ему абсолютно случайно. И тогда Фомичев рассказал о своей встрече в этой гостинице с профессором Исаченко… Боже! Мир все-таки тесен! Савинков знал Исаченко! Даже поручал живущему в Праге своему брату Виктору добыть киевский адрес профессора, чтобы попытаться привлечь его к работе НСЗРиС. Описания внешности и характера профессора, сделанные Фомичевым, были абсолютно точными. Савинков отметил про себя умение Фомичева запоминать детали.
И все же Савинков еще на двое суток задержал Фомичева в Париже – он все обдумывал свое решение, советовался с Рейли, с Павловским, с Деренталем. Последнюю ночь перед отъездом Фомичева из Парижа Савинков почти не спал… В том, что в России есть эта организация «ЛД», он больше не сомневался. И у него не было основания не верить мнению Фомичева и Шешени о том, что связь их союза с «ЛД» таит в себе огромные возможности. Не говоря уж о том, что польские и французские генштабисты эти возможности «ЛД» давно почувствовали практически. И наконец, он понял, что действительно Шешеня и Фомичев явно не годятся вести на равных дела с лидерами «ЛД».
И Савинков решил: он примет в Париже представителя «ЛД». На большее он пока пойти не может…
Саша Зайченок отправилась за советом к своему непосредственному начальнику капитану Секунде. Он прочитал письмо Шешени и самым энергичным образом рекомендовал ей ехать. Для него было очень важно закрепить Шешеню в России, откуда тот посылал такой ценный материал, и, кроме того, иметь при московской пляцувке еще одного своего человека. Он знал, что Саша – хороший агент…
Наконец приехал из Парижа Фомичев. Теперь его прямо распирало от сознания собственной значительности.
– Мы находимся на пороге великих событий, – говорил он. – Вождь сказал мне, что наш союз будет делать историю.
Фомичев без конца повторял это – «вождь сказал мне». Передавая Зекунову письмо Савинкова для Шешени, он сказал:
– Вождь Шешене верит, но возможности его не переоценивает. Вождь именно так и сказал мне. Понимаете? Так что вы уж там не фантазируйте, а делайте только то, что мы вам говорим. Так и скажите Шешене. Он думает про меня – свояк, свояк, а за это прятаться нечего. Так ему и скажите. С моей-то стороны он всегда поддержку найдет.
Двадцать пятого февраля Зекунов и Саша Зайченок выехали из Вильно к границе. На вокзале их провожал капитан Секунда. Он был в светло-серой на меху шинели, он был красив, капитан Секунда, и взгляды дам на вокзале задерживались на нем чуть дольше, чем позволяли приличия. У капитана была достойная пара – Саша, статная, красивая, в непонятном, почти мужском костюме и сапожках на высоких каблуках. Зекунов рядом с ними выглядел бедным родственником. Капитан то и дело уводил Сашу от Зекунова и о чем-то говорил с ней. Зекунов поглядывал на них не без тревоги, он уже знал, что спутница у него решительная женщина и что во время перехода границы за ней нужен глаз да глаз. Перед отъездом на вокзал она показала ему, как ловко подвешена сумка с браунингом под мышкой левой руки и как быстро может она выхватить его при надобности.
– Ну, а стреляю я не хуже вашего брата, – добавила она.
Поезд медленно тронулся. Капитан Секунда элегантно отдал честь. Уплыло назад мрачное здание вокзала, и поезд окунулся в солнечный мир теплого февральского дня. Саша Зайченок, тревожно-счастливая, смотрела в окно и тихо повторяла:
– Как хорошо-то, как хорошо… – Но вдруг лицо ее затуманилось, она перекрестила грудь и сказала строго: – Радоваться буду, когда до Лени доберусь…
С этой минуты ее точно подменили. Она почти не разговаривала с Зекуновым, чемоданчик свой положила себе на колени и настороженно смотрела на пассажиров. Они сошли с поезда на маленькой приграничной станции и направились к границе по аллее подстриженных ив. Солнце скатывалось к горизонту где-то позади, и их тени устремлялись вперед все дальше и дальше. Саша шла, чуть отстав от Зекунова, и, когда он замедлял шаг, чтобы заговорить с ней, она ступала еще медленней, так он с ней и разговаривал – через плечо. Она, очевидно, хотела все время видеть его и наблюдать за ним…
– Люблю вот такую мягкую зиму, – оглядываясь назад, сказал Зекунов.
– Не застилай мне глаза… – угрюмо отозвалась Саша.
«Будь ты неладна», – думал Зекунов, шагая за своей далеко убежавшей тенью.
У развилки дороги их встретил командир польского пограничного поста, или, как называют у них, постерунка. В его доме они поужинали, и потом он повел их к границе. Поляка распирало любопытство – что это за люди? «Только за очень большие деньги можно пойти на такое дело», – думал он, с уважением и любопытством посматривая на Сашу.
В лесу возле оврага командир постерунка остановился.
– Дверь настежь, желаю удачи, – сказал он и, махнув им рукой, пошел назад, быстро растаяв в темноте.
Они дождались, пока его шаги стихли вдали, и стали прислушиваться к тишине пограничного леса. Ни звука, ни шороха в темной безветренной зимней ночи.
– Пошли, – шепнул Зекунов и стал спускаться в овраг.
Идти было нетрудно – за теплые дни снег улежался, а к ночи подмерз.
Зекунов уже сделал шагов десять по откосу, но шагов Саши позади не услышал. Осмотрелся и увидел, что она спускалась в овраг совсем в другом месте. Зекунов нагнал ее и схватил за руку.
– Прекратите дурацкую игру! Идите за мной! Спрячьте оружие! – шепотом приказал он.
Теперь Саша послушно шла позади в двух-трех шагах. Но браунинг продолжала держать в руке. Когда они остановились отдохнуть на дне оврага, Зекунов снова попросил ее спрятать оружие, но она будто не слышала его слов. И вдруг спросила:
– А кто помогает нам на той стороне?
– Наш человек из советского пограничного начальства. Можете не бояться, там мы как дома.
– Я не боюсь, – ответила Саша. – Я только не хочу оказаться курицей, у которой запросто откручивают голову.
– Будете махать оружием, скорей на беду напоретесь, – сказал Зекунов.
Саша промолчала.
Поднявшись из оврага, они вышли на хорошо знакомое Зекунову место возле пограничного столба. И как только они остановились возле разлапистой ели, от соседнего дерева отделилась темная фигура, и Зекунов узнал голос Крикмана:
– Здравствуйте! С благополучным переходом! Пошли…
Когда они выбрались из леса, уже начинало светать. Саша засунула пистолет в карман и держала его там в руке. В другой руке у нее был чемоданчик. Крикман предложил ей понести чемодан, но она сурово сказала:
– Сама справлюсь, не больная…
– Извините, – усмехнулся Крикман и быстро пошел вперед. Он был рад, что дождался наконец Зекунова, – уже шестую ночь подряд дежурил он у пограничного столба. А теперь он мог хотя бы на недельку оставить холодную корчму и отоспаться на своей минской квартире. Он шел мягким танцующим шагом и насвистывал веселенькую мелодию «ойры»…
Вдруг наперерез им из кустов выехал пограничник-кавалерист. Увидев идущих, он остановил коня и быстро изготовил карабин.
Крикман не верил своим глазам. С начальником погранотряда существует железная договоренность, и вдруг в день перехода здесь появился пограничник. Что такое? Что случилось?
– Стой! Руки вверх! – крикнул пограничник и приподнял карабин.
– Поднимите руки, – тихо сказал Крикман, а сам пошел к пограничнику, который тут же остановил его, наведя на него карабин.
Зекунов больше всего боялся за Сашу. Он слышал, как она щелкнула в кармане предохранителем браунинга и стала озираться по сторонам, словно выбирая, в какую сторону бежать. Зекунов сказал ей тихо:
– Не наделайте глупостей. Все сейчас уладится.
В это время Крикман вступил в переговоры с пограничником:
– У тебя что, глаз нет? Зажги фонарь! Перед тобой командир! – кричал Крикман так, что его голос эхом отдавался в лесу.
Яркий луч фонарика полоснул по фигуре Крикмана, потом по его спутникам.
– А штатские что тут делают? – спросил пограничник.
– Что надо, то и делают, не твоего ума дело, – продолжал орать Крикман. Он злился не на пограничника, который действовал совершенно правильно, а на командование, по оплошности которого произошла эта встреча.
– Почему это не моего ума? – обиделся пограничник. – Мы за все в ответе! А ну-ка, давай туда, по дороге, посмотрим, что ты за командир. И вы, вы тоже! – он осветил фонариком стоявших рядом Зекунова и Сашу.
Они пошли. Пограничник ехал за ними шагах в пяти, поторапливал:
– Шагай веселей! Не оглядываться!
Саша шла, плотно прижавшись плечом к Зекунову.
А когда впереди замигали огни, она зашептала, обдавая лицо Зекунова горячим дыханием:
– Давайте бежим! Вы направо, я налево!
– Нас перестреляют, как зайцев! Все уладится, – тихо ответил Зекунов.
В это время перед идущими точно из-под земли выросли два пеших пограничника. Конный с ними тихо переговорил, и они приказали Зекунову и Саше сесть на землю спиной к спине, а сами стали перед ними. Конный повел Крикмана на заставу…
Прошло минут сорок. Оказывается, очень трудно сидеть вот так, спина к спине, – каждый не хочет облокачиваться на другого, и оба сидят, утомительно выпрямясь. Разговаривать пограничники не давали. Стоило Саше произнести слово, пограничник, который стоял перед ней, говорил:
– Молчать, а то лицом в снег положу.
Между тем багровое солнце уже начало всплывать над горизонтом и все вокруг стало вдруг успокаивающе близким и понятным. Только что Саша на взгорке видела человека с распахнутыми руками, он даже головой покачивал, а сейчас видит, что вовсе это не человек, а просто сломанное дерево. Крикман вернулся на пролетке вместе с начальником погранотряда Волгиным, который поблагодарил пограничников за хорошую службу и приказал им следовать дальше по своему маршруту.
Он внимательно оглядел Зекунова и Сашу и сказал Крикману:
– Все же я хотел бы взять их к себе.
– Это типичное местничество, товарищ Волгин, – возразил Крикман. – Эти люди арестованы мной, и какая разница: я их доставлю в Минск или вы?
– Но они арестованы в моей зоне, – не сдавался Волгин.
– Я укажу это в рапорте, – успокоил его Крикман.
– Ну, смотрите, я проверю…
Волгин уехал к себе в отряд, а Крикман, Зекунов и Зайченок пошли дальше и вскоре подошли к церковке, возле которой их ждал приготовленный Крикманом возок. К вечеру они были уже в Минске, а там сели на поезд на Москву.
Устроились совсем неплохо – каждый получил по нижней полке. Стараясь не привлекать Сашиного внимания, Зекунов наблюдал за ней. Они сидели друг против друга. За окнами вагона было темно, а единственная свечка в фонарике над входом в вагон освещала только угол возле двери. На верхних полках уже храпели. Вдруг Саша приблизила свое лицо вплотную к лицу Зекунова и зашептала:
– Как я погляжу, вы тут все заодно с чекистами. Неужто и мой Леня тоже?
– Да что это вы? – оторопел Зекунов.
– А чего это вы были такой спокойный, когда нас задержали? – спросила Саша, заглядывая Зекунову в глаза.
– Я же сказал вам: со мной такое уже было, – ответил Зекунов. – Тот, что встретил нас на границе, абсолютно верный человек. Его сам Савинков знает. А этот, что приезжал, между прочим, тоже наш, только он умышленно пока в консервации, так сказать. Вот поживете в Москве, сами увидите, сколько у нас повсюду верных людей.
Саша откинулась к стенке и вроде задремала…
О том, что Зекунов обратно через границу прошел вместе с женщиной, Крикман сообщил в Москву в то же утро. Сообщил он и об опасном происшествии при переходе границы. Как потом выяснилось, произошло это из-за самой элементарной халатности.
Еще вчера чекисты не знали, как им поступить с женой Шешени. Да и с самим Шешеней тоже. Все, что было известно о Саше, настораживало. У нее был сильный и крутой характер. Она была хорошим агентом в польской политической полиции – сам Шешеня говорил, что бывали месяцы, когда она больше получала в полиции, чем на основной работе. Выказала она себя весьма способной и в делах коммерческих. Как она отнесется к тому, что ее муж работает на чекистов? Наконец, если она будет рядом с Шешеней, ее тоже придется подключать в игру. Пойдет она на это? А вдруг пойдет, но только для того, чтобы в удобный момент предать и попытаться спасти себя и мужа?..
Чем ближе была Москва, тем тревожней становилось Саше. Вокруг нее в вагоне были люди абсолютно ей непонятные, это были ее враги. Они разговаривали о своих делах, тоже ей непонятных и чуждых. Все вокруг было ей враждебным. Даже печальная песня, которую где-то впереди распевали негромко два женских голоса. И уже надвигалась грозная Москва. Саша так нервничала, что даже за своим чемоданчиком следила не так внимательно. Но она то и дело трогала рукой карман, где лежал браунинг. Заснеженное дачное Подмосковье уже отлетело назад, и в окне вагона потянулись неказистые с виду московские окраины.
– Это что, Москва? – удивилась Саша.
Зекунов кивнул:
– Она самая.
– Похуже польской. Деревни, – покачала головой Саша.
Вагон качнуло на стрелках, и тотчас день точно погас – поезд вошел под крышу вокзала и, замедляя ход, вытягивался вдоль перрона.
Сыроежкин стоял в таком месте, – мимо которого должны были пройти все приехавшие с этим поездом. Когда из вагонов хлынул поток пассажиров, он немножечко заволновался. Будь бы Саша Зайченок мужчина, тогда дело привычное и волноваться нечего. А тут ситуация деликатная, да и Федоров предупреждал, чтобы он рукам воли не давал и действовал убеждением. Легко сказать… А если у нее оружие?..
Но вот Сыроежкин увидел Зекунова. А рядом с ним шла высокая, красивая дивчина с аккуратненьким чемоданчиком. Выйдя из своего укрытия, Сыроежкин пошел им навстречу. Зекунов увидел его и издали заулыбался.
Они встретились, как хорошие приятели, обнялись и трижды расцеловались.
– Знакомься, Гриша, жена Леонида Даниловича.
– Простите, не знаю имени, – поклонился Сыроежкин.
– Александра Григорьевна, – низким голосом сказала Саша, озираясь по сторонам и уже видя совсем другую Москву – высокую, каменную. И вдруг спросила: – А Леонид Данилович где же?
– Леонид Данилович проводит очень важное совещание. Так уж получилось, Александра Григорьевна. Встретить вас послал меня. Просил извинить. Сюда, пожалуйста, тут у меня машина ждет.
Саша остановилась как вкопанная:
– Что еще за машина? Откуда?
– Как – откуда? Наемная. Таксомотор, иначе говоря, – пояснил Сыроежкин, улыбаясь. Он тоже волновался.
Саша шла дальше все медленнее и тревожно озиралась, будто искала кого-то в толпе пассажиров. Они вышли на площадь, и Сыроежкин показал на стоявший у подъезда автомобиль, у которого даже издали был виден укрепленный сбоку громадный, как скворечник, счетчик.
Пропустив вперед даму, вслед за ней в машину сели Сыроежкин и Зекунов. Саша и Сыроежкин сели рядом, а Зекунов – сбоку, на откидном сиденье. Машина дернулась и покатилась через вокзальную площадь, разворачиваясь к безлюдному Петровскому парку: на всякий случай брать Сашу было решено там – мало ли что, вдруг в ход пойдет оружие?..
Как только машина въехала в парк, Сыроежкин взглянул на Зекунова, и тот схватил Сашу за руку.
– Оружие в правом кармане, вон там… – сказал он.
Сыроежкин выхватил из Сашиного кармана браунинг, положил его себе в карман.
– Вы арестованы ГПУ. Вот ордер, – сказал он.
Саша смотреть ордер не стала – отвернулась. Она совершенно не сопротивлялась. Зекунов давно отпустил ее, а она все так и сидела – протянув вперед сведенные вместе руки.
