Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)
Саша думала сейчас о своем Лене, ее сердце терзал только один вопрос: на свободе он или тоже взят чекистами? И еще ей было до слез жаль ценностей, которые лежали в ее чемоданчике, – все, что накопила она, дура, для своей будущей счастливой жизни с Леней.
Машина мчалась к центру Москвы – сперва по ухабистой Масловке, потом по булыжной Бутырской, стояла на перекрестках, пропуская гремучие трамваи, пугала извозчичьих лошадей и пешеходов.
Но ничего этого Саша Зайченок не видела. Слезы застилали ей глаза, а сознание мутилось от бессильной злости на судьбу и даже на себя, что, как последняя дура, сорвалась с места по первому зову, ничего не разузнав и как следует не проверив.
– Александра Григорьевна, вы не волнуйтесь, все будет в порядке… – сказал Сыроежкин, увидевший слезы на глазах арестованной.
Саша Зайченок механически повернулась на его голос и вдруг обнаружила, что рядом с ней сидит на диво красивый парень с золотистыми густыми волосами и большими голубыми глазами, которые смотрели на нее не без затаенного мужского интереса. В чем, в чем, а в этом Саша разбиралась. И в это мгновение она наивно решила, что он может ей помочь. Она готова была пойти на все…
Саша откинула назад голову и, чуть отодвинувшись, выпрямилась. Гриша с удовольствием разглядывал ее. Но это продолжалось недолго.
Машина въехала во внутренний двор ГПУ. Сыроежкин, как настоящий кавалер, выскочив из машины, подал руку даме, потом взял ее чемоданчик.
– Проследуем вон в ту дверцу… – галантно сказал он.
Лифт поднял их на пятый этаж, и через несколько минут Саша уже сидела в кабинете Пузицкого. Он допрашивал ее по всем правилам – с протоколом, с описью вещей, принадлежащих арестованной, и прочее и прочее.
Сначала ей пришлось дать о себе некоторые биографические справки. Обо всем, что касалось ее жизни в Белоруссии, она говорила охотно, она была достаточно умна и понимала, что ее работа горничной у скототорговца должна быть по душе чекистам. А вот про польскую свою жизнь она говорила уже менее охотно, хотя ее очень сбивал с толку этот добрый рыжеволосый дядька, который вел допрос. Он так внимательно и даже сочувственно слушал ее, что она понемногу разговорилась.
И вдруг:
– Что вы собирались делать в Москве по поручению польской разведки?
– Какой еще разведки? Про что это вы? – изумленно спросила Саша.
– Той самой, от которой в Варшаве с вами был связан капитан Гнешевский, а сюда вас снаряжал капитан Секунда, – разъяснил Пузицкий.
– Откуда это вам известно? Глупость какая…
– Это нам сказал Леонид Данилович Шешеня.
– Не мог он это вам говорить, – чуть слышно сказала Саша.
– Ну что же, придется этот вопрос выяснить. Значит, я записываю в протокол, что вы свою связь с польской разведкой отрицаете. Так?
– Отрицаю, – очень уверенно подтвердила Саша.
– Я только хочу предупредить вас, что по нашим законам за ложные показания полагается дополнительное наказание – тюремное заключение. Так что, может, нам лучше поступить так: поскольку про вашу связь с полицией нам рассказал Шешеня, завтра на очной ставке между вами мы все это и уточним. И если окажется, что ложные показания дал он, мы привлечем к ответственности его. Вы согласны?
Саша молча кивнула. Пузицкий подумал, что, пожалуй, не так уж эта Саша Зайченок сильна умом и волей, как про нее рассказывали Шешеня и Зекунов.
Ночь Саша провела в одиночке. А утром ее снова привели в кабинет Пузицкого Сергей Васильевич удивился, как изменилась женщина за одну только ночь. Глаза у нее потухли, лицо обострилось и будто вытянулось книзу. Пузицкий видел, как она до белизны сжимала кулачки и стискивала зубы.
– Пригласите ко мне Леонида Даниловича Шешеню, – сказал Пузицкий в телефон.
Саша в ужасе вскочила и прижала руки к груди.
– Успокойтесь, Александра Григорьевна, – сказал Пузицкий. – Не надо пугать Леонида Даниловича, он и без того перенервничал за вас.
Дверь раскрылась, и в кабинет вошел Шешеня, чисто выбритый, в хорошо отглаженном костюме и при галстуке. На мгновение он остановился в дверях, глядя на жену недоверчиво и немного испуганно, а потом бросился к ней на подкашивающихся ногах.
Пузицкий тихо встал и вышел из кабинета…
Вскоре Леонид Шешеня и Саша переехали на приготовленную им квартирку на Арбате, и в операции против Савинкова появилась новая «площадка для действия», под которой в наглядной схеме операции было написано: «Действуют двое: Шешеня Леонид и Александра».
Приложение к главе двадцать пятойИз письма Б. В. Савинкова – Л. Д. Шешене
…Нет никакой возможности в письме развернуть все аспекты проблемы, возникшей перед Вами, а значит, и перед нами. Так что данным письмом я могу быть полезным Вам сугубо относительно.
Передайте Вашим новым знакомым, что я согласен встретиться с их человеком, если последний сможет приехать ко мне. Ничего им не обещайте и не обнадеживайте – у нас произойдет только встреча, только знакомство и взаимное осведомление…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Царская охранка называла Савинкова «хитрым конспиратором, способным разгадать самый тонкий план сыска». Об этой полицейской характеристике Савинкова вспомнил Феликс Эдмундович Дзержинский, когда беседовал с Федоровым в день его отъезда в Париж.
– Что думаете об этом, Андрей Павлович? – спросил Дзержинский.
– Понимаю, что будет нелегко, – ответил Федоров.
– А я знаете, что думаю? – энергично заговорил Дзержинский. – Для русской полиции, у которой главным методом работы были подкуп и провокации, Савинков мог быть и гением конспирации. Для нас главная опасность в его политической прожженности. Понимаете? Вот у вас все продумано, особенно то, что связано с нашей «ЛД». Но ведь вам придется разговаривать с ним не только об этом. Сам Савинков будет предлагать тему разговора, и всякое, даже самое малое ваше сопротивление такой свободе разговора может его насторожить. Понимаете? – Каждый раз произнося это «понимаете», Дзержинский поднимал лицо, колко выставляя вперед свою бородку. – А в безграничном океане тем, подвластных Савинкову, вас могут ожидать такие ловушки, которые мы здесь, в Москве, предусмотреть не в состоянии. Вот здесь ваша главная опасность, Андрей Павлович. Будьте начеку!..
– Буду, Феликс Эдмундович.
– Последнее… – Феликс Эдмундович поднял лицо, помолчал немного, опустив глаза, и сказал: – Да, да, можно… Я вот о чем. Когда вам нужно будет по ходу схватки нанести Савинкову особенно чувствительный удар, напомните ему об Азефе. Верно, товарищи? – спросил Дзержинский, переводя взгляд на сидевших в стороне Артузова и Пузицкого. Он отжал в кулаке бородку и продолжал: – Да, да, это следует использовать… Когда он вас будет спрашивать, почему не все в «ЛД» проникнуты к нему религиозным уважением, вы к тому перечню причин, который мы выработали, прибавьте еще и эту – мол, есть в руководстве «ЛД» и такие люди, которые, мягко говоря, не понимают, как вам удавалось быть террористом, столь долго действовать рядом с Азефом и избегать серьезных столкновений с полицией. А потом в Севастополе совершить фантастический побег из тюремной крепости… И смотрите внимательно – как он это съест? Мне думается, что такой вопрос должен вывести его из равновесия, а нам это на руку. Как, товарищи? Согласны?
– Это можно… – подумав, ответил Федоров. – Но не получится ли перебора? Возьмет он и пошлет нас к чертям со всеми нашими подозрениями и непониманиями.
– Не пошлет, Андрей Павлович, – твердо сказал Дзержинский. – Мы ему нужны как воздух! Все снесет за «ЛД»! Все!
Настала пора прощаться. Дзержинский встал, прошелся вдоль стола и сказал стоящему перед ним Федорову:
– Вы, беззащитный, лезете в логово голодного волка – такова объективная оценка ситуации. Но, правда, мы, чекисты, народ костлявый, нами недолго и подавиться. Впрочем, это уже тенденциозная оценка собственных возможностей. А фокус-то в том, что без второй позиции нельзя правильно решить первую. Понимаете?
Федоров молча кивнул головой. Дзержинский окинул взглядом небольшую ладную фигуру Федорова, наклонил голову и как бы исподлобья посмотрел ему в глаза.
– Андрей Павлович, дорогой, – очень сурово сказал Дзержинский, и по лбу его пошли глубокие складки. – За жену не беспокойтесь, сам прослежу… товарищи… – Феликс Эдмундович приподнял голову и сказал жестко: – А если вдруг?.. Целью моей жизни будет найти его хоть на краю света. Так ему и скажите. Я серьезно говорю – скажите. Он знает меня, знает… – Дзержинский усмехнулся. – Что-то я нехорошо размахался руками: я да я. Это вы в опасное дело идете, вы… Счастливо вам… – Дзержинский крепко сжал руку Федорова и повторил: – Счастливо вам, Андрей Павлович…
На этот раз Федоров шел через границу один, и поэтому Крикман ждал его в своей корчме. Хозяин корчмы теперь уже был уверен, что его жилец тоже занимается контрабандой, только дела ведет куда крупнее, чем он сам. То, что красный пограничник является в то же время контрабандистом, никакого недоумения у хозяина корчмы не вызывало, он считал нэп той счастливой эрой предпринимательства, когда только последний идиот мог стоять в стороне от денежных дел.
Вот и сейчас, открыв дверь и увидев Федорова с большим чемоданом, хозяин корчмы тяжело вздохнул и почти трагическим жестом показал на дверь Крикмана.
Федоров и Крикман поздоровались и, не разнимая рук, весело рассматривали друг друга.
– Вон вы какой! – смеялся Федоров, вглядываясь в обожженное морозами, худощавое лицо Крикмана. – А что? Так я вас себе и представлял. Только казалось, что ростом вы повыше.
– В темноте все собаки на волка похожи, – смеялся Крикман.
Они сели за стол у окна, распахнутого в сад, в заросли малинника, уже обсыпанного молоденькой листвой. Там, в малиннике, послышался шорох.
– Не беспокойтесь, – сказал Крикман. – Это хозяйская дочка. Судя по всему, жертва полковника Павловского. Она сейчас сюда явится – как только кто придет, она тут как тут. Посмотрите, какая красавица…
В этот момент дверь открылась и в комнату вошла босоногая, одетая в дешевенькое ситцевое платьице высокая девушка с точеным, белым лицом, на котором сияли и в то же время отсутствовали большие зеленоватые глаза под тонкими, как ниточки, бровями.
– Вы меня убивать не будете? – безмятежно спросила девушка.
– Успокойся, Сима, тебя никто не тронет, – сказал ей Крикман.
Она тихонько засмеялась и, подойдя к Федорову, приблизила к нему свое прекрасное лицо, нежно погладила его по волосам и, хлопая в ладоши, выбежала из комнаты.
– Никак не могу привыкнуть… – вздохнул Крикман. – Как вижу ее – сердце болит. У нее на глазах мать убили, а что они с ней сделали, и представить немыслимо.
– Ну что ж, Ян Петрович, придет час – мы до Павловского доберемся и счет предъявим… за все…
– Наверно, трудно вам… с ними? – спросил Крикман. – Я бы, пожалуй, не выдержал. Мало рожи их видеть, ведь еще надо под них подделываться. Мне тут тоже приходится хозяину корчмы подыгрывать, что я, как и он, контрабандой балуюсь. Так и то еле удерживаюсь… Между прочим, ко мне прямо напролом лезет с гешефтами начальник польской стражницы поручик Томашевский. Закажи я ему министра продать – притащит, честное слово! Спекулянты проклятые! И вообще у меня такое впечатление, что границу у них охраняет не стража, а кулачье, которое они расселили вдоль границы. Эти – звери. Вот тот, через которого лежит ваш путь в Вильно, руками задушил нашего пограничника – в метель парень нечаянно перешел границу. И пяти шагов не сделал. Так мало ему, что убил. Испохабил и потом гвоздями распял его на пограничном столбе.
– Зря вы мне это рассказали, – сказал Федоров. – Пока не надо бы…
– Это вы бросьте, я уже сам к нему примерился. Вот только вашу операцию закончим, я ему помогу в рай устроиться…
В полночь, когда они прощались возле пограничного столба, Крикман, пожимая руку Федорову, спросил тихо:
– Когда обратно?
– Точно сказать не могу. Три дня можете отдыхать, а потом ждите… сколько терпения хватит.
– Теперь не зима – одно удовольствие, – весело сказал Крикман. – Счастливо. Пока…
Так они и расстались – посреди теплой весенней ночи и между двух затаившихся друг против друга миров. Межи этой – хоть с огнем ее ищи – не было видно. Крикман возвращался в свою корчму, а Федоров шел прямо на запад, и оба они вдыхали пьяный воздух весны и ощущали плывущее над землей тепло. Выбравшись из оврага, Федоров уже привычно свернул к хутору. Хозяин хутора точно ждал его – стоял на высоком крыльце своего осанистого дома с беленым кирпичным фундаментом. Его скрывал козырек над крыльцом, и Федоров вздрогнул, услышав из темноты басовитый голос:
– Проше, пане, сюда…
В хате было чисто. На столе горела свеча. Ее качающийся свет ложился желтоватыми бликами то на белую скатерть, покрывавшую большой стол, то на пестрые дорожки, постеленные на полу. Хозяин – грузный, неповоротливый, со сна опухший, в длинной, до колен, полотняной рубахе – неумело лебезил перед Федоровым.
Он зажег большую яркую лампу и разбудил жену.
– Быстренько ужин нам с паном дорогим поставь, – распорядился он, и Федоров понял, что расположение капитана Секунды к людям, идущим из России, было известно уже здесь.
Хозяин снял со стола скатерть и начал аккуратно ее складывать. Федоров видел его корявые, узловатые пальцы и думал, как он этими руками распинал мертвого красноармейца на пограничном столбе. Сели за стол.
– За бога единого давайте выпьем! За молитву единую – чтобы сгинули со света красные дьяволы! – неторопливо говорил хозяин, смотря то на гостя, то на зажатый в руке стакан с мутной самогонкой.
Федоров только чуть пригубил, сказал, что болен печенью, и не стал пить. Хозяин выпил один стакан, потом другой. Он долго не пьянел, Федоров сидел с ним целый час и слушал его медленные речи об устройстве жизни и о том, кому надо дать жить, а кого – к ногтю. Только после третьего стакана его забрало, он стал наваливаться на стол и всхрапывать. Хозяйка ловко подхватила его под руки и потащила в спальню.
Федоров вышел из дому и сел на ступеньках крыльца. Ночь показалась ему душной. Только чуть ощутимо веяло прохладой со стороны леса. Какая-то птица уныло и однообразно, с равными паузами кричала в поле, все время перемещаясь все дальше и дальше к горизонту. И вдруг Федорова охватила жуткая тоска. За всю его беспокойную чекистскую жизнь второй раз так его прихватило. Первый раз – в девятнадцатом году, когда сидел он в тюрьме деникинской контрразведки и ждал смерти. И вот теперь… Но тогда ему было полегче, был он один на белом свете, и смерть для него была, как говорится, сугубо личным делом. Теперь дело другое – в Москве осталась его курносая Анка и с ней… Еще не известно, кто это будет. Хотелось бы парня… Федоров смотрел в плотную темноту ночи и видел свою Анку. Видел ее такой, какой была она перед ним еще позавчера, в час прощанья. И что с ней такое стряслось? Вдруг заплакала и говорит: «Почему такая судьба выпала нам? Люди живут как люди, а мы из тревоги не вылезаем – только и знаем, что прощаемся. Долго так будет?» А ведь в их совместной жизни бывали времена куда тяжелее нынешнего, особенно на гражданской войне, и никогда она так не говорила… Наверно, это оттого, что скоро рожать… Первый раз ведь. Боится. Как он старался развеять ее страх! Спрашивал: «Неужто ты первая из всех на земле рожать собралась?» Она смеялась, а в черных ее глазах были слезы и тоска…
…В самом деле – жизнь у них без минуты покоя. За все время, что они с Аней в Москве, не было вечера, который они могли бы провести вдвоем как вздумается… А теперь у них будет ребенок… Это счастье… Они оба ждут его… Но в их комнатке всего семь метров… И на кого оставлять малыша, когда Аня пойдет работать?
«Неужели только по старости покой положен? Ведь мы такие же люди, как все, и нервов у нас со всеми поровну. А сколько этих нервов я оставлю сегодня вот здесь, в избе этого палача? И завтра в Вильно? И потом там – в Париже… Одна эта поездка к Савинкову потребует столько сил души, сколько другой за всю жизнь не израсходует…»
Федоров понимал, что такие мысли никак не укрепляют его волю, но отмахнуться от них не мог.
Хозяин хутора сообщил по начальству о прибытии Мухина, и утром за ним на бричке приехал польский пограничник. Он доставил Федорова на приграничную железнодорожную станцию и помог сесть в поезд.
В Вильно его встретил на вокзале сам капитан Секунда. На этот раз капитан был очень осторожен в своих требованиях – ему, видимо, сказали, чтобы он не лез напролом. А Федоров, наоборот, был теперь заметно покладистее.
– Вы прошлый раз просили помочь вам… как это у вас там называется?.. внедрить, что ли, ваших агентов. Я не напутал? – небрежно спросил Федоров.
– Да, да, в штаб Западного фронта, – подсказал Секунда. Эту просьбу он пересылал Шешене с Зекуновым.
– Плохие мы вам помощники – вот забыл даже куда, – сказал Федоров и добавил доверительно: – Все в порядке. Можете передать своим людям вот этот адрес, пароль и фамилию… – Федоров извлек из-за обшлага брюк смятый комочек бумаги, отдал его капитану и долго вытирал руки носовым платком.
– Это замечательно, замечательно! – повторял капитан Секунда. – Я вижу, это писал пан Шешеня?
– А кто ж еще?
– А что у вас в чемодане?
– Хотите проверить? – усмехнулся Федоров.
– О нет, пан Мухин! – поднял руки капитан Секунда – никак он не может приспособиться к этому типу. – Просто я очень жадный человек.
Федоров молча встал из-за стола, открыл чемодан и вынул из него два объемистых пакета.
– Это вам от Шешени и Зекунова…
Капитан Секунда отложил пакеты в сторону.
– Когда вы собираетесь в Варшаву?
– Хотелось бы сегодня же.
– Все будет обеспечено. А сейчас вас проведут в отель, где вы сможете пообедать и отдохнуть до поезда…
На другой день утром Федоров был уже в Варшаве, на квартире Философова. Они сидели за столом, который был завален образцами подпольных изданий «ЛД», привезенных Федоровым для показа и консультации…
В Москве при обсуждении хода операции было обращено внимание на то, что Философов и Шевченко подолгу остаются вне игры, а значит, и вне чекистского контроля, меж тем оба они чрезвычайно опасны. Кроме того, нельзя было превращать их только в порученцев для связи с Савинковым. Для начала было решено – учитывая, что Философов является редактором газеты и директором издательства, попросить его проконсультировать подпольные издания «ЛД»…
В течение недели три сотрудника контрразведки во главе с Демиденко подбирали из изъятых при обысках наиболее слабые антисоветские брошюрки и листовки. Эта макулатура сейчас и лежала на столе между Философовым и Федоровым. Каждую брошюрку и листовку Философов внимательно осматривал и прочитывал.
– Вы располагаете полиграфической техникой лучшей, чем мы, – говорил Философов, глядя поверх раскрытой брошюры на Федорова.
– Не удивительно, Дмитрий Владимирович, – отвечал Федоров. – Нас обслуживает одна из лучших московских типографий, ее директор – наш верный человек. Мы спокойно могли бы печатать там и вашу газету, – с улыбкой добавил он.
Философов начинает критиковать изданные «ЛД» материалы. А Федоров в это время думал: очень хорошо, что Философову придумана эта деятельность, он горд сейчас своей ролью критика и учителя и, значит, менее бдителен. Федоров слушал Философова поначалу серьезно, затем на лице его стала блуждать улыбка, и, наконец, он несколько смущенно рассмеялся. Философов замолчал, смотря на него с недоумением и чуть обиженно.
– Ей-же-ей, смешно получилось, – сказал Федоров. – Я сам тащил эту тяжесть и, выходит, на свою голову.
– Почему? – не понял Философов.
– Так я же являюсь главным сочинителем всего этого.
Теперь рассмеялся и Философов.
– Простите великодушно, но я этого не знал.
– Извиняться незачем. Всегда лучше знать правду, а не ее вариант, причесанный вежливостью, – сказал Федоров.
Философов покровительственно заметил:
– Но масштаб вашей издательской деятельности вызывает уважение.
Федоров помолчал, словно обдумывая, говорить или не говорить; потом тряхнул головой:
– Но если опять же обратиться к непричесанной правде, у меня такое впечатление, что все эти наши издания – стрельба холостыми. Мы не знаем – как, а кроме того, мы боимся все это широко распространять.
Федоров замолчал, вопросительно глядя на Философова.
– За правду – правду, – мягко ответил Философов. – Главная беда ваших изданий, Андрей Павлович, не в этом. Вы сами хорошо сказали – холостые выстрелы. То есть выстрелы без пуль. И даже – без мелкой дроби. В ваших изданиях отсутствует конкретность призыва, нет точной цели. Вы обещаете какое-то идеальное общество в идеальной России и молчите о том, что для России сейчас путь к светлым идеалам лежит через кровь и грязь, через борьбу не на жизнь, а на смерть. А вы между тем едете к Савинкову – к идеальному человеку дела. Борис Викторович, как никто из современных политических деятелей, стоит обеими ногами на земле и не терпит абстракции. В суждениях же он очень резок, к этому вам нужно приготовиться. Может быть, даже лучше вам не везти в Париж эти издания, – сочувственно сказал Философов. – Советую вам, старайтесь отвечать Борису Викторовичу немногословно. И внимательно слушайте его – ведь он остался один такой на этом берегу нашей борьбы за будущее России, об этом следует помнить, общаясь с ним.
– По правде сказать, я этой встречи побаиваюсь.
– Ну что ж, я вас понимаю…
Польский паспорт и французская въездная виза были получены удивительно быстро – очевидно, об этом позаботилась польская разведка. И когда Федоров тревожно засыпал в темном купе мчавшегося на запад поезда, обгоняя его, по проводам летели слова Философова, и их слушал в Париже Борис Савинков:
– Он производит впечатление глубоко интеллигентного и искреннего человека. А представляемое им… назовем, собрание выглядит вполне реально, хотя и парадоксально беспомощно. Передо мной сейчас лежит куча привезенных им изданий. Детский лепет. Я посоветовал ему не везти их в Париж.
– Вы ему доверяете? – уже второй раз спрашивает Савинков.
И второй раз Философов уклоняется от прямого ответа и снова говорит об интеллигентности Федорова, о его безусловном уме и образованности. И даже о том, что Федоров очень привлекателен внешне.
– Спасибо, Дмитрий Владимирович, и на этом, – сердито произносит Савинков и вешает трубку. Он возвращается к столу, за которым сидят Александр Аркадьевич Деренталь и Люба. Они в этот вечер гуляли по весеннему Парижу и зашли к Савинкову выпить на ночь сухого вина.
– Он в пути. Едет из Варшавы сюда, – торжественно объявил Савинков.
– Ой, как интересно! – тихо воскликнула Люба, округлив свои красивые черные глаза.
Деренталь взглянул на нее с насмешливой улыбкой и обратился к Савинкову:
– Он везет нам в чемодане Россию?
– Завяжите, ради бога, мешок с глупостью, – обрезал его Савинков, и это больше ответ за насмешку над Любой. – С этим типом, что едет к нам, я разберусь сам, я перетрясу его сверху донизу, и он предстанет передо мной голенький – не таких видали. Но, судя по всему, эта организация «ЛД» действительно существует. Больше того, если нам не удастся воспользоваться ее возможностями, мы можем оказаться банкротами.
– Это очень опасно, – заметил Деренталь.
– Еще бы! – воскликнул Савинков. – Мы можем оказаться посмешищем перед всем миром.
– Вы не поняли меня. Я считаю опасным ваше мнение, апропо, что «ЛД» существует, – это может ослабить вашу бдительность.
– Не беспокойтесь. И не вам учить меня бдительности. Я хочу от вас другого. Эта «ЛД» начисто отметает всякую опору на иностранные круги. Как в связи с этим держаться нам?
– А мы разве обязаны перед ними отчитываться?
– Они, Александр Аркадьевич, живут не на луне, а в России. И если хотите, эта их позиция в отношении иностранной помощи самое убедительное доказательство достоверности организации, ибо только чистоплюи из среды русской интеллигенции могут дойти до такого абсурда – заведомо отказаться от какой бы то ни было иностранной помощи.
– Если их испуг вызван опытом прошлого, – очень серьезно советует Деренталь, – можно говорить об изменившейся обстановке и о совершенно других целях, стоящих теперь перед нами. Цели у нас и у этой «ЛД» вполне соединимые. А раньше… Можно сказать, что тогда иностранные державы хотели попросту оккупировать Россию и этой ценой ликвидировать большевиков. Мы, мол, в запале борьбы пошли на это, но никогда не собирались мириться с оккупацией. Теперь же иностранная интервенция вообще невозможна – Советская Россия дипломатически признана многими государствами мира. Но ненависть к большевикам не только осталась, но и возросла, и Запад готов пожертвовать огромные суммы на свержение большевиков, причем без всяких предварительных условий и требований. Так почему нам нужно отказаться?..
– Да, да… На этой струнке поиграть можно, – согласился Савинков и спросил: – А если они потребуют доказательств, что мы принимаем сейчас помощь без предварительных условий?
– Я могу состряпать убедительный документ…
– Только чтобы не случилось как в Польше с опровержением советской ноты.
Деренталь хотел сначала промолчать, но не выдержал – огрызнулся:
– Надо быть объективным, Борис Викторович, мои ошибки – только бледная тень ваших.
Еще совсем недавно Савинков не простил бы такое Деренталю, но сейчас ему мешает все тот же их «мужской разговор» по поводу Любы. Савинков чувствует себя виноватым перед Деренталем, и это его еще больше раздражает, выбивает из равновесия.
Деренталь обиделся и ушел. С ним ушла и Люба. А Савинков все еще кипел и не мог простить себе, что сразу не поставил Деренталя на место и вынужден был выслушать его наглое заявление об ошибках.
Вдруг он вспомнил, какое ответственное дело у него завтра. А этот болтун, вместо того чтобы помочь, взвинтил ему нервы и смылся.
– Вы негодяй! – крикнул Савинков двери, уже давно закрывшейся за Деренталем…
