Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)
Из письма Д. В. Философова – А. А. Деренталю
…Я прекрасно понимаю, почему нервничает Б.В., но это могут не понять те, чьи уши развешаны на телефонных проводах.[36]36
Очевидно, Философов пишет это письмо после какого-то нервного разговора с Савинковым по телефону. (Прим. авт.)
[Закрыть] Но и не эта опасность главная. Мне кажется, что опасностью становится наша осторожность (нонсенс!).Мухин в этот период произвел на меня самое благоприятное впечатление, хотя вел он себя дерзко. Он довольно откровенно и, я бы выразился, беспощадно обрисовал мне обстановку в их организации, и, право же, их следует понять. Вот я и пишу Вам: если снова у вас там создается атмосфера отсрочек, помогите А.П.[37]37
Очевидно, Мухину, то есть Федорову.
[Закрыть] убедить Б.В., что мы можем уподобиться печальной героине пушкинской сказки о рыбаке и золотой рыбке…
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
Савинков догадывался, с каким ультиматумом едет к нему Мухин, и чувствовал, что переговоры с «ЛД» безобразно затянулись, и только по его собственной вине.
Руководители «ЛД» в ходе переговоров делали уступку за уступкой, они сняли даже свое возражение против иностранной помощи, более того – сами стали снабжать поляков ценнейшими разведывательными материалами, что, кстати, укрепило и положение самого Савинкова. Совершенно ясно, что они шли на такие уступки только потому, что остро нуждались в его, да, именно в его, Савинкова, помощи. В ответ он посылал им Фомичева с его куриными возможностями или Павловского, но только для того, чтобы проверить, не провокация ли все это. А результат получился самый неожиданный – поехал Шешеня и стал там фигурой. Поехал Фомичев – и теперь он счастлив, что участвует в конкретных боевых делах. Поехал Павловский – и тоже пишет, что окунулся, наконец, в кипучую жизнь, даже не хочет возвращаться в Париж. А он сам?.. Конечно, пока он в стороне, кто-то занимает его место, – как говорится, свято место пусто не бывает. И может быть, как раз поэтому со всеми, кого он послал в Россию, происходят столь неожиданные превращения. Шешеня, которому он, как адъютанту, не доверял написать самую ерундовую бумажку, сейчас руководит московской и фактически всей российской организацией НСЗРиС! А Фомичев? Кем он был в Вильно? Хозяином перевалочной квартиры – типичный мелкий функционер. В России он стал политическим деятелем! Ведет переговоры с профессорами и русскими генералами, входящими в руководство «ЛД». Непостижимо! Зекунов, которого он никогда не видел и не знал, тоже, судя по всему, действует отлично. А ему все еще мерещится провокация. Чекисты могли поймать, стреножить и повести на поводке одного, но заставить исправно служить провокации и Зекунова, и Фомичева, и Павловского – это сделать невозможно!.. Здесь все арифметически ясно. Тогда почему же он сам по-прежнему осторожничает и остается в стороне от боевой деятельности? Почему? Почему?..
Он еще и еще раз тщательно анализировал весь ход своих переговоров с представителем «ЛД» и все, что произошло за это уже немалое время. Все было чисто, безукоризненно. Ни тени… Разве что… Почему так легко представитель «ЛД» перенес безобразную, хотя и не лишенную смысла, выходку Павловского тогда ночью, в гостинице? Господин Мухин не похож на такого, который просто так стерпел бы. Значит, это ему для чего-то было надо. Для чего? Савинков находил только один ответ: «ЛД» действительно заинтересована в объединении их сил, и ради этого ее представитель пожертвовал своим личным самолюбием.
Все ясно. Все, кажется, ясно. Надо решать. Дальнейшая затяжка переговоров может привести к потере грандиозных возможностей, которые сейчас так ему нужны. Холодок в отношении к нему западных стран становится все ощутимее. Ну что ж, он им еще покажет когти! Покажет! Они еще потолкутся у него в приемной! Там! В России! В Кремлевском дворце!
Только перед самым рассветом, измученный, он заснул, приняв окончательное решение. Но утром этой решимости снова как не бывало. И опять сомнения и подозрения терзали его. Он был настолько разбит, что позвонил Деренталям и отменил традиционный завтрак. Не пошел к парикмахеру.
Рано утром он отправился к Владимиру Львовичу Бурцеву – старому эсеру, потом кадету, потом либералу, потом меньшевику, политикану и издателю, который в свое время разоблачил предателя Азефа и вообще набил себе руку на раскрытии политических предательств и провокаций русской полиции. Еще ночью Савинков принял решение воспользоваться консультацией и советом Бурцева. В Париже ему больше советоваться было не с кем, и он даже загадал: как посоветует Бурцев, так он и поступит – старик яростно ненавидел большевиков.
Во время первой мировой войны Бурцев – этот непримиримый борец за чистоту рядов русских революционных партий – вдруг все прощает царскому правительству и возвращается в Россию, чтобы вести там «полезную отечеству политическую деятельность». На этот «патриотический шаг» его подвигнули политические деятели Англии и Франции, которые в его лице хотели иметь своего человека в политических кругах России. Полезную отечеству деятельность Бурцев ведет недолго, всего два года. Разразилась Февральская революция. Но Бурцев не ринулся, как Савинков, к Керенскому за министерским портфелем, он правильно оценил обстановку и, воспользовавшись неразберихой, забрался в архивы царской полиции и министерства внутренних дел. Возвратившись на Запад с богатой добычей, он потом расчетливо, из года в год публиковал сенсационные документы и весьма в этом преуспел.
Савинков никогда не считал Бурцева серьезным политиком, но преклонялся перед его умением и даже талантом распутывать невероятные хитросплетения конспирации, скрывавшей от людских глаз всяческих провокаторов. Никогда Савинков не стремился и сблизиться с Бурцевым. Однако он неоднократно давал ему понять, что заслуги его перед Россией считает историческими. В свое время он отдал Бурцеву для опубликования в его журнале «Былое» сенсационные воспоминания о своей террористической деятельности и этим очень сильно способствовал популярности журнала. Но на большее сближение с Бурцевым Савинков не шел. И если бы в это время рядом с ним в Париже оказался умный и верный человек, он, может быть, и не обратился бы к Бурцеву. Но он был в эту пору один – легкомысленный Деренталь не в счет…
Бурцев жил в гостинице, в дешевом тесном номере. На подоконниках и прямо на полу лежали груды газет, а стол был завален газетными вырезками. Здесь он и работал. Старик занимался сейчас составлением, как он сам говорил, «грандиозного досье на господ большевиков».
Бурцев сердечно приветствовал Савинкова, обнял его, чуть не расцеловал, извинился за свое дезабилье – он был в халате и шлепанцах на босу ногу – и усадил в единственное кресло. А сам, потеснив газеты, сел на подоконник.
– Дорогой Владимир Львович, вы писали недавно о советских чекистах… – сразу приступил к делу Савинков. – Мне нужно знать, насколько все это точно.
Бурцев развел в стороны свои костлявые руки с длиннейшими ногтями на каждом мизинце.
– К счастью для меня, я не был допущен в архивы Чека. А в чем дело?
– Я еду в Россию.
– Сейчас? В Россию?
– Да, сейчас. И хочу поделиться с вами своими сомнениями, услышать ваше мнение. Надеюсь, не нужно уславливаться, что наш разговор не для печати?
Острое лицо Бурцева изобразило полнейшее внимание.
Савинков рассказал все, что счел возможным, из истории своих переговоров с «ЛД». Чем дальше шел рассказ, тем более понимал Бурцев, что в руки ему идет гигантская сенсация. И думал только об этом.
Когда Савинков сказал, что не верит, будто Чека состоит сплошь из дураков, Бурцев возразил:
– Из дураков – нет, но из не умеющих вести настоящий политический розыск – да! И откуда им было взять умение? Дзержинский сам всю жизнь был объектом розыска. И вообще нашим идефиксом стало преувеличение возможностей большевиков.
Их разговор был довольно хаотичным, часто уходил от главной темы в стороны, но, о чем бы он ни шел, Бурцев спокойно и терпеливо рассеивал опасения Савинкова и всячески подогревал его тщеславные надежды.
– Когда приедет этот представитель из Москвы, познакомьте меня с ним, – неожиданно попросил Бурцев.
Савинков взглянул понимающим прищуренным взглядом и холодно сказал:
– Мне дорого ваше время…
– Да? Тронут, тронут… до глубины души… – нисколько не смутившись, ответил Бурцев и спросил: – Кстати, как вы распорядитесь своим парижским архивом? Возьмете его с собой?
– Я пока передам его моей сестре в Прагу, – ответил Савинков, который до этой минуты и не думал об этом. Он встал. – Значит, ехать, Владимир Львович?
– Ехать, ехать и еще раз ехать! – с широким жестом воскликнул Бурцев – халат разметнулся, открылось белое и хилое старческое тело. Не заметив этого, Бурцев повторил возбужденно: – Да! Ехать! И отомстить за все! И явить миру ту новую Россию, о которой все мы мечтали и мечтаем! Я не хочу быть сентиментальным, но я, при своем возрасте, по первому вашему зову на коленях приползу к вам в Москву, чтобы отдать последние годы своей жизни поистине великой истории! Да! Это так! – Голос у него сорвался.
– Хорошо, не плачьте, ради бога, я еду, – улыбнулся Савинков, и Бурцев внимательно посмотрел на него. – Что бы меня там ни ждало, я еду, – продолжал Савинков. – А если смерть – черт с нею! Моя смерть станет символом и призывом!
– Ну почему? Почему обязательно смерть? – пробормотал Бурцев.
– Потому, Владимир Львович, что там есть такая контора смерти – Ге-Пе-У. Но вам, может быть, как никому другому, давно известно, что я презираю смерть. Еду, Владимир Львович, еду!..
Прямо от Бурцева Савинков зашел к Деренталям. Бывшие супруги были смущены его появлением. Хотя жили они теперь в разных номерах, по утрам Деренталь заходил за Любой, чтобы вместе идти к Савинкову завтракать. Савинков и застал их в этот момент.
– Дорогие мои друзья, – сказал он. – Я обязан поставить вас в известность о том, что в самое ближайшее время я отправляюсь в Россию.
– Боже! – вырвалось у Любы.
– Это не шутка? – спросил Деренталь.
– Я еду с вами, – глухо сказала Люба. Она встала, сделала шаг к Савинкову и закрыла лицо руками. Услышав, что она плачет, мужчины бросились к ней. Савинков усадил ее в кресло, а муж подал воды. – Простите меня, – еле слышно сказала она, жалко улыбаясь.
– Что вы? За что прощать? – спросил взволнованный Савинков. Он сам еле сдерживал слезы. – Вы поступили как истинно русская женщина, она же просто обязана повыть перед дорогой, – нервно рассмеялся он и подумал о том, как он был к ней несправедлив! Она еще ничего не знает, она даже ничего не спрашивает, она просто говорит «еду»!
– Я еду тоже, – сказал Деренталь. Он настолько ошарашен, что не успел ничего толком сообразить. Да и о чем думать? Ведь, кроме Савинкова, у него в этой жизни нет никакой опоры, он из тех бесхарактерных людей, кто по одной своей образованности мог бы занимать приличное место в обществе, но ни на что не способен сам. Ему нужен сильный поводырь. И может, там, в России, его ждет невероятная карьера, в которую он всю жизнь верит и ждет.
– Спасибо, – отрывисто сказал Савинков. Он с трудом подавил слезы, боясь голосом выдать волнение. – Ваши желания в моем сердце, – торжественно произнес он.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
У Федорова план решающего разговора с Савинковым был готов давно и еще в Москве прорепетирован с Менжинским, который говорил с ним с позиций Савинкова.
Перед отъездом Федорова принял Дзержинский. Федоров был уже в том виде, в каком он предстанет перед Савинковым, и Феликс Эдмундович начал с придирчивого осмотра.
– А ну-ка, покажись, сынку! – смеялся он, обходя вокруг Федорова.
На Федорове был сшитый по моде – в талию, с подкладными плечами – костюм цвета «маренго», крахмальная сорочка, темный галстук с жемчужной заколкой. Усы и бородка аккуратнейше подбриты и ухожены модным парикмахером с Кузнецкого моста.
– Ну что ж, вполне благопристойный господин. Вполне. Не верить такому просто глупо. А? – обратился Дзержинский к Менжинскому.
– Я сам иногда начинаю ему верить, – улыбнулся Вячеслав Рудольфович.
– Это результат действия логики на логически мыслящего человека, – серьезно сказал Дзержинский. – А Савинков, узнав о ранении Павловского, может потерять чувство логики. И вообще ход его мыслей может оказаться непостижимым для другого человека. Понимаете? – спросил он Федорова. – Ваше положение будет похоже на положение объездчика дикой лошади – даже бог не знает, какой вольт выкинет мустанг в следующую секунду. Вы должны быть готовы к любому сюрпризу. Представьте себе, что вдруг Савинков бросается в истерику: «Вы погубили Павловского!» Он распаляет себя и может схватиться за оружие. Что делать тогда?
– Ну что ж, оружие есть и у меня…
– Нет, Андрей Павлович, о своем оружии вы забудьте. Это в первой поездке вы могли, в случае западни, отходить с боем – помнится, мы об этом тогда говорили. А сейчас – нет. Сейчас положение обязывает вас быть предельно выдержанным… до конца. Вы приехали к нему с ультиматумом. Но не потому, что разуверились в его талантах, а как раз наоборот – потому, что вы уже почти потеряли надежду на его приезд, так необходимый вашей организации. Он поднимает на вас оружие, а вы перед ним безоружный и готовы пожертвовать жизнью во имя все того же главного – получить для своей организации руководителя.
– Да, я готов погибнуть за дело, – спокойным негромким голосом сказал Федоров, и Дзержинский почувствовал, что сказал он это не по игре, а думая о том, что может не вернуться из Парижа.
– Об этом и говорить не следует, – строго сказал Дзержинский. – Каждый чекист подразумевает такую готовность.
– Прошу прощения за нескромность, – сказал Федоров, и в голосе его была еле уловимая ирония.
Дзержинский понял это и улыбнулся:
– Ну ладно, давайте прощаться. Кажется, все. Но учтите, Андрей Павлович, вы мне нужны и такой… нескромный. Очень нужны. Поняли?
Федоров вспоминал все это, глядя в окно вагона, когда поезд уже врывался на окраины Парижа…
Все, что нужно было сделать, сделано, и теперь, волнуйся не волнуйся, все равно до самого момента встречи с Савинковым он уже ничего изменить не может…
Впустив гостей, Савинков молча сделал жест рукой, приглашая войти, и, только когда закрыл дверь, сказал:
– С благополучным прибытием, господа. Здравствуйте.
Сели в столовой. Справа от Савинкова Федоров, слева – Фомичев. Все трое молчали. Федоров выразительно взглянул на Фомичева, приглашая его сделать первый шаг, но Фомичев только как-то странно дернулся и закрыл глаза.
– Варшава предупредила меня, что вы везете мне ультиматум, это правда? – спросил Савинков.
– Да, – ответил Федоров.
– Бррр! С детства не люблю ультиматумов, – поморщился Савинков. – А главное – не лучше ли будет не терять время на предъявление, обсуждение и отклонение вашего ультиматума здесь и заняться этим там, у вас в Москве? Я принял решение – немедленно ехать в Россию. Вас это устраивает?
– Безусловно. Если ваше решение включает в себя заботу о наших общих делах, – с достоинством отвечал Федоров, подчеркнув слово «общих». – А то ведь ваши люди иногда едут в Россию с нелепыми целями.
– То есть…
– Вот… господин Фомичев должен вас информировать…
Фомичев вскочил, доставая из кармана письмо Павловского.
– Вам… от Сержа…
Савинков вскрыл конверт и вынул письмо.
Когда он прочитал первые строчки, его взволнованное лицо с беспокойно мигающими большими узкими глазами будто окаменело, и он долго смотрел на письмо, казалось ничего не понимая. Вдруг он весь передернулся, его правая рука мотнулась и отшвырнула письмо. Он опять замер в неподвижной позе и сказал глухим голосом:
– Невероятно!.. Невероятно!.. Не верю! Не верю! – вдруг закричал он громко прямо в лицо Фомичеву, и тот, привстав, начал быстро говорить:
– Он же здоров!.. Здоров!.. Я был у него!.. Шлет привет!.. Вы не бойтесь!.. Он уже встает!.. Лучшие врачи!.. Все мы рядом… Господин Мухин, подтвердите!..
– Эта история, господин Савинков, глубоко огорчила и нас, – вступил Федоров. – Узнав, что такая трагическая, конечно, но и глупая в принципе история случилась с таким опытным вашим человеком, наши люди, естественно, повесили носы. Ведь эта история еще более нелепа, чем провалы наших пятерок активного действия. А ведь господа Шешеня и Фомичев как раз говорили, что Павловский потенциальный руководитель всех боевых действий. И не удивляйтесь, что наш лидер господин Твердов просил меня выяснить у вас, действительно ли Павловский намечался таким руководителем?
– Да подождите вы с претензиями! У меня отняли самого близкого, самого верного человека! – сказал Савинков с искренней болью и мукой, и Федоров ощутил в себе что-то похожее на сочувствие.
Савинков оглянулся, ища письмо, поднял его и стал читать. На этот раз он читал внимательно и медленно, держа письмо у самых глаз. Потом, опустив руку с письмом, долго смотрел в окно.
– Куда он ранен? – спросил он, не поворачиваясь.
– Нам подробности не известны, – сочувственно ответил Федоров. – Мы располагали больше чем скупой информацией от ваших людей и тем, что было в печати.
– Было в печати? – повернулся Савинков.
– Было сообщение о том, что под Ростовом произошло нападение на поезд… как сказано было… бандитов, что оно было отражено и что поезд из-за этого опоздал. И была фраза, что нападавшие явно просчитались, думая, что не встретят вооруженного сопротивления.
– Так… – Савинков потер пальцами лоб и виски. – Куда он ранен? – спросил он Фомичева.
– В ногу у самого паха и в грудь, – ответил Фомичев и, подождав, когда Савинков скажет что-нибудь, и не дождавшись, продолжал: – Мы же все понимали, Борис Викторович, какой это удар для вас… Я-то как на каторгу ехал, зная, что мне предстоит сказать вам такое… Все это понимали… Но теперь-то опасность позади, выходили его. Лежит он в надежном месте, на квартире у знаменитого хирурга… Наш человек, между прочим… Просил заверить вас, что Сергей Эдуардович уже вне опасности… И сам Сергей Эдуардович просил передать вам и привет и то, что он считает себя перед вами кругом виноватым…
– Вы его видели?
– А как же! Шешеня тоже был… Говорили мы с ним… Хоть он и жалеет, что так все случилось, но вы же знаете характер Сергея Эдуардовича – смеется, говорит «нельзя, чтобы без конца везло, а я об этом не подумал»…
– Да, да… он пишет об этом… – Савинков после некоторого молчания обратился к Федорову: – Вот что такое жизнь – еще час назад все было так ясно, уверенно, и мгновенно все ушло в туман тревог и неверия.
– Неверия во что?
– Во все… Во все, Андрей Павлович. Во все…
– Настоящая большая политика и истерика никогда рядом не существуют.
– Это верно, – механически согласился Савинков и добавил с тяжелым вздохом: – Но вы же совершенно не представляете, что для меня этот человек!
– Помнится, Наполеон по поводу гибели одного из своих маршалов сказал: «Он оказывает мне дружескую услугу даже своей смертью – он учит меня, каких ошибок не следует делать в бою».
Савинков внимательно взглянул на Федорова, и тот спокойно выдержал его взгляд.
Этот первый разговор Федорову так и не удалось подчинить своему плану. То и дело Савинков внезапно обращался к Фомичеву с самыми неожиданными вопросами:
– Нет ли возле Павловского какой-нибудь женщины?
Или:
– У Павловского есть деньги?
Или:
– Он писал это письмо лежа?
Последний вопрос очень встревожил Федорова – в Москве не подумали о том, что письмо, написанное в постели, должно выглядеть совсем иначе по написанию. Но Фомичев случайно ответил удачно – он сказал, что не знает, какое именно, но одно письмо Павловский писал при нем и делал это в полусидячем положении, облокотившись на подушки и поставив на колени поднос…
Только поздно вечером Федоров ушел от Савинкова и стал искать себе недорогую гостиницу. Фомичева Савинков оставил у себя, и Федоров понимал, что там сейчас опять начался тяжелейший экзамен для их легенды. Но пока все шло по плану – ничто не говорило, что Фомичев в Москве или в поездке по России заметил что-нибудь подозрительное. Позже Фомичев доверительно расскажет Федорову, какой страшной была для него эта ночь. Был момент, когда Савинков набросился на него с кулаками, требуя объяснить, почему Павловский не стал работать в Москве и предпочел ехать в Ростов…
Утром Федоров позвонил Савинкову по телефону. Сначала ему ответил незнакомый голос (это был Деренталь), затем к телефону подошел хозяин. Голос у него был веселый.
– Даю вам отпуск на весь сегодняшний день, – сказал он. – Отдыхайте, любуйтесь Парижем, мы уезжаем завтра в одиннадцать утра. Поняли? Завтра в одиннадцать. Билеты я обеспечиваю. Прошу вас быть у меня завтра не позже девяти. До свидания…
Савинков сказал все это твердо, но с некоторой поспешностью, как бы не желая выслушивать ни возражений, ни вопросов. Это насторожило Федорова. А за этим скрывалась всего-навсего любовь Савинкова к позе – у него дома в этот момент находились Дерентали и уже приехавшая по его вызову из Праги сестра Вера, и Савинкову страшно хотелось играть перед ними роль волевого руководителя, который бросается в новое опасное сражение и, отдавая молниеносные энергичные приказы, приводит в порядок свою армию.
– Почему такая спешка? – недоумевала Люба. – Я не успею приготовить вещи.
Савинков взглянул на нее как на неразумного ребенка и сказал проникновенно:
– Россия примет нас и в рубище…
Александру Аркадьевичу нравились и эта спешка, и само решение Савинкова, и то, что сам он тоже едет. Что ему? Человек он был к земле, как говорится, не привязанный, легкий на подъем и падкий до эффектных авантюр. И ему было нужно, чтобы кто-то вел его – то ли Гапон, то ли Савинков. Савинков, в свою очередь, знал, что в тяжких передрягах судьбы, которые могли их ожидать в России, очень полезно иметь под рукой такого человека, как Деренталь.
И только одно сейчас омрачало Александра Аркадьевича – совсем не ко времени у него начинался приступ печени.
Савинков знал, что решение Любы ехать непреклонно и искренне, но что оно больше продиктовано чувством, чем рассудком. Он обязан был еще раз разъяснить ей всю тяжесть испытаний, которые могли ждать их в России. Может ли он подвергнуть риску ее жизнь только потому, что она любит его и считает своим долгом всюду следовать за ним? Когда он заговорил с ней обо всем этом, она сначала широко раскрыла от изумления глаза, а потом разрыдалась, закрыв лицо руками.
– Вы ничего не понимаете… Ничего… – бормотала она, глотая слезы. – Я все равно поеду… сама поеду…
– Ну, вот-вот, только слез нам и не будет хватать в этой дороге, – рассердился Савинков. Он всю жизнь не терпел бабьих слез. – Именно этого я и боюсь.
Люба оторвала руки от лица и с глазами, еще полными слез, воскликнула:
– Это мои последние слезы!
– Вот и прекрасно! – быстро подхватил Савинков, которому показалось, что она готова сорваться в истерику. – Идите готовьте вещи, – добавил он с улыбкой.
Втайне ему нравился такой «семейный» отъезд. «Это показывает, – говорил он себе, – что я еду в Россию не на прогулку, а основательно, чтобы там жить и бороться…» Но еще большей тайной, даже от самого себя, было элементарное чувство, что на миру и смерть красна…
Последний день в Париже он провел в очень странном состоянии. Каждая минута была наполнена энергичной подготовкой к отъезду, и в то же время душу его продолжали терзать сомнения и тревоги. Он вдруг словно раздвоился на деятеля и человека. Савинков-деятель энергично готовился к отъезду, а Савинков-человек с тревогой смотрел на суету своего двойника. Но в прямое общение эти два Савинкова не вступали и потому воздействовать друг на друга они не могли.
Савинков-деятель собрал и запечатал архив, проинструктировал сестру, как его хранить и как с ним обращаться. Затем встретился с Гакье и, конечно, был счастлив наблюдать, как француз был поражен и потрясен его сообщением об отъезде в Россию. Вечером они увиделись еще раз – Гакье приехал к Савинкову, чтобы сообщить ему пароль, с которым к нему в Москве явится резидент французской разведки…
Перед отъездом Савинков-деятель хотел увидеться с Сиднеем Рейли, но это не удалось. К своему огорчению, он узнал от его жены, что Сидней Рейли уехал в Англию, а оттуда направится в… Россию. Это было крайне досадно – Савинков никогда не любил быть вторым.
С американцем Савинков решил не встречаться – ему доставляло наслаждение представлять себе, как карлик потом узнает о его отъезде в Россию, какой получит нагоняй от начальства и как они ринутся налаживать с ним связь уже там, в России…
Савинков вернулся домой поздно вечером. Сестра уже спала. В квартире было тихо и темно. Он сел на диван и задумался. В этот момент два Савинковых оказались рядом, и Савинков-человек тихо-тихо сказал своему двойнику: «Остановись. Осмотрись получше. Если этот твой шаг ошибка, то это такая ошибка, какую исправить уже нельзя…» Савинков-деятель не дослушал, оттолкнул от себя двойника, зажег свет и сел к столу писать письма. Решение принято бесповоротно. Он уже не может остановиться.
Утром Федоров в назначенный час нажал кнопку звонка. Открыла Люба. Федоров поцеловал ей руку и передал сердечную благодарность жены за шаль, которую она теперь не снимает с плеч целыми днями.
– Она сможет поблагодарить меня лично, – рассмеялась Люба, но Федоров не понял, что она имела в виду.
В маленькой столовой находились Савинков, Деренталь, Фомичев и сестра Савинкова Вера Викторовна Мягкова. Знакомя сестру с Федоровым, Савинков сказал:
– В ее лице судьба наградила меня второй матерью.
Федоров мгновенно почувствовал опасность – он увидел ее в глазах этой очень похожей лицом на брата, высокой медлительной женщины, глазах пристально-враждебных и устремленных прямо ему в душу. И потом, что бы он ни делал, с кем ни разговаривал, он все время чувствовал на себе тревожный и испытующий взгляд Веры Викторовны.
Между тем Федорова ждал очень приятный сюрприз – Савинков объявил, что едет в Россию не один, а со своим ближайшим помощником Деренталем и его женой Любой, которая является его личным секретарем.
– Вот теперь я вижу, что вы решили взяться за дело всерьез! И уверен, что в Москве это оценят так же, как и я! – радостно сказал Федоров.
– Александр Аркадьевич никак не будет там лишним, – ответил Савинков. – Он у нас специалист по международным делам и основательно поможет нам в разработке международной политики, которая так остро вас волнует.
– Меня? – удивился Федоров. – Никогда! Вы знаете, я первый пробил брешь в нашей позиции международной изоляции. И вообще, я считаю, что, когда мы твердо станем на ноги в России, мы уверенно проложим и свой международный курс. И уж во всяком случае, тогда нам не надо будет зависеть от какой-то Польши. Простите, вы, кажется, дружите с самим Пилсудским?
– Дружба политических деятелей всегда конъюнктурна, – легко бросил Савинков, ему нравится перспектива плюнуть на Польшу, отомстить ей за все перенесенные от нее унижения.
– Мне всегда смешны газетные умиления по поводу того, что в зоопарке лев дружит со щенком, – вставил Деренталь.
– Остается только выяснить, кто же я в вашей аналогии? – весело съязвил Савинков.
– Во всяком случае, назвать львом Пилсудского было бы смешно, – ловко выкрутился Деренталь, и они все трое рассмеялись.
Отъезд из Парижа был разыгран, как дурной криминальный спектакль. Режиссером был сам Савинков. Билеты у всех были в разные вагоны. Из его квартиры все уходили по одному и самостоятельно добирались до вокзала. Только сам приехал на вокзал в такси вместе с Любой, и она до отхода поезда играла роль провожающей. В багаже лишь самое необходимое, только в руках у Савинкова маленький чемоданчик с вещами Любы.
Федорову эта никому не нужная игра в конспирацию была на руку – чем меньше людей в Париже будут знать об отъезде Савинкова, тем лучше. Они договорились с ним, что и в Варшаве об их проезде никто не будет предупрежден…
В дешевеньком варшавском отеле «Брюль», где они должны были провести около четырех часов до отправления поезда на Вильно, они сняли две комнаты: одну для мужчин и другую для Любы.
Савинков держался хорошо, если не считать несколько преувеличенной веселости. Он, конечно, нервничал, но хотел это скрыть от других. Люба – та все еще была огорчена, что окажется в России всего с тремя платьями. Совершенно спокойно, а может быть, просто равнодушно относился к происходящему Деренталь. Ему было все равно. Даже нравилось бы все, если бы не мучила печень.
– Скажите, пожалуйста, господин Мухин… – обратился он к Федорову с дивана. – Там, на границе, не может произойти какое-нибудь недоразумение, в результате чего в нас начнут стрелять?
– Думаю, что ничего такого не случится, – неуверенно ответил Федоров.
– Тогда я предпочел бы погибнуть от русской пули, – продолжал Деренталь своим певучим голосом. – Прочитать в некрологе, что человек погиб от польской пули, это ужасно. Как вы считаете, Борис Викторович?
– Я считаю, что не стоит фиглярничать, Александр Аркадьевич, – негромко отозвался Савинков и легко, по-светски спросил Федорова: – Андрей Павлович, у меня есть одна неизлечимая болезнь: я люблю хорошую, даже очень хорошую бумагу, без этого я не мыслю свою жизнь. И я вдруг подумал сейчас: а можно достать в Москве хорошую бумагу?
– Сколько угодно, Борис Викторович.
– Это прекрасно, это прекрасно, – ответил Савинков и задумался.
Трудно было находить темы для беседы, и эти часы до поезда обещали стать весьма тягостными. Вдруг раздался громкий стук в дверь и, не ожидая ответа, в номер вошли Философов, Шевченко, Мережковский и Зинаида Гиппиус. Все они были нарядно одеты и явно шли сюда в гости. Федоров понял, что Савинков все-таки известил их о своем приезде – он не смог отнять у себя возможность насладиться восторгом своих варшавских сторонников, когда они узнают, что он едет в Россию.
Получилось что-то вроде торжественных проводов. Философов сказал коротенькую речь о величии России и о достойном России величии духа ее вождей. Имени Савинкова он не называл и о его поездке в Россию даже намека не сделал – очевидно, Савинков специально просил об этом. Говорил что-то туманное Мережковский, мысль свою он безнадежно запутал в примерах из древнегреческой мифологии.
– Я поэтесса, и все, что я говорю, это поэзия… – заявила Гиппиус в начале своей речи. Она долго говорила, и никто ничего не понимал. Это была смесь прозы и стихотворных строчек. Глаза ее горели. Она раскачивалась из стороны в сторону. – Всякий человек тщится прожить смело, высоко, красиво, но ему мешает ожирение живота и сердца…
Веря в себя, как в бога,
Я не верю в других,
Но смелость других
Мне недоступна, убогой…
Борис Викторович! – она вдруг протянула к Савинкову длинные худые руки. – Всяко было меж нами! Но сегодня пусть встречный ветер сдует пыль с наших зрачков и раздует огонь любви!
