Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Сорокалетний, но еще очень моложавый Савинков рано утром шел не торопясь по безлюдной парижской улице. Его большие прищуренные глаза смотрели из-под темных бровей вперед холодно, не мигая, без всякого любопытства. На нем модное в талию пальто из темно-серого в елочку дорогого материала, чуть надвинута на лоб темная широкополая шляпа, на руках – тонкие кожаные перчатки кремового цвета. Он элегантен, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза. Он не первый раз и не первый год живет в Париже. Когда у него спрашивают, любит ли он этот город, он отвечает: «Я его слишком хорошо знаю». Но для своей жизни в Париже он выбрал эту тихую улочку де Любек только потому, что она чем-то напоминала улицу его детства в Вильно.
С Парижем судьба свела его больше двадцати лет назад. Ему было ровно двадцать, когда он впервые приехал сюда из России, спасаясь от царской полиции. Он был тогда уже знаменитым эсеровским террористом – грозой царских сановников. В другой раз он приезжал в Париж вместе с Иваном Каляевым. Скрывшись от русской полиции после очередного покушения, они прибыли в Париж без паспортов и без копейки денег. Каждый вечер у подъезда кафе «Олимпия» они подкарауливали руководителя эсеровских террористов Азефа, чтобы получить у него семь франков на обед, – тогда еще никто не знал, что Азеф полицейский провокатор. Если бы не эти семь франков, они околели бы с голоду…
Сегодня он вышел из своего дома на улице де Любек, как всегда, ровно в восемь часов. Консьержка даже не посмотрела, кто там выходит, только кинула взгляд на часы, точно проверяла их по выходу из дома этого странного русского с третьего этажа.
Он свернул за угол и остановился перед парикмахерской.
Каждый день Савинков брился у Жака Факту, но они не стали даже хорошими знакомыми. Савинков всегда неохотно и трудно сближался с людьми, а умный и скромный цирюльник в друзья не навязывался, хотя Савинков вызывал у него немалое любопытство.
– Доброе утро, мосье Фигаро, – без улыбки обронил Савинков, садясь в кресло перед зеркалом в старинной золоченой раме с пузатенькими ангелочками по углам.
– Доброе, доброе, дорогой мосье из-за угла, – рассеянно пробормотал Жак Факту и, шумно отложив ворох страниц газеты «Тан», ушел за перегородку.
Они не называли друг друга по имени. Однажды Жак Факту спросил имя своего клиента, но Савинков, подчеркнуто помолчав, сказал: «Я живу тут, неподалеку, за углом». Так это и осталось: «мосье из-за угла» и «мосье Фигаро».
– Ну, что сообщает «Тан»? – спросил уже намыленный Савинков.
– Опять ребус из вашей России, – ответил Факту, энергичными движениями направляя бритву на ремне. – Русские большевики протестуют против того, что Франция хочет продать какие-то пароходы, угнанные из России бароном Врангелем. Барон украл почти сто пароходов! Позвольте не поверить?!
– Барон был еще и генералом, а одно время даже главой России. На тех пароходах он эвакуировал оттуда свою армию и всех, кто спасался от большевиков, – пояснил Савинков и выразительно взглянул на стенные часы.
– Значит, все-таки это не его пароходы? – Факту уже занес бритву и через зеркало тщетно пытался поймать взгляд Савинкова.
– Это пароходы России.
– Но тогда при чем тут мы? Почему мы должны их продавать?
– Франция понесла расходы, помогая Врангелю во время его войны с большевиками.
– Но у пароходов есть настоящие хозяева, которые когда-то платили за них деньги, и не маленькие?! Почему о них нет и речи?
Савинков молчал и думал, что, наверно, европейский обыватель так никогда и не разберется в нынешних русских делах и проблемах.
Наконец Факту приступает к бритью и продолжает:
– Ваших русских вообще никто понять не может. Сначала они буржуев уничтожали, а теперь сами их выращивают и называют это новой экономической политикой, а? Похожее проделал мой сосед – он прогнал жену, сказав, что хочет одиночества, и спустя неделю привел в дом новую. Помоложе старой, конечно… – Факту весело посмотрел на Савинкова через зеркало, но наткнулся на его холодные глаза.
– Поторопитесь, пожалуйста, мосье Фигаро, мне очень некогда, – деликатно попросил Савинков. Настроение у него окончательно испортилось. Он не так давно оставил жену с детьми и переехал на холостяцкую квартиру сюда, на улицу де Любек.
Савинков всегда мечтал о точно размеренной и до мельчайших деталей спланированной жизни. В его дневнике можно найти даже такую запись: «Не забыть – неукоснительно, каждое утро – пять страниц из Достоевского, час на правку рукописи, чистить ногти (1 р. в 3 дн. – подстригать)…»
…Увы, вся его жизнь – суетность и непостоянство. Для самоутешения у него было объяснение, что неизменность способствует нарушению конспирации, что всякое постоянство среди мирской суеты привлекает к себе внимание. Он умел объяснить и оправдать все, что угодно. Но когда он объяснял знакомым, что семья мешала ему безгранично принадлежать своему делу, они были убеждены, что он оставил семью из-за молодой жены своего друга Деренталя…
Савинков виделся с ней каждый день за непременным утренним завтраком. Видеть ее, переброситься с ней хотя бы парой фраз – это вошло в его железный распорядок начала дня. Встречаться с ней наедине в тот период он почему-то избегал. К столу садились Люба, ее теперь уже бывший муж Александр Аркадьевич Деренталь и самый близкий друг Савинкова полковник Сергей Эдуардович Павловский. Приходящая по утрам экономка готовила завтрак на четыре персоны. Никто и подумать не должен, что эти завтраки он устраивает только для того, чтобы увидеть Любу…
Когда он вошел в столовую, его друзья уже сидели за огромным, занимавшим всю комнату овальным столом. Савинков обошел стол, молча прикасаясь к плечу каждого, и сел на свое место.
Завтрак проходит в молчании. По неписаным правилам разговор за столом начинает хозяин, а он сегодня сосредоточенно ест и молчит. Люба тревожно посматривает на Савинкова – чем он расстроен? Она хочет казаться спокойной, она знает, что этого хочет Борис Викторович, но не может совладать с собой. Но она научится. Она уже многому научилась.
Она знает, что из-за нее Савинков оставил семью и снял эту холостяцкую квартиру, из которой она надеялась быстро сделать семейную. Это по ее просьбе он объяснился с ее мужем. Но теперь Савинков вдруг начал говорить, что он-де плохой муж, что он вообще не рожден для тихих семейных радостей. К тому же по французским законам оформление развода, а затем брака требует неоднократного и публичного его появления перед официальными инстанциями. Учитывая осведомленность парижских газетных репортеров, это явилось бы вопиющим нарушением обязательной для него конспирации. «Поймите, дорогая, что я из тех людей, чьи слова ценятся дороже бумажных обязательств», – сказал он ей недавно.
Что могла Люба возразить против этого? Как ей теперь поступить? Она знает только одно: она любит этого человека, любит безумно, не может прожить без него ни одного дня. И она уже начинает свыкаться с мыслью, что ей придется положиться на его слово. Думает она об этом и сейчас, глядя на мрачного Савинкова.
Павловский видит все эти, как он говорит, «нежности при нашей бедности», и красивое его лицо кривит презрительная усмешка. В свою очередь, Савинков видит эту усмешку и знает, чем она вызвана.
– Что из Варшавы? – строго обращается он к Павловскому.
– Ни-че-го. – Павловский перевел взгляд на Савинкова и повторил: – Ни-че-го-с…
– Почему мы не знаем даже, как Шешеня перешел границу? – спросил Деренталь.
– Фомичев тогда болел и проводить его до границы не мог, – ответил Павловский, не поворачивая головы.
– Договоритесь с Варшавой, чтобы впредь при переходах границы там всегда был наш или их представитель, – приказал Савинков.
– Договорюсь… – Павловский с грохотом отодвинулся от стола, вытянул ноги в начищенных сапогах и расстегнул до курчавой груди свой лоснящийся китель со следами орденов и погон.
– Здесь дама, Сергей Эдуардович, – укоризненно заметил Деренталь.
– Где? – Павловский испуганно подобрал ноги, застегнул китель и, смотря по сторонам, сделал вид, что ищет даму.
Это уже чересчур – Деренталь срывает с носа очки:
– Ваше эскадронное остроумие, как всегда, изумительно! – Деренталь знает, что полковник остро переживает, когда на людях указывают на его «кавалерийское образование».
Павловский, побледнев, скомкал в руке салфетку и встал.
– Сядьте, Сергей Эдуардович! – строго приказал Савинков. – Черт возьми, мы политическая организация или кружок неврастеников? – Голос Савинкова стал глухим, глаза потемнели, и это не предвещало ничего хорошего.
– Мелочная лавка – вот что мы такое, – нервно смеется Павловский, снова усаживаясь.
Люба прикусила нижнюю губу, она требовательно смотрит на Савинкова – неужели он простит Павловскому и это хамство? Ей всегда очень хочется ссоры между ними. Она ревнует Савинкова к полковнику. Видя, что Савинков пропустил издевку Павловского мимо ушей, она сжимает губы, сделав свое любимое движение головой, про которое Савинков однажды в лирическом настроении сказал: «Так отряхиваются птицы после дождя».
Деренталь молчит – он видит, что Павловский, умеющий только рубить людям головы да расстреливать, Савинкову дороже и ближе. Даже ради Любы он не захотел поставить своего полковника на место. Впрочем, это даже к лучшему – она же не может сейчас не думать о том, что ее кумиру хамоватый кавалерист дороже, чем она и ее честь…
Люба так и думает. Но ей хочется понять и оправдать своего кумира. Он как-то говорил ей, что Серж Павловский однажды спас ему жизнь, что долг его перед этим человеком неоплатен, и попросил впредь ничего плохого о Павловском ему не говорить, все плохое в нем он знает лучше всех…
Павловский не терпит ни Деренталя, ни его Любы, считает их нахлебниками, и сейчас он очень доволен происшедшим и преданно посматривает на вождя.
Савинков думает в это время о том, что тревожит его со вчерашнего вечера, – о предстоящей ему сегодня встрече с работником французской разведки мосье Гакье.
– Александр Аркадьевич, как, по-вашему, котируется на мировом рынке Франция?
– Ну что же, можно обрисовать вам и этот рынок и место на нем Франции, – добрым мягким голосом отзывается Деренталь, будто ничего сейчас не произошло.
Не зря Деренталя называют савинковским министром иностранных дел – он всегда в курсе всего, что делается в мире, и никакой вопрос не может застать его врасплох. Он ежедневно прочитывает кучу газет и, обладая феноменальной памятью, потом долго держит в голове великое множество фактов…
Деренталь вообще несколько эксцентричный и бесспорно одаренный человек… Однажды осенним вечером Савинков и Деренталь сидели в номере дешевой варшавской гостиницы. Дела что-то не веселили, и настроение у обоих было неважное. И вдруг Деренталь ни с того ни с сего начал читать на память по-испански комедию Лопе де Вега «Овечий источник» и прочел ее всю. Не зная испанского языка, Савинков ничего не понимал, но как завороженный слушал музыку незнакомой речи и восторгался образованностью своего соратника. С тех пор он не раз мог убедиться, что Деренталь человек легкомысленный и, что называется, непрочный, ненадежный, что у него страсть к игре в дешевую таинственность, но уже ничто не могло отвратить Савинкова от того Деренталя, который читал на память «Овечий источник». Савинков обожал в людях всяческую исключительность…
Деренталь закончил обзор международного положения Франции и, глотнув из чашечки остывшего кофе, сказал:
– Франция удивительная страна – во всех исторических ситуациях она непременно выигрывает, она выиграла даже на революции!
– Может она стать лидером всего Запада? – перебил его Савинков.
– Не позволит Америка, – быстро ответил Деренталь. Бесшумно отодвинувшись от стола, он встал и заходил по комнате от стены к стене. – Америка – вот страна, которая сейчас должна стать нашей главной надеждой!
– Я не верю этим барышникам! – резко сказал Савинков. Ему подозрительно, что Деренталь последнее время так упорно и восторженно говорит об Америке. – Мы уже имели возможность убедиться в их непристойной меркантильности. Если ты берешь у них цент и послезавтра не отдашь им пять, ты для них уже жулик и они не постесняются упрятать тебя в тюрьму. Вы учтите это, Александр Аркадьевич.
Савинков переводит последнюю фразу в шутку, но здесь сидят люди, которые слишком хорошо знают его, и поэтому никто даже не улыбается. Деренталь обиженно уселся за стол и молчит.
– По-моему, – продолжает Савинков, – сейчас на этой гниющей планете есть только одна страна, где действительно возрождается национальный гений народа. Это Италия. А Бенито Муссолини – человек, который знает, чего он хочет, и, не боясь никого, идет напролом к своей цели. Нам бы в семнадцатом в России иметь своего Бенито вместо Александра Федоровича Керенского, и мы бы сегодня завтракали с вами в Питере.
Никто не возражает – все знают, что сейчас Савинков увлечен фашистским дуче Муссолини.
– Как по-вашему, Александр Аркадьевич, – пытается загладить свою бестактность Савинков, – не может возникнуть борьба между Америкой и Францией?
– Может случиться всякое… – не сразу отвечает Деренталь. – Если Франция всерьез захочет стать лидером Европы, вздыбится Англия и позовет на помощь Америку. Вместе они быстро спеленают Францию, потому что, так или иначе, Америка, Франция и Англия – конкуренты, которые бдительно следят друг за другом. Но может случиться и другое: Франция и Англия объединятся и выпихнут Америку из Европы…
Савинков фиксирует в уме эту давнюю истину. Сколько раз за последние годы в своих делах с западными странами он ставил на конкурентную грызню стран и всякий раз выигрывал!
– Но почему вас не интересуют козыри помельче? – оживляется Деренталь. – Например, Чехословакия. Нельзя ли нам сорвать хорошую взятку у Масарика?
– У этой лисы под одно слово ничего не получишь… – Савинков уже имел дела с Масариком. – Он, наверно, не может забыть те двести тысяч, что давал мне на убийство Ленина.
– Стойте! Идея! – тихо воскликнул Деренталь. – А что, если мы возьмем у господина Масарика деньги под воспоминания?
– То есть?.. – спросил Савинков.
Молчавший до сих пор Павловский смеется, Деренталь обжигает его презрительной улыбкой и продолжает:
– Масарик сейчас дорвался до полной власти, он хочет быть маленьким цезарем в маленьком чехословацком Риме. А мы ему кое-что напомним… Двести тысяч… Ленин…
– Шантаж?
– Почему шантаж? Просто обращение к человеческой памяти.
Савинков молчит. Он, пожалуй, примет совет своего друга и консультанта…
Вчера его встревожил телефонный звонок ответственного чиновника французской разведки мосье Гакье, с которым он давно связан. Между ними было условлено: пока у Савинкова не возникнет серьезного повода для встречи, Гакье тревожить его не будет. И вдруг звонок! И разговор такой официальный – обязательно быть сегодня в двенадцать в каком-то неизвестном ему отеле «Фрида».
Савинков познакомился с Гакье еще в Москве, в восемнадцатом году. Гакье был тогда доверенным человеком французского посла Нуланса и консула Гренара, Савинков получал от него инструкции и деньги на организацию восстаний в Ярославле, Рыбинске и Муроме. Правительства Франции и Англии обманули тогда Савинкова – не помогли ему десантом, и восстание провалилось. Разъяренный, он бежал из окровавленного, горящего Ярославля и спустя почти год встретился с Гакье в Париже. Савинкову было не до сведения счетов – быть бы живу, как говорится. С тех пор он снова связан с Гакье и через него – с французской разведкой.
Он вспоминает, как тогда, в восемнадцатом, начался его роман с французской разведкой. Ведь французы, возможно, и не заинтересовались бы им, если бы до этого не связались с ним руководители чешских легионов. На их деньги он смог сколотить в Москве мощное контрреволюционное подполье, свой Союз Защиты Родины и Свободы, остро понадобившийся Франции. Может быть, подобная ситуация повторится и теперь? Но, к сожалению, он уже не успеет съездить в Прагу. А может, у французов возникли в отношении него какие-нибудь новые планы в связи с болезнью Ленина?..
Павловский видит, что вождь встревожен, и догадывается чем. Наверное, французы потребуют сегодня оплаты старых векселей. Павловский не понимает, почему Савинков не хочет делать для французской разведки фальшивки. Сам он год назад, рейдируя с бандой по Белоруссии и России, гонял через границу курьеров, которые привозили для польской разведки фантастические донесения о великих подвигах, якобы совершенных его бандой, и о любви к ней белорусского народа. В эти реляции поляки не только верили, но даже печатали их в своих газетах.
Приблизив к Савинкову свое пахнущее духами красивое породистое лицо, Павловский тихо сказал:
– Ну разве нельзя сказать французам, под большим секретом конечно, что мы имеем хотя бы одного курьера, который переходит границу без контроля поляков? Может быть, мы завели этого курьера специально, заботясь об интересах Франции?
Савинков, глядя на Любу, ответил:
– Запомните, Серж, всякая ложь однажды разоблачается.
– Тогда имею дельное предложение, – сказал Павловский, и Савинков сразу повернулся к нему. – У Шешени, даже если все идет благополучно, новости будут не раньше чем к осени. Пошлите в Россию меня, – несколько высокопарно продолжает Павловский, и его голубые глаза горят огнем решимости. – Будем трезвы, Борис Викторович. От Философова и его варшавского кагала вообще мало чего можно ждать. А я понимаю, что конкретное дело в России вам необходимо именно сейчас. Я это обеспечу. Наши французские друзья на первое время примут, как вексель, самый факт моей поездки туда. Они-то знают, что я зря не поеду и с пустыми руками не вернусь.
Савинков поражен, он восторженно смотрит на своего друга.
– Нет, Серж, больше я с вами не расстанусь никогда! – театрально восклицает он. – И не волнуйтесь, ничего страшного не происходит, сегодня мне предстоит обычная деловая встреча.
– Возьмите меня с собой! – говорит Павловский, уже несколько переигрывая.
– Я пойду один, – сухо отвечает Савинков.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
С большим трудом Савинков отыскал улицу, которую ему назвал Гакье. Он прошел мимо, не заметив ее, и, только вернувшись назад, обнаружил щель между двумя старинными домами. Это и была нужная ему улица. Здесь он нашел отель «Фрида» – двухэтажный домик с облупленной штукатуркой. «Они нарочно назначают встречу в такой трущобе, чтобы унизить меня, – подумал Савинков, входя в отель. – Ничего, отнесемся к этому философски…»
Гакье встретил его, как всегда, дружески. Показав на покрытые плесенью стены, сказал:
– Наше начальство помешалось на экономии – ликвидировало все служебные квартиры и апартаменты в хороших отелях. Бр-р! Может быть, поедем ко мне домой, мосье Савинков, меня ждет машина?
– Мне абсолютно все равно, – холодно произнес Савинков, садясь на замусоленный диванчик. Он уже понимал, что его пригласили в эту дыру учить экономии, а может быть, сообщить об отказе в помощи вообще…
Он молча ждет. Гакье тоже молчит, ему трудно начать этот разговор. Начальство действительно помешалось на экономии средств и на страхе, что тайные расходы разведки, по примеру Англии, могут быть преданы гласности. Но дело не только в этом. Возник вопрос о дальнейшем сотрудничестве с Савинковым вообще.
Гакье учитывал, что правительство его страны виновато перед Савинковым за восемнадцатый год, но оно в его старый и в нынешний союз вложило колоссальные деньги. Одновременно французское правительство взяло на себя немалые обязательства и перед русской монархической эмиграцией. Время показало, однако, что оторванные от современной России русские монархисты и их генералы менее реальная сила, чем Савинков и его союз. И все же, чтобы не промахнуться, надо кормить и тех и других – это расходы немалые. А все понимают, что самое необходимое сейчас – это вести в России глубокую разведку, чтобы Францию не оставили с носом конкуренты, чтобы не пропустить решающий час и вовремя сесть к русскому столу. Последние два года успешнее других разведку в России вел савинковский Союз Защиты Родины и Свободы. Но и эта работа Савинкова становится все менее эффективной.
Французская военщина встревожена. Она знает: больше никто не сунется в Россию без предварительной тщательной разведки, и тогда это будет уже настоящей войной с далеко нацеленной стратегией и продуманной тактикой. Важно не оказаться в обозе этой войны. Вот французское правительство и добивается от своей разведки, чтобы разработка России не прекращалась, но стоила дешевле. Сам же Гакье считает, что сейчас экономить на Савинкове не время. Французское посольство в Вашингтоне бьет тревогу: американцы готовы широко торговать с красной Россией. Но одновременно они щедро финансируют все антисоветские силы. Да и об Англии не следует забывать. Не далее как вчера Гакье узнал, что последнее время возле Савинкова трется известный английский разведчик Сидней Рейли. Только этого еще не хватало!..
Начать обо всем этом разговор Гакье трудно еще и потому, что он уважает Савинкова. Ведь Савинков не просто один из его агентов, Гакье искренне преклоняется перед бурной биографией Савинкова и перед его трагедийной судьбой. Он не мог представить даже в своем воображении то, что пережил Савинков. И этот человек после стольких поражений и разочарований продолжает жить и остается сильным, спокойным, готовым к новым испытаниям во имя своих идеалов… Сейчас Гакье видит, что Савинков находится в плохом, угрюмо-настороженном настроении, и не знает, с чего начать. Прежде всего нужно было бы выяснить, почему деятельность савинковского союза в России стала менее эффективной, но начинать с этого ему не хочется.
Савинков вдруг саркастически рассмеялся.
– Сидя в этом вонючем клозете, приятно представить себе вашего посла в Москве, как он после первого легкого завтрака, дымя великолепной сигарой, пишет вам донесение о богатеющей России. Чушь! Чушь! – Он вскочил с диванчика, легкими шагами подошел к Гакье и сказал с яростью: – Перед лицом самой истории свидетельствую вам, что даже при идеальных объективных условиях русский мужик в ближайшие двести лет не познает ни счастья, ни благополучия! Слышите? Двести лет! А русский мужик, мосье Гакье, – это есть Россия. И русский мужик – это, может быть, единственное, что я действительно знаю и понимаю. – Глаза Савинкова влажно заблестели, он сделал паузу.
Миролюбиво улыбаясь, Гакье сказал:
– Я верю вам, и мы верим в то же, во что верите и вы. Но мы хотели бы знать еще кое-что. Например, что от вас хочет мистер Рейли? – Вот с чего решил он начать разговор.
– Того же, чего и вы. Только он в отличие от вас уважает меня, – с брезгливой усмешкой и уже совершенно спокойно ответил Савинков, возвращаясь на обшарпанный диванчик. Он обвел взглядом ободранные, покрытые зелеными потеками стены гостиничного номера и заключил неожиданно: – Англичан я не люблю, как, впрочем, и американцев.
– Что же остается французам? – полушутя-полусерьезно спросил Гакье.
– Все остальное, – совершенно серьезно ответил Савинков. Он был все-таки непревзойденный мастер мгновенно переходить из одного настроения в другое. Он уже видел, что Гакье настроен совсем не агрессивно и никаких ультиматумов, в частности денежных, по-видимому, предъявлять не собирается. И он успокоился.
Гакье начал издалека:
– Мы, мосье Савинков, были в свое время очень расстроены вашей берлинской неудачей. Кое-кому это дало тогда повод говорить об ослаблении в вашей организации элементарной дисциплины. А сейчас об этом снова вспомнили, но совсем в другой связи…
Савинков молчал. То, что Гакье назвал берлинской неудачей, было несостоявшимся покушением на советского наркоминдела Чичерина, ехавшего через Берлин на Генуэзскую конференцию. Неудача – это сказано мягко. Позор – вот что случилось в Берлине. И Гакье прав – никакой дисциплины! Разве могло быть такое во времена эсеровского террора в России, чтобы четыре человека стояли на своих боевых местах и чтобы двое из них имели возможность застрелить наркома и не сделали этого? Один, увидев идущего на него Чичерина, убежал со своего боевого поста. У другого будто бы «заел» спусковой механизм браунинга. Позор! Не говоря уже о том, что необычайно важный акт, который должен был фактически сорвать Генуэзскую конференцию, оказался проваленным.
– Оставим это, – сказал Гакье. – В конце концов и без этого Генуэзская конференция большевикам ничего не дала.
– А договор с Германией? А демонстрация перед всем миром волчьей грызни между странами Антанты? Нет, нет, мой дорогой Гакье, меткий выстрел в Берлине мог сделать многое.
Гакье удивленно смотрит на Савинкова. Сколько лет он знает этого человека и все не может привыкнуть к его манере строить разговор, то и дело противореча самому себе. Гакье не знает, что даже такой прославленный словоплет, как Александр Федорович Керенский, сказал однажды, что, если бы в России была партия демагогов, она в лице Бориса Савинкова получила бы гениального вождя. И тот же Керенский сказал также, что, разговаривая с Савинковым, собственную мысль нужно держать двумя руками.
– Оставим в покое то, чего не случилось, – предложил Гакье.
– Одна из моих книг называется «То, чего не было», – весело сообщил Савинков.
– В этой книге, – подхватил Гакье, – я бы с особым удовольствием прочитал главу под названием «Связь с английской разведкой».
– Что, что? – злобно сощурился Савинков, он вдруг с хохотом откинулся на спинку дивана и стал беззвучно аплодировать протянутыми вперед руками. – Великолепно, Гакье! У теннисистов такой точный удар в дальний угол называется «смеш». Браво, Гакье!
Гакье шутливо поклонился:
– Но все же мы бы хотели быть уверены.
– Повторяю: я их ненавижу, в этом главная правда. И мне есть за что их ненавидеть, – продолжал Савинков, быстро накаляясь. – Никогда не забуду, как я был у Черчилля по русским делам, в очередной раз просил для борьбы с большевиками денег, оружия. А он в ответ на мои мольбы встал, подошел к висевшей в его кабинете карте России, показал на расположение войск Деникина и Юденича и воскликнул: «Это не ваши, а мои армии!..» После этого я ничего не хотел просить у него.
– Вы не ответили на мой вопрос, – тактично помолчав, напомнил Гакье.
– Какой вопрос?
– О вашей связи с англичанами.
– Ах, это… – вздохнул Савинков. – Ну что же, могу сказать так: они к этому стремятся. Да, да, они хотят этого! А я хотел бы им отомстить!
– Ответьте мне, мосье Савинков, просто и ясно: названное вами стремление англичан имеет у вас успех?
– Нет.
– Почему же вы так часто встречаетесь с мистером Рейли?
– Это уже слишком, уважаемый Гакье, – с грустным сарказмом произнес Савинков. – Мне ведь за сорок. И кроме того, что я, очевидно по вашему мнению, мелкий шпик-двойник, я еще и руководитель организации. Я же еще и писатель, и, наконец, я – глава семьи. По-моему, мне уже можно доверить выбор знакомых.
– Вас слишком часто видят вместе…
– За мной следят ваши шпики?
– При чем здесь это? Вы бываете с ним в достаточно популярных местах.
– Значит, если бы я хотел утаить от вас свои встречи с ним, я должен был встречаться с ним в местах иных, не так ли? – усмехнулся Савинков.
– А может, именно так?
– Нет, нет, – Савинков поднял руку, как бы останавливая улыбающегося Гакье, и довольно долго отрицательно качал головой. Потом он скрестил на груди руки. – Я хочу вам сказать, что Сидней Рейли – выдающаяся личность. Я его знаю еще по России и, общаясь с ним, получаю огромное удовольствие. Я обязательно напишу о нем, может быть, даже целую книгу. Я истосковался по сильным людям, понимаете вы меня, Гакье? Если понимаете, объясните это и своим начальникам.
Гакье наклонил голову в знак согласия.
– Вы знаете, мосье Савинков, очень сложно у нас сейчас во Франции, – сказал он, и его подвижное сухое лицо стало печальным. – Институты демократии все более наглеют и хотят контролировать абсолютно все расходы правительства. Наше правительство вынуждено думать о каждом франке, особенно если он израсходован на секретные нужды. Скажу вам откровенно: уже не раз ставился вопрос о целесообразности помощи вам и вашему союзу, – Гакье умышленно резко поставил вопрос, чтобы затем иметь возможность сделать отступление.
Савинков иронически покачал головой.
– У вас сначала разговор о деньгах, потом о работе в России, а я стою на позиции диаметрально противоположной: сначала Россия, а потом уже печальная необходимость – деньги.
– Идеализм прекрасен в теории, – ответил Гакье, на его лице хитрая улыбка, глаза прячутся в сетке морщин.
Савинков встал с дивана и, сцепив руки за спиной, начал ходить по комнате, где и ходу-то было два шага туда и два обратно. Но взгляд его прищуренных глаз был далеко-далеко за этими грязными стенами.
– Моя мысль – о России, о работе там, о борьбе за новую историю моего народа – развивается вне всякой зависимости от ваших денег и от вашего мнения. Здесь главное – моя связь с Россией, мое знание того, что там происходит. Стоит ли вкладывать деньги в мое дело? – Савинков на мгновение останавливается, поднимает плечи. – Не знаю. Помогать монархическому охвостью, мне кажется, для вас спокойней. Они вам по крайней мере обещают за это Россию. А я вам этого не обещаю. Более того, вы должны отказаться от мечты оккупировать Россию. Моя русская душа, как и душа моего народа, этого не приемлет. Дайте русскому рай, но если бог будет говорить с иностранным акцентом, русский убежит в ад. Именно поэтому в России постигла неудача все иностранные интервенции. Но!.. – Поперечные складки за уголками его рта шевельнулись злой улыбкой. – Русские беглые монархисты на самом деле за ваши деньги ничего вам не дадут. Вы знаете, что они полученные от Форда доллары сожрали на банкетах по случаю получения этих денег? Но исторический позор они вам все-таки обеспечат. А я, верней, не я, а освобожденная мною от большевиков новая Россия деньги вам вернет. И откроет вам свой бездонный русский рынок. Улавливаете разницу?
– Это прекрасно, но деньги любят счет конкретный, – вставляет Гакье.
– О деньгах оставьте, – поморщился Савинков. Разговор о деньгах действительно раздражал его. На него нашел экстаз импровизации, он хотел говорить о России, которая известна только ему, о ее будущем, которое он, Савинков, пока еще не очень ясно, но все же видит в тумане грядущих времен, а тут – деньги. Он несколько раз повторил: – Оставьте… оставьте… – И, помолчав, продолжал, снова быстро воспламеняясь: – В России зреют совершенно новые силы антибольшевизма, и я имею об этом совершенно достоверные данные.
