Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Вскоре после Московского совещания начинается осуществление главной фазы заговора – посылка Корниловым войск в Петроград для беспощадного подавления надвигавшейся пролетарской революции.
Но дело не сводилось только к посылке войск. Оно было задумано гораздо шире и страшней. При организации военного похода на Питер все время фигурировала дата 27 августа как день решительного выступления большевиков с целью захвата власти. Именно 25 августа Корнилов и двинет свои войска к русской столице. Но на самом деле большевики в это время готовили пролетариат и беднейшее крестьянство к вооруженному захвату власти, но никакой даты выступления еще не было. Организаторов заговора это нисколько не смущало – они готовили на 27 августа инсценировку большевистского восстания. Одновременно проводились и другие мероприятия, чудовищные по своей подлости. Так, без истинной к тому нужды русские войска по приказу верховного главнокомандующего Корнилова сдают немцам Ригу. Реакционные газеты визжат о развале армии, называют солдат тупым быдлом, в сдаче Риги винят большевиков, разложивших доблестную русскую армию. В это время (25 августа) Корнилов, отправляя в Петроград своего сообщника Львова, поручал ему: «Передайте Керенскому, что Рига взята вследствие того, что мои предположения, представленные Временному правительству, до сих пор им не утверждены. Взятие Риги вызывает негодование всей армии. Дальше медлить нельзя. Необходимо, чтобы полковые комитеты не имели права вмешиваться в распоряжения военного начальства, чтобы Петроград был введен в сферу военных действий и подчинен военным законам, а все фронтовые и тыловые части были подчинены верховному главнокомандующему…»
Все ясно – Рига еще один повод ввести военную диктатуру Корнилова. В то время «Правда» опубликовала секретное донесение итальянского посольства в Петрограде своему правительству, в котором излагался разговор итальянского дипломата с Корниловым. Генерал сказал ему, что «не нужно придавать большого значения взятию Риги» и что он, Корнилов, «рассчитывает также на впечатление, которое взятие Риги произведет в общественном мнении, в целях немедленного восстановления дисциплины в русской армии…». «Правда» в связи с этим писала: «Документ, который мы печатаем, подтверждает чудовищную провокацию Корниловых и Милюковых на фронте. Они сдали Ригу, они расстреливали солдат немецкими пулеметами, чтобы добиться повсеместного распространения смертной казни. Программа Корнилова и кадетов – это программа предательства, измены, палачества, неслыханного лицемерия и провокации. Вот истинная физиономия врагов народа!..»
Но и сдача Риги только одна из чудовищных провокаций контрреволюционной корниловщины. Корнилов с благословения Керенского отдает приказ разоружить революционно настроенный Кронштадт и вывести оттуда его гарнизон. Заговорщики не брезговали ничем. Они организуют в Питере целую серию крупных пожаров, уничтоживших не только жилые дома, но и склады с военным имуществом. И конечно же и в поджогах обвинялись большевики.
Знал ли обо всем этом Савинков? Конечно, знал. Он был теснейшим образом связан с Корниловым, и не просто связан, а являлся одним из его главных советчиков. Но, понимая, что тут все пахнет кровью, он, вспоминая впоследствии о корниловщине, никогда в «подробности» входить не будет. Только однажды с присущим ему литературным кокетством напишет, что из тех времен к нему иногда «прилетает ощущение, будто все мы босиком ходили по битому стеклу, уже не чувствуя боли и своих окровавленных ног…». Или: «Это были дни всеобщего безумия, когда никто не знал, что он скажет через минуту и как он поступит через час. Теперь мне иногда слышится оттуда страшная какофония, будто взбесившаяся обезьяна играет на рояле, вырывая клавиши и струны. И страшно, потому что неизвестно, куда бросится обезьяна, покончив с роялем…»
К этому трудно не добавить, что сам он был среди тех, кто выпустил на свободу ту самую бешеную обезьяну.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Смутные опасения за свою личную политическую судьбу, возникшие у Керенского в дни Московского совещания, к двадцатым числам августа превратились в реальную угрозу, – все говорило о том, что Корнилов и стоящие за ним люди готовят свержение Временного правительства, чтобы установить свою военную диктатуру. Меж тем войска по приказу Корнилова уже передвигались к Петрограду. И только Савинков продолжал уверять Керенского, что Корнилов остается верен ему и его правительству, а решительные действия Корнилова в отношении Петрограда продиктованы только его опасением за судьбу Временного правительства.
«Может, так это и есть…», – с последней надеждой думал Керенский. Ему хотелось Савинкову верить. Кому же тогда и верить? Тем более, не дальше как вчера Керенский получил от английского посла Бьюкенена «джентльменскую информацию» о том, что большевики форсированно готовятся к захвату власти. Может, об этом узнал и Корнилов?
Керенский решил еще раз посоветоваться с Савинковым. Но странное дело – он нигде не мог его найти, и, куда девался управляющий военным министерством, никто не знал.
Савинков появился в четыре часа ночи.
– Я выезжал навстречу войскам, – объяснил он, всем своим усталым и запыленным видом показывая, что он проделал немалый путь. – Встретился с передовым казачьим разъездом в тридцати верстах от Петрограда, но, к сожалению, они не знали, насколько они оторвались от войск. Я проехал еще вперед, но потом принял решение вернуться – наступила ночь, и мы могли разминуться. Потом…
– Корнилов требует нашего с вами прибытия в ставку, – перебил его Керенский.
– Ну и что же? Утром можно выехать… – небрежно обронил Савинков, стряхивая пыль с френча.
Керенский пристально наблюдал за ним и думал: почему он так безразличен к этому требованию Корнилова и не подозревает в этом ловушки?
– Чертова пылища… – проворчал Савинков.
– Но почему мы должны уезжать из Петрограда, когда именно здесь развернутся решающие события? – спросил Керенский, не сводя глаз с Савинкова.
– Но если мы всю ответственность за военные гарантии возложили на Корнилова, нам все-таки следует считаться с его соображениями, – ответил Савинков, продолжая заниматься френчем. – Или, может быть, он как раз считает, что в момент событий вам разумнее находиться не здесь…
– Что сообщает Филоненко о положении в ставке? – спросил Керенский; спокойные рассуждения Савинкова никак не рассеивали его подозрений.
– Последний раз я говорил с ним позавчера вечером, – ответил Савинков, заняв наконец в кресле спокойную позу. – Действия Корнилова одобряются всем генералитетом, и это очень укрепило его авторитет даже среди тех, кто еще вчера не хотел с ним считаться.
– Это естественно… естественно, – рассеянно произнес Керенский. То, что он сейчас услышал, укрепляло его подозрение, ибо поддержка Корнилова генералитетом вовсе не означала поддержку его Керенским, ибо там были ненавидящие его генералы-монархисты. И наконец, зачем он им, когда все явно будет решаться силой? – Я полагаю, что нам с вами надо быть здесь, – твердо произнес Керенский.
Савинков некоторое время молчал, нахмуренно смотря прямо перед собой…
– Боюсь, Александр Федорович… – заговорил он наконец, – что, как и перед Московским совещанием, вы снова создаете искусственный конфликт с Корниловым, в данный момент это еще опасней.
– Как это искусственный? – взметнулся в кресле Керенский. – Да если бы я не отверг первоначальной его программы, мы с вами не находились бы в этом кабинете и в России уже бушевала бы гражданская война!
Савинков снова молчал. Не будет же он разъяснять, кто на самом деле остановил тогда генерала. И вообще этот их спор сейчас не имеет значения – ключ к событиям уже передан в руки Корнилова, и уже никто ничего остановить не в силах.
– Принимайте решение, – устало произнес Савинков.
– Оно уже принято. Мы остаемся здесь.
– Я позволю себе на пару часов прилечь, – сказал Савинков, вставая…
– Нет, – решительно произнес Керенский. – Я прошу вас немедленно выехать в ставку…
Савинков послушно отправился в ставку. Его задача там – еще раз получить от Корнилова заверение, что он согласен с программой Керенского: Петроградский военный округ подчинить главковерху, но Петроград из округа выделить, – властью здесь останется Керенский и его правительство. Все остальные условия Керенского не так существенны…
24 августа Савинков уже в ставке у Корнилова. Его сообщения оттуда несколько успокаивают Керенского – главковерх согласен на все его условия. Знал ли Савинков, что на самом деле Корнилов продолжал готовить военный переворот? Конечно, знал. Но впоследствии он будет уверять, что он выехал из ставки в Петроград, когда там у Корнилова все было именно так, как он докладывал Керенскому. Эти его уверения будут явной ложью, которую разоблачают все дальнейшие события.
25 августа, когда Савинков еще был в ставке или в пути оттуда в столицу, Керенский узнает, что посланный Корниловым третий кавалерийский корпус уже под Петроградом и что командует им генерал Крымов. А одним из его условий Корнилову, по заверению Савинкова принятых генералом, было не назначать Крымова командиром корпуса. Заметим, что приказ о назначении Крымова Корнилов подписал 24 августа, когда Савинков находился рядом с ним…
Керенский вызывает генерала Крымова к себе и спрашивает, какая задача поставлена Корниловым перед его корпусом? Поначалу генерал путано уверяет Керенского, что петроградские дела его не касаются, но затем, уличенный Керенским в противоречивости объяснений, передает Керенскому официальный приказ по корпусу, из которого совершенно ясно, что корпус должен обеспечить объявление в Петрограде военной диктатуры Корнилова. По-видимому, Крымов был честным военным человеком; увидел, что он втянут в опасную политическую игру, и решил из нее выйти. И та же честность понудила его спустя полтора часа после разговора с Керенским пустить себе пулю в лоб.
Но для Керенского игра продолжалась… 26 августа к нему является бывший член Государственной думы В. Львов с устным ультиматумом от Корнилова: Временному правительству – конец, вся власть Корнилову, а Керенскому с Савинковым в будущем правительстве диктатуры предлагаются министерские портфели.
Керенский потрясен. Но, зная Львова как не очень серьезного человека, он решает устроить проверку. По его просьбе Львов излагает основные пункты ультиматума письменно. Затем Керенский отправляется на военный телеграф, по аппарату «юза» связывается с Корниловым и проводит с ним телеграфный разговор. Львов на пункт связи опоздал, но Керенский в начале разговора сообщил Корнилову, что Львов присутствует на пункте связи и находится рядом с ним.
Корнилов все подтвердил…
Керенский понял, что он в западне. И тут он во имя своего спасения на вершине власти проявляет необыкновенную для него решительность. Не считаясь ни с чьими возражениями и сомнениями, он рассылает – всем! всем! всем! – свой приказ о смещении Корнилова и объявлении его изменником. Впоследствии П. Милюков в своей «Истории второй русской революции» признается, что Корнилов «не ждал, что в последнюю минуту Керенский цепко ухватится за власть и пожелает сохранить ее во что бы то ни стало, рискуя тем, что, с точки зрения Корнилова, было последним шансом спасти государство…».
Но где в эти дни Савинков? Создается впечатление, что он просто не показывается Керенскому на глаза. Но он был рядом и, наверно, надеялся на то же, что и Корнилов, – что Керенский не будет и не сможет цепляться за власть столь решительно, отбудет в небытие, и тут-то он, Савинков, и объявится рядом с Корниловым. Но все повернулось иначе.
Как только Савинков узнал о приказе Керенского, он буквально через несколько минут ворвался в кабинет премьера.
– Вы погубили революцию! – хрипло произнес он, с яростью смотря на премьера.
– Я спас себя и вас, – спокойно ответил Керенский.
– Но что случилось? Кому мог изменить Корнилов? Кому? – почти прокричал Савинков.
– Сейчас соберется правительство, и я все объясню…
– Если вы надеетесь на мою поддержку, вы ошибаетесь…
Вскоре Савинков снова появится в кабинете Керенского и будет настойчиво убеждать его войти в переговоры с Корниловым и найти спасительный компромисс. В данном случае Керенский изменил своей манере менять взгляды и решения. Но вот что удивительно: почему у Керенского не вызвали подозрения действия Савинкова и он после всего этого назначил его военным губернатором Петрограда? Сделал он это только потому, что не хотел иметь его своим врагом, – Савинков слишком много знал о его участии в эпопее генерала Корнилова.
После того как генерал Корнилов был арестован, его ближайший сообщник генерал Алексеев обратился к Милюкову со следующим письмом: «Многоуважаемый Павел Николаевич… Помощь Ваша, других общественных деятелей, всех, кто может что-либо сделать, нужна скорая, энергичная, широкая… Усилия лиц, составляющих правительство, сводятся к тому, чтобы убедить всю Россию, что события 27–31 августа являются мятежом и авантюрой кучки мятежных генералов и офицеров, стремившихся свергнуть существующий государственный строй и стать во главе управления… а потому кучка эта подлежит быстрому преданию самому примитивному из судов – суду военно-революционному – и заслуживает смертной казни. В этой быстроте суда и в этих могилах должна быть скрыта вся истина – действительные цели движения, участие в деле членов правительства… Неужели не настало время громко вопиять об этом и разъяснить русскому народу, в чем же заключается дело Корнилова? Думаю, что это дело честной печати. Дело Корнилова не было делом кучки авантюристов. Оно опиралось на сочувствие и помощь широких кругов нашей интеллигенции… Выступление Корнилова не было тайною от членов правительства. Вопрос этот обсуждался с Савинковым, Филоненко и через них – с Керенским… Участие Керенского бесспорно. Почему все эти люди отступили, когда началось движение, почему они отказались от своих слов, я сказать не умею…Участники видимые объявлены авантюристами, изменниками и мятежниками. Участники невидимые или явились вершителями судеб и руководителями следствия, или отстранились от всего, отдав около 30 человек на позор, суд и казнь…
…Вы до известной степени знаете, что некоторые круги нашего общества не только знали обо всем, не только сочувствовали идейно, но как могли помогали Корнилову…» И дальше – внимание! «…Нужно сказать, что если честная печать не начнет немедленно энергичного разъяснения дела… тогда генерал Корнилов вынужден будет широко развить перед судом всю подготовку, все переговоры с лицами и кругами, их участие, чтобы показать русскому народу, с кем он шел, какие истинные цели он преследовал и как в тяжкую минуту он, покинутый всеми, с малым числом офицеров предстал перед спешным судом…»
Так для того, чтобы спасти Корнилова, генерал Алексеев угрожал разоблачением всех, кто был за спиной Корнилова, включая сюда и Милюкова, которому он направлял это письмо, и, конечно, Керенского. Но напрасно он тревожился о жизни Корнилова: когда подступит Октябрьская революция, Временное правительство само выпустит его из тюрьмы… И вообще уже наступили дни, когда ничего не зависело ни от Керенского с его правительством, ни от генералов и некогда популярных политиков. Пролетариат Петрограда сам выступил на защиту революции. Та самая третья сила уже брала власть в свои руки, великий Октябрь надвигался могуче, неудержимо, сметая с пути всех, кто пытался остановить историю.
Смел он и Савинкова…
Что же касается последовавшего спустя несколько лет утверждения Керенского, что он еще, оказывается, и предотвратил в Питере кровопролитие, то это запоздалая ложь. А правду еще тогда докладывал своему правительству английский посол Бьюкенен. Объясняя, как и что произошло, он писал: «Так как он (Керенский. – В.А.) узнал, что войска Крымова уже достигли Луги и что в Петрограде подготовлено восстание, которое должно вспыхнуть, как только он выедет в ставку,[11]11
Имеется в виду военный переворот.
[Закрыть] то у него не было никакого иного выхода, кроме объявления Корнилова изменником…»
А кровопролитие предотвратила революционная ситуация в Петрограде и в самих корниловских войсках, в которых, кроме генералов, были еще солдаты, которые поняли кровавый замысел заговорщиков против истинной революции.
В автобиографической книжонке «Моя борьба с большевиками» Савинков об этой своей катастрофе напишет всего несколько и почти юмористических строк: де, 8 ноября 1917 года его довольно поздно разбудил адъютант, и он долго не мог сообразить, про что толкует ему верный адъютант, без конца повторяя два слова: «большевики выступили»…
Сколько в этих строках политического лицемерия! Выходит, будто большевики, с которыми контрреволюция не смогла справиться с помощью Корнилова, свалились ему как снег на голову, – он даже не мог, видите ли, сообразить, что это еще за большевики.
На самом деле в это утро была перевернута решающая страница его судьбы. В тех легких «автобиографических» строчках все – неправда. Даже его крепкий и поздний сон в утро 8 ноября. В это утро он был в Гатчине у генерала Краснова и умолял его двинуть войска на Петроград…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Глухая стена нового тупика возникла перед Савинковым утром 8 ноября 1917 года.
Савинков начинает новый путь – он мчится на юг, где генералы Каледин, Корнилов, Краснов, Алексеев уже собирают белые армии. Но там Савинкова ждет новый тупик – белые генералы-монархисты, помня об участии Савинкова в терроре против царских сановников и в революции Керенского, не хотят видеть в нем лидера.
Савинков уезжает в Москву и создает там тайную и очень сильную контрреволюционную организацию для борьбы с Советской властью. В Москве его быстро находят разноплеменные враги нашей революции. Чехословацкий лидер Масарик дает ему большие деньги на устранение Ленина. Савинков берет деньги, но ничего не успевает сделать. Возле него появляются французский посол Нуланс и его доверенный сотрудник Гакье, английский разведчик Сидней Рейли – и всем им крайне нужен Савинков. Они дают Савинкову громадные деньги на организацию контрреволюционных восстаний в Ярославле, Рыбинске и Муроме. В дни восстания на севере России высадятся их экспедиционные войска, и… большевикам конец. Савинков ринулся на север…
Что-то заело во франко-английской машине, а у Савинкова не получились восстания в Муроме и Рыбинске. Но в Ярославле савинковцы устроили кровавую резню и захватили город. Город, но не власть. Увы, высадившись на севере России, французы и англичане силой Савинкову не помогли. Несостоявшийся лидер новой России Савинков и его министр иностранных дел Деренталь, переодетые, с фальшивыми документами, бегут в Казань. Там Савинков делает столь же театральный, сколь и истерический жест – вступает в войско Каппеля рядовым солдатом. Но уже спустя несколько дней он видит, что каппелевцы обречены, и не хочет разделять их судьбу. Он бежит из Казани. И снова перед ним глухая стена тупика.
Савинков бежит в Сибирь и там начинает совершенно новую карьеру. Его соратник по эсеровской партии Авксентьев возглавляет «сибирскую директорию», объявившую себя новым правительством России. Авксентьев включает Савинкова в состав направлявшейся в Европу официальной миссии. В Париж, через Владивосток и Японию, отправилось целое посольство, и в его составе были Савинков и супруги Деренталь. Но пока они ехали до Парижа, «сибирскую директорию» ликвидировал Колчак, и они на золото уже не существовавшей «сибирской директории» открывают в Париже посольство Колчака.
Савинков развертывает в Европе поистине грандиозную деятельность. Он создает специальное пропагандистское агентство «Унион», задача которого – клеветать на Советскую Россию и вербовать любые силы на борьбу с большевиками. Недавний «защитник русской революции» становится энергичнейшим уполномоченным всех белогвардейских генералов, боровшихся за восстановление в России монархии.
На него, как на официального представителя неизвестно какого русского правительства, оформляются сделки на поставку белым армиям оружия и амуниции.
Чем это все окончилось – известно. Все усилия Савинкова, а заодно и белых армий превратились в прах. Красная Армия швырнула Савинкова к глухой стене еще одного тупика.
Другой бы сдался наконец, опустил руки. Но не таков Савинков. В созданной им варшавской газете «За свободу» он печатает передовую статью, озаглавленную «Русская Вандея». Он обвиняет всех белогвардейских вождей и генералов в незнании народного духа России. Они-де хотели воскресить монархию, а надо было восстановить только право частной собственности, тогда бы, мол, поднялись в бой с большевиками все крестьянские массы. И еще – никаких иностранцев! Да, да, да – никаких иностранцев!
Это Савинков начинал новый путь – он создавал Народный Союз Защиты Родины и Свободы (НСЗРиС). Девиз «Никаких иностранцев!» – это для доверчивых дураков. На самом деле все его расчеты в отношении НСЗРиС держатся на его уверенности, что интерес западных держав к России, пока там будут большевики, не ослабнет.
Ему все равно, кто дает деньги – хоть сам черт. Он принимает подношения даже от польских земельных магнатов – графа Тышкевича, князя Сапеги и других. Правда, об этих его связях не знают даже близкие ему люди.
В эти же дни в своей газете «За свободу» он пишет: «Керенский никогда не боролся ни против царя, ни против большевиков. Он только произносил речи. Я не думаю, что я заслуживаю подобного упрека… У меня есть вера, и я знаю, что революция крестьян и казаков стоит на пороге расцвета в России, результатом этой демократической революции Россия, вчера – страна помещиков, сегодня – коммунистов, станет завтра страной мелких частных собственников, где не будет ни царя, ни наместника, ни комиссаров, ни революционного Совета, ни Чрезвычайной комиссии, – страной свободной, сильной, богатой, какой она не была до сих пор…» Это все опять-таки для доверчивых дураков…
…Он вспоминает свое последнее крушение там, в России. Всякий раз, когда память возвращает его к событиям той холодной осени, перед его мысленным взором возникает картина движения черной колонны конников сквозь белую секущую по лицу снежную пыль. А эта картина, в свою очередь, вызывает у него чувство жгуче холодной тоски. И ярости, которую не на кого обрушить.
Разочарования бывали и раньше, но всегда была возможность обвинить во всем кого-то другого. А в этой истории винить некого. Разве что Пилсудского…
18 марта 1921 года в Риге был подписан мир между Советским Союзом и Польшей. Савинков знал, что договор будет подписан и что бесконечные капризы и претензии польской делегации на переговорах в Риге – это всего лишь игра на польскую публику, которая должна видеть, как яростно бьются люди Пилсудского за выгодный для Польши мир с русскими.
Еще за месяц до подписания мира Пилсудский, беседуя с Савинковым за чашкой кофе, сказал:
– Воевать с русскими у меня нет сил, и, кроме того, надо наводить порядок в Польше.
– А как же будет с нашими частями? – тревожно спросил Савинков. Речь шла о находящихся в Польше двадцати тысячах русских солдат и офицеров, которые по его зову, обманутые им, пошли воевать с большевиками вместе с польскими армиями.
Пилсудский молчал. Своими большими, глубоко посаженными глазами он внимательно смотрел на собеседника.
Он прекрасно знает этого человека, ведь говорят даже, что они близки друг другу по духу, но это не совсем верно. Их роднит только одно – тщеславие. Но Пилсудский – человек трезвого и хитрого расчета, и он давно выяснил, что у Савинкова тщеславие идет впереди рассудка. Вот и сейчас Пилсудский знает, что подвигнет Савинкова на опасное и в общем подлое дело, и уверен в успехе.
– А почему бы вашим русским не продолжить борьбу? – спрашивает Пилсудский.
– После подписания мира? – крайне удивился Савинков.
– Да. – Пилсудский встал, подошел к огромному дворцовому окну с низким подоконником и надолго замер там внушительным силуэтом во весь рост на фоне белой, косо летящей в окне метели.
Савинков ждал, ничего еще не понимая.
– Россия большевиков с ее узурпацией все и вся для меня так же нетерпима, как Россия царя, сделавшая Польшу русской губернией, – наконец раздался тихий низкий голос Пилсудского. – Та, будущая, третья Россия, которая возникнет на обломках этих двух, может оказаться чем-то терпимым и главное – разумным. Уроки истории даром не проходят, не так ли? – Пилсудский медленно отошел от окна и снова сел за стол.
– Мою программу вы знаете, – тихо произнес Савинков, хотя он все еще не понимал сделанного ему предложения.
– Не только знаю, но и поддерживаю, – мягко перебил Пилсудский и осторожно взял своей огромной рукой миниатюрную кофейную чашечку. – Иначе я в свое время не послал бы за вами в Париж пана Вендзягольского и сейчас ваши соотечественники не воевали бы в составе моих войск. – Пилсудский отхлебнул кофе, бережно поставил чашечку на стол, вынув из кармана белоснежный платок, вытер им усы. Это длилось довольно долго, и Савинков молчал, напряженно ожидая продолжения.
Наконец Пилсудский накрыл своей теплой рукой холодную руку Савинкова и продолжал:
– Я считаю вашу русскую программу с упором на крестьянина мудростью политика, который видит для России единственный выход из темноты. В мужицкой стране должна быть мужицкая власть. Это мужику понятно, это его поднимет, и он пойдет за нами, а тогда вы – истинный властелин России. Я неправ? – Пилсудский хитро прищурился и ждал ответа.
– Да, моя первая мечта – учредительное собрание с крестьянским большинством, – подтвердил Савинков. – И принятые им законы станут моей дальнейшей программой. Но вы простите меня, я не понимаю, к чему этот разговор, если вы решили сложить оружие?
– Но разве подписанный мною мир вас к чему-нибудь обяжет? – спросил Пилсудский серьезно и даже сердито. – Обязательства Польши не могут стать вашими обязательствами, и вы можете продолжить свою борьбу в России.
Савинков решительно не понимал, что все это значит.
– Зачем распускать действующие сейчас ваши русские части? – продолжал Пилсудский. И, не ожидая ни вопроса, ни ответа, сказал: – Сейчас их можно отозвать на территорию Польши, пусть они немного отдохнут, а затем небольшими отрядами, примерно в полк каждый, снова отправить их в Россию. Но уже не как часть Войска Польского, а как чисто русские силы. Главная трудность будет только в том, чтобы тихо форсировать границу и так же тихо и быстро углубиться в Россию верст на пятьдесят. Там уже можно будет развернуть боевые знамена. Это будет уже сила, как бы возникшая в народе, и, опираясь на крестьянство, как на главный свой резерв, эта сила начнет действовать. Понимаете?
Савинков кивнул, напряженно обдумывая то, что он сейчас услышал.
– По-моему, вы, как вождь, получаете идеальную возможность стать во главе событий, обещающих вылиться в события исторические, – продолжал Пилсудский. – Если крестьянин поднимется и пойдет с вами, большевикам конец.
– Если, – тихо произнес Савинков.
– Ну знаете… – внезапно рассердился Пилсудский. – Тогда, господин Савинков, надо ставить все точки над «и»! Или вы располагаете руководящей политической доктриной для России, о чем вы неоднократно и публично декларировали, или объявляйте, что вы – король голый! Середины нет! – Пилсудский бросил на стол свою тяжелую ладонь, от чего весело звякнули изящные кофейные чашечки.
Как бы резко ни был поставлен вопрос, Савинков понимал, что Пилсудский прав, и, если он сейчас отвергнет его идею, он действительно будет выглядеть политическим банкротом. А главное – ему уже видится впереди идущее на Москву крестьянское войско, которое под звон колоколов приветствует весь народ. Савинков близок к состоянию самогипноза, в каком он уже не раз принимал решения, дорого ему стоившие…
– У меня один вопрос: кто поведет эти отряды? – отрешенным голосом спросил Савинков.
Пилсудский задумался, сдвинул свои мохнатые брови: он знает, что Савинков – человек абсолютно не военный…
– Это вопрос очень серьезный, – ответил он. – Сейчас возле вас вертятся генералы-золотопогонники, которые по ночам молятся на царские портреты. В случае успеха они вас повесят, как убийцу царей, – улыбнулся Пилсудский и спросил: – Что вы думаете о братьях Булак-Балаховичах?
– Это ж бандиты! – воскликнул Савинков.
– Бандиты, – медленно кивнул Пилсудский. – Но они могут повести за собой войско. А в политическом отношении они, по-моему, весьма удобны. Они ведь за все, что не мешает им быть бандитами.
– Но они будут грабить и убивать тех самых крестьян, на которых я собираюсь опереться и которых собираюсь позвать за собой, – сказал Савинков.
– Этого не допустите вы, – отрезал Пилсудский.
– Значит, вы считаете, что я сам должен пойти вместе с этими отрядами? – осторожно спросил Савинков.
– Непременно, господин Савинков. – Пилсудский подошел к Савинкову, положил ему на плечи свои тяжелые руки и сказал проникновенно: – Слишком велика ставка, господин Савинков. Нельзя быть вождем на расстоянии. Нельзя. Это ваша коренная ошибка до сих пор. Даже самые верные вам люди могут исказить ваши идеи, деформировать их до уровня своего понимания проблем, а это опасно, так опасно, господин Савинков, – я убедился в этом. Что же касается вашего временного содружества с такими типами, как братья Балаховичи, то, поверьте мне, вы вместе с ними пройдете только первые шаги, и при первой возможности мы их вышвырнем…
Осень была ранняя и холодная – еще в октябре начались морозы. Раскисшие дороги окаменели, передвигаться было легче и быстрее, но трудно стало с ночевками. Отряд, с которым двигался по Белоруссии Савинков, насчитывал почти тысячу сабель – всех разместить в помещениях было делом нелегким. Впрочем, балаховцы делали это довольно просто – приезжали в деревню или городок, выгоняли жителей на улицу и занимали их дома. Однажды, гуляя ночью по взятому городку, Савинков сам видел, что в занятых балаховцами домах горел яркий свет, оттуда доносились звуки музыки, пьяные крики, а хозяева этих домов с детьми на руках грелись у костра, разожженного перед церковью…
Правда, подолгу отряд нигде не стоит, день-два, не больше – и команда «по коням!» – части Красной Армии наступали балаховцам на пятки, пытаясь заставить их вступить в бой. Но у братьев-балаховцев была своя тактика, они говорили: «Бой – дело нехитрое, ты сумей уйти от него». Сейчас, изучив данные разведки, Балаховичи повели свое войско на Мозырь…
Морозило. Конские копыта грохотали по оледенелой дороге. С серого неба сыпалась мелкая снежная пыль. Ветер швырял ее в лица всадников, гнал белыми волнами по голым полям. День, не успев рассветиться, быстро угасал.
