Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
В Англии шла острая политическая борьба. К власти рвались лейбористы во главе с Макдональдом, и, чтобы свергнуть прочно сидевших у власти консерваторов, они не стеснялись в выборе средств. Они пошли даже на раскрытие государственных тайн. Газета лейбористов «Дейли геральд» выступала с разоблачениями по поводу секретных расходов правительства консерваторов. Стали известны ассигнования на борьбу с русской революцией и с Советской властью в России. Была названа и фамилия Савинкова. Английского налогоплательщика страшно возмутило, что огромные суммы денег выдавались каким-то неизвестным, и притом без всякой гарантии с их стороны. Лейбористы обвиняли консерваторов в попытке втянуть английский пролетариат в войну против русских братьев по классу… Это были только первые шаги лейбористов в демагогии, в том, что потом стало их таким высоким искусством.
События в Англии встревожили Савинкова. Вернулся из Лондона Деренталь. Он ездил туда выяснить, чем грозит их делу возникшая в Англии политическая ситуация. Савинков знал, что было бы лучше ехать туда самому, но он подумал, что там его ждут унижения. Он больше не желал их терпеть – или действительно сейчас открывается перед ним дорога в историю, или пусть все горит к чертовой матери! Но унижать себя он больше не позволит никому!.. Так или иначе, поездка Деренталя ничего не дала. Когда он звонил по телефонам, ему отвечали, что он ошибся номером или что никакого Савинкова там не знают. Даже Сиднея Рейли он не смог найти, хотя Савинков твердо знал, что тот в Лондоне…
И вот правительство консерваторов пало, и к власти впервые пришли лейбористы. Ничего хорошего от этого Савинков для себя не ждал. В эти дни он получил из Англии странное письмо от Рейли, который спрашивал, есть ли у него какие-нибудь доказательства, что в свое время его принимал английский премьер Ллойд-Джордж? Савинков поспешил ответить: да, он был принят Ллойд-Джорджем, и не только на Даунинг-стрит, 10, но и в его загородной резиденции, где их вместе фотографировали. Но увы, никаких документов об этом нет, а фотографию ему тогда не дали.
Спустя некоторое время Савинков узнает, что Рейли в какой-то парламентской комиссии давал показания о своих русских делах и назвал Савинкова официальным и доверенным лицом генерального штаба Великобритании. Савинков догадывался, что Рейли просто хотел успокоить тех самых налогоплательщиков и показать им, что деньги давались совсем не таким уж никому не известным лицам, но разве нельзя было при этом обойтись без таких сильных характеристик? Во всяком случае, было ясно, что Рейли спасает реноме консерваторов, а о Савинкове он при этом и не думает… «В общем Англия – отрезанный ломоть…» – думал Савинков.
Теперь ему нужно срочно выяснить, как реагирует Франция на его неприятности в Англии. Он позвонил Гакье и попросил его о свидании.
Гакье назначил встречу вечером у себя дома. Он без труда разгадал, что заставило Савинкова просить срочного свидания: он читал английские газеты и, кроме того, об этом каждый день шли разговоры на службе – французское правительство тревожно ожидало, что левые силы Франции последуют примеру своих английских единомышленников…
Квартиру Гакье Савинков знал давно и очень ее не любил. Его угнетала, выводила из себя и мешала быть рассудительным душная мещанская обстановка и весь дух этого старого, типично французского жилья, переходившего от поколения к поколению вместе с протертыми плюшевыми диванами, креслами и даже запахами. А жена Гакье – она точно была порождением этих брюхатых комодов, пуфиков, бесполезных бюро на гнутых ножках, и Савинков воспринимал ее в этой квартире не больше как мебель.
Мадам Гакье за те несколько раз, что Савинков бывал в ее доме, не произнесла ни слова, только еле слышное «бонжур, мосье» и «оревуар, мосье». Савинков так и не знал, какой у нее голос. Но, разговаривая с Гакье, он все время ощущал гнетущее присутствие его супруги. Он сам не знал, почему и за что он так возненавидел эту, наверно, больную (она была безобразно толста) женщину, но когда Гакье однажды шутя намекнул, что у него есть любовница, Савинкову это доставило удовольствие…
Савинков пришел за десять минут до срока – аккуратного Гакье еще не было дома, и его приняла мадам. Это даже интересно – не скажет ли она что-нибудь, кроме неизменного «бонжур»? Но она молча провела его в кабинет мужа и, бросив в его сторону презрительный взгляд, величественно удалилась.
И вдруг Савинков подумал: «А почему она должна смотреть на меня иначе? Кто я для нее? Один из агентов мужа, которые шляются сюда на деловые свидания, причиняя ей беспокойство и нарушая царящий в квартире вековой порядок. Конечно! И я для нее – один из таких агентов!»
Всю свою жизнь Савинков пуще смерти боялся унижения. Он сказал однажды: «Я не боюсь зверских пыток от рук врага, я боюсь унижения». Он болезненно чувствителен к этому, и одного взгляда мадам Гакье вполне достаточно, чтобы в нем сжалась опасная пружина, не раз заставлявшая его поступать опрометчиво и неумно. И у него не было времени взять себя в руки – в кабинет входил Гакье.
– Вы пожаловали раньше? Вероятно, спешили, как в юности на заветное свидание? – смеялся Гакье, но, заметив ледяной взгляд своего гостя, замолчал удивленно.
– Уж не думаете ли вы, что я по-юношески влюблен в наши с вами отношения? – четко разделяя слова, спросил Савинков.
Вопрос звучит многозначительно и серьезно при всей своей бессмысленности, и Гакье немного растерян, но все еще не понимает настроения гостя и продолжает шутить:
– У нас с вами типичный брак по расчету.
– У вас со мной – бесспорно, – холодно, напирая на каждое слово, уточняет Савинков, и тут уж Гакье не может себе отказать в достойном французском ответе:
– А вы, значит, наивная девица, вовлеченная темными силами в авантюру брака? – Гакье видит, как сатанеет его гость, и сам тоже начинает злиться – ему всегда не по душе эта манера разговора Савинкова и эти его театральные вспышки. Гакье серьезно и холодно говорит: – Я не понимаю, чем я вызвал ваш гнев. Во всяком случае, вы просили об этой встрече. Не так ли?
Савинков молчит – он борется со своей опасной пружиной и огромным усилием води ослабляет ее напор. В самом деле, с чего он накинулся на Гакье? Не объяснять же ему, что всему виной взгляд его супруги?..
– Я просил о встрече без какой-нибудь определенной цели, – устало сказал он. – Иногда бывает так… просто хочется поговорить с живым человеком, вместе с которым идешь в трудном походе…
– Удивительно то, что я и сам собирался сегодня звонить вам, – как будто ничего не было, весело ответил Гакье.
– Собственно, мне нужен ваш совет. Но сначала о вашем деле ко мне… Вы-то хотели звонить мне не без цели?
– Предупреждаю: у меня дело не очень приятное, – ответил Гакье, улыбаясь, и эта его улыбка несколько успокаивает Савинкова.
– Я создан для неприятностей, – наконец улыбается и Савинков. Он уже овладел собой.
– Ну что ж, извольте… – Гакье рассматривает свои длинные отполированные ногти, смотрит в окно и говорит: – Начну с того, что я получил замечание за то, что назначил вам встречу здесь, у себя. Я однажды говорил вам о помешательстве моего начальства на экономии. Теперь еще помешательство на конспирации. Я им говорю, что не могу встречаться с господином Савинковым в грязных, вонючих отелях, а они мне: «Где угодно, но не у вас дома, потому что у левых своя полиция и они выследят все ваши встречи».
– Нервное восприятие урока Англии, – понимающе кивает головой Савинков.
– Мы имеем абсолютно точные данные, что наши левые готовят нам обструкцию в парламенте. Именно нам, – многозначительно говорит Гакье.
– За меня?
– Подробности мы узнаем, когда они закричат, – улыбается Гакье. – Но, пожалуй, вполне разумно уже сейчас принять некоторые меры для усиления конспирации. В одной скандальной статейке в Англии были весьма прозрачные намеки на то, что вас в свое время обласкал сам Ллойд-Джордж. Так мой начальник… Только, ради бога, не обижайтесь, мы, французы, не приспособлены для разговора с русскими, – смеется Гакье, – так он сказал: «Мы должны из связей господина Савинкова с англичанами извлечь хотя бы эту пользу – не посылать на встречи с ним французского премьера».
Савинков тоже смеется – он понимает, что сейчас лезть в ссору неразумно.
– Я всегда был сторонником высоких требований в конспирации, – говорит он спокойно.
– И конечно, нам нужно быть осторожнее, – продолжает Гакье. – Тем более что сейчас нет особой надобности в наших встречах, а материал от нашей военной миссии в Варшаве мы получаем исправно. Кстати… Мы теперь получаем из Варшавы очень ценный материал о России. Настолько ценный, что наши анализаторы специально занимались перепроверкой некоторых документов. Их резюме положительное. Ваша организация делает в России явные успехи.
– Я же говорил вам, что мы установили там контакт с одной очень перспективной организацией…
– Уже установили? А по нашим сведениям из Варшавы, контакт этот будто бы заторможен.
– Ваши представители в Варшаве плохо осведомлены. И вообще, если уж вы хотите что-нибудь знать о предпринимаемых мною шагах, не лучше ли спросить об этом у меня?
– Вы сами внушили нам, что окружающим вас людям следует верить, как вам, – говорит Гакье, – и, если уж зашла об этом речь, непонятно, почему вы так опасно затягиваете решение вопроса об этом контакте. Если вас пугают трудности, связанные с поездкой туда, мы вам охотно поможем. Туда можно поехать открыто, в качестве нашего дипломатического сотрудника или коммерсанта.
– Приклеив бороду и усы? – спрашивает Савинков. – Меня знает там каждая собака!
– Не преувеличивайте, мосье Савинков.
– Значит, по-вашему, я просто мелкий трус?
– Вы обладаете удивительной способностью затевать полемику с самим собой, – устало замечает Гакье.
– Тогда что же, по-вашему, заставляет меня, как вы говорите, тормозить контакты в России?
– Я вам ясно сказал: мы не понимаем этого. Вы почему-то сами заговорили о трусости, а у нас требуете объяснений на этот счет. Странно… – Гакье бросает взгляд на башенные часы в углу кабинета. – Вернемся к делу… У нас принято решение не пользоваться больше услугами банков для перевода вам денег. Раз в два месяца вам будут вручать эти деньги лично. Так лучше. Не правда ли?.. – И не дождавшись ответа, спрашивает: – Так о чем вы хотели советоваться со мной?
– Я хочу отказаться от посреднических услуг поляков. Как вы на это посмотрите?
Гакье довольно долго молчит, думает, внимательно посматривает на Савинкова.
– По-моему, этого делать нельзя, – отвечает он.
– Но почему? В конце концов зачем вам этот, как вы сами говорите, ценный для вас материал получать через третьи руки?
– Нет, нет, у нас с Польшей традиционная и прочная дружба. Для нас разведка русских – это необходимое, но лишь одно из направлений нашей деятельности, а для поляков – это вопрос жизни и смерти. И вообще, независимо от вашего желания, Польша по всем вопросам своей безопасности будет консультироваться с нами, и мы, в свою очередь, обязались ей помогать. Как же мы можем лишить поляков возможности знать замыслы такого грозного для них соседа? Наконец, как вы-то сможете, не нарушая суверенитета Польши, перебрасывать через ее границу в Россию своих людей? Нет, нет, мосье Савинков, ваша затея ошибочна.
– Они выбросили из Варшавы мой центральный комитет и усложнили всю нашу деятельность. – Савинков сердится – черт дернул его снова поднять именно этот, давно отклоненный жизнью вопрос.
– Но вы же знаете, их взяли за горло, и все те же русские, – терпеливо возражает Гакье.
– Хорошо, я подумаю, – соглашается Савинков. – Я почти уверен, что в связи со мной Польша нужна вам только для того, чтобы в случае чего спихнуть вину на нее… – резко говорит он.
– Это недостойный разговор, господин Савинков, – холодно роняет Гакье и снова смотрит на свои башенные часы.
…Савинков покинул квартиру Гакье в прескверном настроении. Казалось бы, результат свидания был для него успокоительным – французы от него не отказывались. Но он больно почувствовал другое – как он унизительно бесправен даже перед каким-то Гакье. В ушах у Савинкова еще звучит полное двусмысленности замечание Гакье, что он, Савинков, сам первый заговорил о трусости. Какая подлость!
Мысли о своем унизительном бесправии мучают его не впервые и последнее время все чаще и чаще. И каждый раз он утешает себя тем, что начинает придумывать, как он, уже будучи вождем новой России, разделается в своих мемуарах со всеми этими Гакье, однажды вообразившими, что они им командуют.
Но почему-то сейчас эта мысль о будущей мести нисколько не утешила, даже, наоборот, ему стало стыдно от этой наивной игры с самим собой. Да, сейчас он уже не мог играть в будущее России – слишком реальным становилось оно, и это все меняло. Его теперь не так уж сильно встревожила неудача в Лондоне, он думал, что это даже к лучшему: чем меньше у него будет там, в России, обязательств перед кем бы то ни было, тем лучше. А те же англичане еще придут к нему там, в России, и будут просить как милости благоприятствовать им на русском рынке. Он знает, что так будет.
«Ничего, ничего, терпеть осталось совсем немного, – думает он. – Если в отношении «ЛД» все подтвердится и мне удастся установить с ней деловой контакт, то все, все переменится, и не только какой-то Гакье, сам черт не будет мне страшен…» – и вдруг Савинков как вкопанный остановился посреди пестрой летней сутолоки уличной толпы.
Поразившая его сейчас мысль была необыкновенно проста и убедительна: в самом деле, почему он в отношении «ЛД» все время говорит «если», «если», «если»? Почему он сомневается в том, что уже давно стало вполне ощутимой реальностью? Разве не с помощью «ЛД» добывается тот разведывательный материал, о котором сегодня с такой похвалой отзывался Гакье? Значит, уже есть контакт с «ЛД»! Что же заставляет его говорить «если» и думать, что «ЛД» – мыльный пузырь?
И вдруг он с острой тоской подумал, что совершил страшную ошибку, послав в Москву одного Павловского. Вместе с ним надо было ехать и ему. Можно было придумать шахматную систему конспирации, при которой он стал бы недоступен для Чека, но зато сейчас он был бы там, где решается судьба и всей его борьбы и его самого.
Письма Павловского оттуда наполнены счастьем подлинной борьбы. Кто-кто, а Павловский не оставил бы без внимания даже тень опасности. И его надо очень сильно встряхнуть, чтобы он оказался способным написать такую лирику – он чувствует себя вырвавшимся из гнилого болота на бурный простор океана… А он, Савинков, продолжает барахтаться в этом болоте, и в нем вырабатывается характер и философия трусливого ужа из горьковской «Песни о Соколе». В это время там, в России, Павловский и другие его люди, которым до масштаба России как до неба, заняты настоящей борьбой, и конечно же ведут ее не лучшим образом…
Савинков может размышлять так сколько угодно, но он понимает, что из плена этих тяжких размышлений он может вырваться только одним путем: ехать в Россию. Сейчас же? Нет! Он все-таки подождет приезда Павловского и затем вместе с ним отправится в Москву. Осторожность в подобных делах – почти храбрость.
Сделав огромный крюк по городу, Савинков приближался к своему дому, когда его окликнул кто-то из стоявшей у тротуара длинной черной машины. Он оглянулся и увидел как всегда нагловато улыбавшегося мистера Эванса. С того дня, когда их в «Трокадеро» познакомил Рейли, Савинков виделся с Эвансом несколько раз и успел убедиться, что этот наглый карлик из Америки совсем не глуп, а главное, располагает очень широкими полномочиями.
Последний раз они виделись, когда Савинков передал ему свой обзор внутреннего положения Советской России. Почти три месяца работал он над этим обзором, проводя целые дни в Публичной библиотеке, где делал выписки из советских газет. В трехстах страницах обзора эти выписки заняли добрую половину места. Впрочем, Савинков не утруждал себя указанием источников, откуда им взяты факты.
– Залезайте ко мне, – весело предложил Эванс, широко открывая дверцу. – Извините, ради бога, что я не обставил нашу встречу декорациями в виде ресторанных пальм и канделябров, но у нас, американцев, красота деловой встречи определяется суммой сделки. Хе-хе-хе! – Он тронул шофера за плечо, быстро поднял стекло, отделявшее от них шофера, и машина тотчас тронулась.
– Ваш обзор изучен в Вашингтоне. В нем абсолютно достоверна только ваша ненависть к большевикам… – сразу начал он, повернувшись к Савинкову и став вдруг очень серьезным. – Выдержки из советских газет уже менее достоверны – все газеты врут напропалую, газеты большевиков не исключение. Несомненным положительным качеством обзора является стиль, каким он написан. Мы дали прочесть обзор известному вам мистеру Керенскому. Не говоря, конечно, кто автор. Но он почти сразу сказал: «Это пишет Савинков!» И наотрез отказался читать дальше. Мягко говоря, он вас не любит. Чем вы ему так насолили? – Эванс не ждал ответа и продолжал: – Признано, что обзор не стоит тех денег, что мы вам дали.
– Могу вернуть, – глухо сказал Савинков.
– А мы этого не просим, хе-хе-хе! – Эванс хлопнул Савинкова по коленке. – Мы, американцы, держим слово насмерть! Разве при наших переговорах шла речь о качестве обзора? А раз не шла, о каком возврате денег мы можем говорить? Мы только делаем полезный для себя вывод на будущее, и все. И часто, господин Савинков, такой вывод стоит дороже денег. Один вопрос: почему в ваш обзор не попали те данные, которые через вас последнее время получали Польша и Франция? Да, да, мы тоже получили доступ к этим материалам. Правда, пока не ко всем. Так почему вы не включили их в обзор?
Савинков молчал.
– Хорошо. Оставим обзор, – продолжал Эванс. – Есть предложение сделать так, чтобы материал, который теперь получают через вас Польша и Франция, поступал к нам. И только к нам. А?
Савинков молчал.
– Я понимаю, дело это весьма сложное. Весьма, – продолжал Эванс. – Поляки вам обеспечивают переброску через границу ваших людей. Французы, можно сказать, самые терпеливые ваши кредиторы. И все же задачу эту можно решить. С нашей помощью, конечно. Что касается поляков, то тут все просто – они сидят в дерьме в смысле экономики и просят у нас заем. Мы им дадим, но при особом условии, записанном в особом секретном протоколе, – они будут продолжать помогать вам, но это будет уже наше предприятие. Понимаете?
Савинков кивнул. Ему даже нравилась такая идея, однако он не хотел освободиться от польской опеки только для того, чтобы стать игрушкой в руках американцев.
– Да, но в отношении Франции дело обстоит труднее и сложнее, – продолжал маленький мистер. – Франция – это не Польша. Ах, как бы все просто было, если бы вы с вашим центром находились в России! Тогда мы получали бы весь материал непосредственно от вас, и делу конец. А вам бы пошло все то, что теперь мы вынуждены давать Польше за третью копию ваших материалов. Кстати, вы не знаете, что поляки получают от французов за вторую копию?
– У них традиционная дружба.
– Ах, оставьте, пожалуйста! – сморщился Эванс. – Не знаете, так и скажите – не знаю. Дружба! Хе-хе-хе! Сотрудничество! Ну как, не собираетесь переносить свой штаб в Москву? И иметь потом дело только с нами?
– Я не понимаю, – усмехнулся Савинков. – Вы собираетесь признать Советы?
– Это не входит в ваши заботы, мистер Савинков. Но могу сказать: в Америке у этого признания больше врагов, чем у вас в России. У нас есть хорошая поговорка: последний счет игры производится на рассвете. О! – Карлик поднял вверх указательный палец и опять задал тот же вопрос: – Так вы собираетесь в Россию?
Савинков понимает, что это не просто любопытство и что от его ответа зависит очень многое.
– Я не могу не стремиться в Россию, – сказал он.
– О! – воскликнул Эванс. – Благими намерениями выстлан, как говорят, путь в ад.
– Для меня возвращение в Россию неизбежно, как наступление после ночи дня, – снова уклонился Савинков. Эванс видит, что прямей ответа он сегодня не получит, и больше об этом не спрашивает. Хотя именно это было главной целью сегодняшней его встречи. Он опускает стекло и говорит шоферу: «Обратно на де Любек». Когда они подъехали к дому Савинкова, Эванс сказал:
– Если вы всерьез думаете о своем движении и его целях в России, подумайте о моем предложении – вам нужно быть там, ибо история делается там, и только там.
– В этом я с вами согласен…
– До свидания, мистер Савинков. Может быть, до свидания в Москве? А?..
Савинков молча пожал его маленькую жесткую руку и выбрался из машины…
Весь остаток дня он думал только об этом. Конечно, Америка была бы самым сильным и самым перспективным партнером будущей России, и, безусловно, имеет полный смысл все дальнейшие деловые планы России строить в расчете на помощь богатой и могущественной Америки. Интересно, почему Эванс никогда не интересовался его политической программой? Не потому ли, что Америка привыкла диктовать программы сама?
«На этот раз у нее не выйдет!» – говорит себе Савинков и сам при этом верит и в свою решимость и в свою неподкупность.
