Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ПИСЬМО С. Э. ПАВЛОВСКОГО – Д. В. ФИЛОСОФОВУ
«Дорогой дедушка![12]12
Все окружение Савинкова знало, что так Павловский называл Философова, только находясь в очень хорошем настроении. (Прим. авт.)
[Закрыть]Вместе со всеми и Вы, должно быть, дивитесь, что от меня столько времени нет никаких писем, но Вы должны понимать, что приходится ждать оказии, так как обычная почта существует не про нас.
Пока я все время нахожусь в Москве и считаю это полезным для нашего дела. Не считая себя, как Вы знаете, склонным ко всяческой политике, я все же вижу, что мы здесь выглядим хуже, чем могли бы выглядеть. Но нельзя требовать от гуся, чтобы он исполнял обязанности лебедя.
А дело перед нами лебединое. Конечно, слава Леониду, что он открыл этот великий источник, но все же истина в том, что не мы шли к нему, а он пробивался к нам, испытывая в нас острую надобность. И только этим следует объяснить, что уже столько времени источник покорно идет по руслу, которое мы ему предоставили, хотя имеет он право на русло куда более широкое и глубокое.[13]13
Намеки, скрытые в этом абзаце, в общем понятны во-первых, в нас здесь нуждаются, во-вторых, Шешеня и Фомичев – это не то глубокое русло, которого достойна «ЛД». (Прим. авт.)
[Закрыть]Я делаю, что могу, для углубления русла, встречаюсь с людьми, которые руководят «ЛД», пытаюсь дать им понять, что у нас есть уровень куда повыше того, который они видят в Леониде, и др. Но я трезво сам знаю, что и я никогда не славился способным вести политику. Тем не менее я вижу, как они льнут ко мне, стараются видеться именно со мной и говорят мне гораздо больше и более доверительно, чем Леониду. Объективно замечу, что Леонид сам не задается и довольно трезво оценивает свои возможности и сейчас, когда я сел писать это письмо, просит меня передать вам и его просьбу – чтобы сюда приехал человек достаточно авторитетный для здешней ситуации. А меня он пока что просто умоляет быть возле него и продолжать работать на дело нашего контакта с «ЛД». Однако я поступлю иначе. Я отыскал своих близких родственников на юге России. Аркадий Иванов уже там, и все они зовут меня приехать, чтобы сделать великолепный экс[14]14
Экспроприация денег.
[Закрыть] для нашего общего дела. Так что в самое ближайшее время я выеду туда. Хотя мне очень хотелось бы ехать совсем в другую сторону и повидать всех вас. Но если бы я это сделал, то только для того, чтобы взять кого-нибудь из вас за шкирку и притащить сюда, где совершаются конкретные и большие дела или, во всяком случае, назревают. Честное слово, у вас там уже пропала вера во все светлое – по себе это знаю, когда существовал в ваших непролазных болотах. А здесь ведь находится тот самый народ, которому мы без устали клянемся в верности, и именно поэтому здесь атмосфера действия и свежего воздуха. Одновременно я пишу письмо отцу[15]15
Б. Савинкову.
[Закрыть] и Талейрану[16]16
А. Дикгоф-Деренталю.
[Закрыть] и пишу о том же.Работы здесь непочатый край. И собаки на деревне совсем не такие злые и хорошо дрессированные, как мы это себе представляли на расстоянии и веря некоторым нашим информаторам.[17]17
Здесь намек на ВЧК.
[Закрыть] Давно не писал таких длинных писем, но когда есть о чем писать, пишется незаметно.Примите, дедушка, мой сердечный привет.
Серж».
ПИСЬМО С. Э. ПАВЛОВСКОГО – Б. В. САВИНКОВУ
«Дорогой отец, здравствуйте.
Трудно выразить, как я благодарен Вам за доверие, выразившееся в этой моей поездке, куда Вы лично меня снарядили. Благодарен я, кроме всего, еще и за то, что этой поездкой вы вернули мне веру. Последнее время я был близок к запою от сознания своей бесполезности. Да и только ли своей, извините меня, отец! Но я солдат, и Вы знаете, как я верен знамени. Так вот – посылка меня сюда спасла меня от глупостей. Мои дряблые мышцы снова наполнены кровью и силой. Моя энергия бурлит во мне все требовательней и сильней. О, если бы мне Вашу голову и Ваше умение вести политическое дело и политическую борьбу!
Я не имею возможности изложить здесь доклад о том, что увидел и узнал. Я, между прочим, приказал Леониду подготовить такой доклад и отправить Вам со следующей оказией. Оказии не так часты, и он успеет достаточно полно все описать.
Вкратце дело обстоит так: открытие, сделанное Леонидом, сулит грандиозные перспективы. Но открытие сделано не потому, что Леонид вдруг стал гениальным провидцем (вы же это знаете лучше, чем я), а потому, что, попав сюда и начав действовать в пределах своих возможностей, он уже не мог не натолкнуться однажды на это, потому что это распространено широко, можно сказать – по всем этажам здешнего общества. Так что не столкнуться с ним где-то Леонид просто не мог. Но беда в том, что, столкнувшись и выяснив, кто и что, обе стороны объективно поняли, что они созданы друг для друга, а субъективно они почувствовали друг к другу чувства сложные и неодинаковые. Те, на кого наткнулся Леонид, увидели в нем то, что в нем есть, и не больше, – они ведь люди достаточно умные, во всяком случае образованные, интеллигентные и т. д. У них возникло естественное сомнение и даже тревога – можно ли серьезно доверяться на таком уровне? Понимаете? Леонид – надо отдать ему должное – весьма критически оценивает свои возможности в этой ситуации и не корчит из себя лишнее, и доверие к себе завоевывает только одним – действием. Созданная им небольшая организация, которую он для них именует московской (на самом деле это просто ячейка, находящаяся в Москве), почти каждую неделю совершает дела, о которых город узнает, и иногда даже из большевистских газет. Это новым знакомым Леонида импонирует, так как у них как раз с действием дело обстоит из рук вон плохо. Я встречался с двумя лидерами: с тем, которого Вы знаете, и с другим, рангом повыше, по фамилии Новицкий. Между прочим, он сказал, что сталкивался с вами в семнадцатом, во времена Саши с бобриком.[18]18
А. Ф. Керенский.
[Закрыть]Заодно хочу окончательно отвести наши сомнения в отношении приезжавшего в Париж представителя. И еще раз извиняюсь перед Вами за ту ночную проверку. Перед ним я извинился здесь. Да, он точно то, что Вы о нем знаете. И он находится в острейшем конфликте внутри своего ЦК с большинством, которое после его поездки к Вам, кстати, сильно уменьшилось. Они накопили колоссальные силы и теперь оказались перед дилеммой: или продолжать дальнейшее накопление сил, или прислушаться к ропоту масс, который слышен все яснее и сильнее, и начать действовать. (Мухин в своем ЦК выражает то, что есть в массах, и в этом его сила.) Но тут перед ними сразу встает вопрос: как действовать, что делать, за что объявлять борьбу? Новицкий у них авторитетнейшая фигура, профессор военной академии, крупный военспец (большевики недавно дали ему легковой автомобиль для личного пользования), но политик он никакой – это понял даже я. Да и Мухин, хотя он и ведет борьбу с инертностью и занимает, так сказать, активную позицию, как политический вожак он беспомощен. Так, например, он спрашивал у меня: как поставить народ в известность о том, чего мы добиваемся и какой хотим видеть Россию? А Новицкий сказал мне: мы способны перекрыть жизненные и военные артерии большевистской России, но что предпринимать дальше? Что настанет после этого? Так и сказал – настанет… Ей-ей, какие-то взрослые дети. От такого возраста и все их споры в отношении связи с нашим делом, о заграничной помощи и прочее. Но в этом вопросе, должен заметить, жать напролом нельзя, а поворачивать их обходным маневром некому. Я лично – пас. Скажу так: сплю и вижу Вас здесь. Тогда все их оговорки обсыплются, как шелуха, – настолько у них глубоко уважение к Вам и вашему политическому авторитету, а после приезда сюда Вани – и к вашей политической программе.[19]19
Речь идет о поездке в Москву И. Т. Фомичева.
[Закрыть] К слову замечу – не преувеличивайте значения созданного здесь Ваней объединенного комитета действия. Авторитет этого органа для них находится в прямой зависимости от авторитета наших людей. Понимаете? Я сейчас вошел в комитет и делаю все, что в моих силах. Но и сил моих в этой области немного, и хочу я рвануть на юг, где объявились мои очень близкие родственники, вместе с которыми мы проведем несколько красивых и богато поставленных спектаклей – здесь-то вот мои таланты и пригодятся.Тоскую о Вас сильно и каждодневно. Но осмелюсь сказать Вам – главный плацдарм жизни и борьбы здесь.
Крепко жму руку и до встречи.
Серж».
Когда эти письма были готовы, Павловского отвели в тюрьму, и все написанное им подверглось тщательной проверке – нужно было выяснить, нет ли в каком-либо из писем тайного знака тревоги.
Павловский улегся на койке и, уставившись мертвым взглядом в щербатую кирпичную стену камеры, задумался… Зачем чекистам эти его письма? Похоже, они хотят, чтобы вождь приехал сюда. И Павловский подумал, что при любом исходе его дела он должен предпринять все для спасения вождя. Он ухватился за эту мысль главным образом потому, что она давала ему право в происходящем с ним видеть не трусливую свою услужливость перед чекистами, а нечто исполненное тайного от чекистов смысла. Да, он делает все для спасения вождя.
Последние дни перед его отъездом в Россию они с Савинковым целые дни бродили по Парижу, сидели в маленьких кафе, и тот учил его, как надо действовать в Москве. Удивительно, как точно все предусмотрел Савинков. Разве не говорил он, что Шешеня и Зекунов могут оказаться предателями? Говорил. Даже дважды.
Однажды в бар парижского вокзала Павловского и Савинкова загнал внезапно хлынувший дождь. Они сидели за столиком, вынесенным на крытый перрон, и беседовали, поглядывая на уже готовый к отправлению поезд Париж – Берлин. Осторожно посапывал паровоз, он точно боялся своим сиплым дыханием трудяги побеспокоить господ пассажиров, важно шествовавших по перрону вслед за носильщиками с солидными, как их хозяева, чемоданами. Паровозный машинист, впрочем, с высоты своего паровозного окна смотрел на всю эту суету равнодушно, если не брезгливо. Под крышей вокзала собирался и отражался вниз тревожный шум, в котором иногда вдруг четко слышался голос, то женский, то мужской, то детский.
– Всю жизнь влюблен в вокзалы, – тихо говорил Савинков. Он, смеясь, показал на тучного господина, который бежал вдоль поезда с выпученными глазами. – И вот такой кретин, который спутал время отхода поезда, бегает так на каждом вокзале любой страны. Можете мне поверить.
– Я верю, – как-то отсутствующе сказал Павловский, и Савинков изумленно повернулся к нему.
– Серж, таким я вижу вас впервые.
– Лишь бы не последний, – усмехнулся Павловский.
Савинков тряхнул головой и сказал будто через силу:
– Черт возьми, как трудно быть Уленшпигелем! Конечно же опасно, но поверьте, я хотел бы сейчас быть на вашем месте. Да, да, именно так!
– Вы все еще не сказали мне, каким шифром я буду пользоваться в переписке с вами, – осторожно напомнил Павловский, знавший, как вождь злился, когда его ловили на забывчивости.
– Я думал об этом, – после долгой паузы сказал Савинков. – Понимаете, Серж, какая тут ситуация? Если вы, попав в их руки и получив волшебную возможность подать оттуда мне весть, воспользуетесь шифром – это их только рассмешит.
– Но это лишь в том случае, если они будут иметь возможность контролировать мое сообщение.
– Будем откровенны, Серж: если вы у них в руках, они контролируют даже ваше дыхание. Это ясно, как дважды два – четыре. Поэтому я предлагаю не шифр, а устное с вами условие. Если вы хотите сообщить мне, что вы в опасности и не властны в своих поступках, но все же имеете какую-то возможность послать мне сообщение, в нем, в этом сообщении, в одном месте законченная фраза не должна иметь точки. Между тем как следующая фраза должна быть с большой буквы. Только и всего! Понимаете? – Видя, что Павловский смотрит на него удивленно, Савинков продолжал: – Именно такую наивную штучку им и не под силу будет заметить. А если мы придумаем что-либо посложней, они заметят сразу. Талейран однажды направил секретнейшее послание императору обычной почтой, а другое – лживое – почтой служебной. Лживое письмо оказалось в руках англичан, а то проскочило в девственном виде. На всякого мудреца достаточно простоты – так это называется у нас, русских. Условились?
Павловский согласно кивнул, но все же усомнился тогда, что вождь предлагает ему лучший способ конспиративной связи.
Сейчас Павловский клял себя за эти свои сомнения. Вот же в чем истинная мудрость Савинкова – в умении предусмотреть ситуацию! Ну как бы он мог сейчас воспользоваться шифром, когда ему диктуют содержание каждого письма? А не поставить в одном месте точку он наверняка сумеет. Савинков получит это письмо, все поймет и начнет звонить во все колокола. Может статься, он найдет и способ спасти своего верного боевого друга… И Павловский решил, что теперь самой главной его задачей будет угадать, какой вариант его письма Савинкову чекисты сочтут чистовым…
Переписывая через день третий вариант письма, Павловский видел, что в общем все три письма по содержанию одинаковы. Изменяется только порядок фраз.
Демиденко с удовольствием диктовал ему текст писем. Он имел возможность при этом наблюдать крупного врага, наслаждаться его покорностью. Нравилась ему и подготовительная работа, когда он разрабатывал варианты писем, перестраивал их, искал синонимы. Не менее интересно было исследовать написанное Павловским.
В этот день Павловский писал третий вариант письма Савинкову. Он вдруг отложил ручку и поднял голову:
– Вы думаете, что я применю какой-нибудь шифр? Не бойтесь. Мне не дали никаких шифров.
– А что вместо шифра? – спросил Демиденко. – Да, да! Что вместо шифра? – повторил он в ответ на удивленно поднятые брови Павловского.
– Ничего.
– Что? Что? Я не слышу! – Демиденко приложил к уху ладонь.
– Ничего, – громче повторил Павловский.
Но именно в этом, третьем варианте он и решил не поставить одну точку.
Он не поставил точку после самой первой фразы «Дорогой отец, здравствуй!» – восклицательный знак написал, а точку под ним не сделал…
Вечером Демиденко и два специалиста из шифровального отдела изучали все три варианта письма и обнаружили отсутствие злополучной точки. Но они еще не были уверены, что это условный знак.
На другой день, перед тем как приступить к работе над четвертым вариантом письма, Демиденко, между прочим, попросил Павловского аккуратно ставить знаки препинания. В эту минуту Павловский потерял последнюю надежду сделать что-либо для спасения Савинкова, а значит, и для собственного оправдания. Теперь ему остается одно – побег…
Когда работа над письмами была закончена и Федоров уже собирался вместе с Шешеней выезжать к границе, Вячеслав Рудольфович Менжинский принял решение отложить поездку Федорова. Он счел необходимым сначала проверить путь хотя бы до капитана Секунды.
Угроза, что Савинков может разгадать игру, существовала все время. Еще более реальной она была со стороны польской разведки. Не следует забывать, что капитан Секунда и его начальники были профессионалами своего дела, они имели тайную агентуру в России и с ее помощью могли перепроверить те материалы, которые изготовлялись для них чекистами.
Итак, путь до капитана Секунды проверит Григорий Сыроежкин. Он пойдет в Польшу под фамилией Серебрякова и понесет для польской разведки очередную партию липовых документов, а для Савинкова – докладную записку Леонида Шешени.
На Сыроежкина выбор пал не случайно. Занимаясь ликвидацией банд в разных местах России, он не раз попадал в обстоятельства, когда ему нужно было с крайним хладнокровием заглянуть в глаза смерти и дать ей открытый бой. Он сам говорил, что «безносая» на него «столько раз замахивалась, что у нее рука затекла».
Феликс Эдмундович согласился с решением Менжинского, но потребовал, чтобы Сыроежкину прямо и честно сказали о главной цели его поездки.
Менжинский вызвал к себе Артузова и Сыроежкина. Когда они вошли, Вячеслав Рудольфович полулежал на диване, прижимая спиной грелку. Все чекисты, конечно, знали, что Менжинский тяжело болен и что круглые сутки его мучают страшные боли. Последнее время Менжинский, преодолевая боль, садился к столу, только если нужно было принимать постороннего человека или допрашивать арестованного.
Увидев лежащего Менжинского, Сыроежкин застеснялся и своего здоровья и своих пунцовых щек, ему захотелось стать меньше ростом. Вытянув руки по швам, он стоял перед Менжинским, стараясь не встречаться с ним взглядом.
– Товарищ Сыроежкин, вы знаете, зачем вы едете в Польшу? – негромко спросил Менжинский.
– Да, знаю, Вячеслав Рудольфович, – ответил Сыроежкин, тоже стараясь говорить негромко.
– Сформулируйте, пожалуйста, цель поездки… Коротко.
Сыроежкин ответил, подумав:
– Если очень коротко, то платформа с песком.
– Что еще за платформа?
– В гражданскую войну перед бронепоездом для проверки пути гнали всегда платформу с песком.
Менжинский с удовольствием смотрел на стоявшего перед ним русоволосого богатыря, и он, наверно, рассмеялся бы в голос от его остроумного ответа, если бы не знал, что от смеха проклятая боль толчками пойдет по всему телу.
– Насчет платформы – правильно, – сказал Менжинский, и его бледное лицо осветилось улыбкой. – А вас такая роль не оскорбляет? – спросил он.
Сыроежкин удивленно посмотрел на Менжинского.
– В нашей работе, когда надо, чертом стань и не обижайся. Вот Федоров Андрей Павлович контру из себя изображает, и то ничего… А мне проверку делать ради жизни товарищей – что вы, Вячеслав Рудольфович.
– Спасибо вам, товарищ Сыроежкин, за прекрасное понимание службы, – стараясь скрыть волнение, сказал Менжинский.
До пограничной станции Сыроежкин добрался поездом и явился прямо в корчму к Яну Крикману, ставшему теперь полновластным хозяином всего дома, так как старик перебрался с дочкой в Минск.
Темнело по-летнему поздно – до полуночи оставалось меньше двух часов, но еще было светло. В белесом небе висел месяц, прозрачный, как лоскут кисеи, Сыроежкин и Крикман сидели на скамейке возле корчмы и тихо разговаривали.
Прошло почти полгода, как не стало Ленина, а кажется, будто это случилось только вчера. Сыроежкин рассказал, что был на похоронах, стоял в оцеплении на Красной площади.
– Такой мороз был, что не дохнуть. Думал, вообще больше не будет ни солнца, ни тепла.
– У нас в тот день птицы на лету умирали от холода, – с мягким латышским акцентом сурово отозвался Крикман.
И опять они долго молчали. Потом Сыроежкин заговорил мечтательно, совсем как мальчишка:
– Знаешь, я бы что сделал? Я бы о смерти Ильича не объявлял. Их вожди сходят в могилу, а Ильич как был молодой, так и есть. И тогда в ответ на такое чудо весь пролетариат поднялся бы, как один, и объявил мировую Республику Советов. И уже только после полной победы мировой революции мы бы сказали миру правду об Ильиче. И тогда знаешь что было бы? Весь мир не согласился бы с нашим сообщением и постановил бы считать Ильича бессмертным вождем революции.
Крикман – человек другого душевного склада. Думать такими сказочными категориями он не умеет.
– А ведь это они его убили! Они! – с ненавистью сказал он. И переведя дыхание: – Они даже представить себе не могут, в какую силу обернется даже смерть Ильича, так что долго им не торжествовать.
Они снова молчат. Где-то далеко-далеко перекликаются перепела, после их крика тишина вокруг становится еще гуще.
– Нелегко тебе там будет, – возобновил разговор Крикман. – Оружие у тебя надежное?
– Браунинг, второй номер. Если дойдет до стрельбы, капитану Секунде жить ровно по его фамилии.
– Хочешь, финку дам? Бритва!
– Обойдусь.
– Черт побери, угостить бы тебя – и нечем.
– Угости махрою и побудь со мною, – игриво затянул Сыроежкин известную в те времена бандитскую песенку, и Крикман серьезно, без улыбки, стал ему вторить. Они были молодые ребята, Гриша и Ян, и они не думали о грозящей им опасности.
– Ты капитана Секунду случайно не видел последнее время? – вдруг спросил Сыроежкин.
– Да третьего дня видел. Корова вон с того польского хутора перешла на нашу территорию, и мы ее возвращали по принадлежности. Почему-то на переговоры явился сам капитан Секунда. Назвался он начальником польской пограничной стражницы. Но я-то его физиономию знаю по фото.
– Как он вел себя?
– Веселый был. Стеком помахивал. Нашего начальника заставы угостил папироской. Спросил, как он живет, как семья, не нуждается ли в чем, чего нет в России.
– Ну и что начальник?
– Да послал его куда подальше…
– Зря, – огорченно сказал Сыроежкин. – Капитан Секунда, очевидно, хочет завести свою систему перепроверки наших с ним связей. Может, для этого и бедную корову загнали на нашу сторону. Эх, зря… Значит, он был веселый?
– Все шутил, придется, говорит, корову распропагандировать обратно, на польский лад, после того как ее обработали коммунисты. А начальник в ответ – если, говорит, корова умная, вы из нее и клещами наших идей не вырвете.
– Так, так… Значит, настроение у капитана было ничего? – задумчиво, соображая что-то, повторил свой вопрос Сыроежкин.
В полночь они простились в притихшем лесу возле пограничного знака, и Сыроежкин зашагал в сторону Польши.
Хозяин польского пограничного хутора, как только убедился, что Сыроежкин из тех, о ком он имел специальное указание капитана Секунды, погнал жену к начальнику пограничной стражницы. Не прошло и часа, как оттуда прикатила бричка и Сыроежкина еще ночью отвезли на железнодорожную станцию и посадили в почтовый вагон, прицепленный к товарному поезду.
Чем была вызвана такая спешка? Нетерпеливым интересом к портфелю Сыроежкина? Или, может быть, желанием поскорей получить в свои руки самого курьера?
Сыроежкин не стал ломать над этим голову – в конце концов он ровно ничего изменить не может, а должен быть готов к худшему…
Капитан Секунда принял Сыроежкина подчеркнуто официально, даже не стал при нем просматривать доставленные им материалы. Спросил холодно и учтиво:
– Как дошли?
Сыроежкин в ответ только пожал плечами.
– Вы идите в отель «Палас», там вам заказан номер, поговорим завтра, – сухо сообщил Секунда.
Сыроежкин устало поднялся со стула, потянулся до хруста всем своим крутым телом и обронил устало, доверительно:
– До завтра, капитан…
Григорий медленно шел по незнакомому городу. Погода была хорошая, до сумерек еще далеко, и делать сейчас в гостинице нечего, можно погулять.
По узенькой наклонной улочке старого города он направился к центру и по дороге глядел на мрачные толстостенные храмы и древние дома с окошками-бойницами.
Он вышел на довольно оживленную улицу, которая вела к центру города.
– Гриша! Ты ли это? Вот судьба! Где увиделись! А? Ты только подумай! А? – беспорядочно выкрикивал стоявший перед Сыроежкиным человек в потертом пальто и с небритой физиономией. – Ты что, не узнаешь меня?
Сыроежкин уже знал, кто это. В самом начале гражданской войны, когда Григорий служил комендантом военного трибунала в красной дивизии Киквидзе, этот поляк по фамилии Стржалковский, неведомыми путями попавший в Россию, служил в тюремной охранке и, привозя в трибунал заключенных, каждый раз имел дело с Сыроежкиным… Этот тип постоянно интересовался, где можно достать кокаин или гашиш, и позже его судили за участие в афере с наркотиками.
Но для поляков то, что Стржалковского судил советский суд, заслуга. Сыроежкин уверен, что он работает теперь в польской охранке. Все это промелькнуло в голове Григория, пока поляк тряс его руку, и холодок прошел по его спине. А Стржалковский мельтешил перед ним, и в его глазах Сыроежкин видел радость.
– Как же это, Гриша, занесло тебя в белопанскую Польшу? Ты же вроде в чекистах ходил? Ты что, эмигрант? Или, может, пленный? – спрашивал Стржалковский, а сам крутил головой, высматривал кого-то на улице.
И в том, как он суетился, как радовался и одновременно боялся, и, наконец, во всем его потертом облике Сыроежкин вдруг увидел ничтожность этого человека. Даже если он работает в охранке, он там на хорошем счету быть не может. И Сыроежкин принял решение, как себя вести.
Высвободив свою руку, он вынул из кармана плаща носовой платок и с брезгливым видом вытер ее.
– К сожалению, у меня нет времени для воспоминаний, служба есть служба, – высокомерно сказал он и пошел дальше.
Стржалковский семенил рядом:
– Гриша, ну как же это? Ну что ты? Надо же встретиться… за рюмочкой…
В это время Сыроежкин уже поравнялся со входом в гостиницу «Палас». Он кивнул оторопевшему Стржалковскому и вошел в отель.
Уже из окна своего номера Григорий увидел Стржалковского, который, размахивая руками, рассказывал что-то полицейскому.
Немедленно бежать… Но встреча с этим гадом могла быть случайной… И он еще ничего не успел сделать… Нет, надо ждать… Григорий продолжал из-за занавески наблюдать за улицей.
Вскоре к отелю на двух пролетках подкатили полицейские чины в штатском, они быстро оцепили здание. Подъехал черный автофургон с польским орлом на боку. Из автомобиля вылезли несколько полицейских в форме и среди них длинный как жердь офицер в черной шинели и заломленной угловатой фуражке. К нему подбежал Стржалковский и стал что-то объяснять. Офицер и полицейские быстро вошли в отель…
У Григория Сыроежкина было свое правило – когда смертельная опасность была перед ним вплотную, он не пытался укрыться, а смело шел ей навстречу… Вряд ли сейчас это был лучший способ поведения, но раньше он не раз выручал его. В такие минуты Григорий был как бы неподвластен собственному рассудку, им владела какая-то безотчетная сила, которая вот и сейчас повела его навстречу полиции.
Сыроежкин медленно спускался по лестнице. Полицейский офицер и его свята стояли возле конторки портье.
– Вот он! Хватайте его! – громко сказал Стржалковский.
Полицейские, однако, не торопились и смотрели на Сыроежкина выжидательно и с опаской. Тогда вперед, загораживая Грише дорогу, вышел долговязый офицер. Щелкнув каблуками и держа руку на расстегнутой кобуре с револьвером, он сказал торжественно:
– Прошу, пан, следовать в полицию!
В полицейском участке было грязно и пахло уборной. Сыроежкина ввели в тесный кабинет, где стояли два стола, за которыми сидели полицейские офицеры. Один из них приказал Сыроежкину сесть на стул в углу, и тотчас ввели Стржалковского.
– Послушайте, что скажет этот пан, – обратился польский офицер к Сыроежкину. На Стржалковского он даже не взглянул, только показал на него через плечо карандашом. Этот жест полицейского очень много сказал Сыроежкину – теперь он уже точно знал, как ему надо действовать.
– Я видел его часто на юге России в девятнадцатом году, – быстро начал Стржалковский. – Он был чекистом! Он в красном трибунале работал! Там всех честных офицеров – к стенке. Только к стенке! Я правду говорю! Одну только правду! – Он очень волновался и торопился говорить, точно кто-то ему возражал.
Жандарм, снова не взглянув на Стржалковского, жестом руки остановил его и обратился к Сыроежкину:
– Вы знаете этого пана?
Сыроежкин довольно долго молчал, играя желваками около скул. Потом заговорил, прерывисто, сдерживая клокотавший в нем гнев.
– Этого кокаиниста… вора и спекулянта… я действительно имею сомнительное счастье знать, – начал он, замолчал и потом продолжал спокойнее: – За все эти свои доблести он имел дело с тем самым военным трибуналом, о котором он сейчас вопил. Но если среди вас есть хоть один мало-мальски понимающий человек, то он знает, что военный трибунал никакого отношения к чекистам не имеет. Да, я действительно работал в военном трибунале. Более того, если бы антисоветская организация моего вождя Бориса Савинкова послала бы меня работать в Чека, я работал бы и там. Но она послала меня в трибунал…
– Он врет! Врет! – пронзительно закричал Стржалковский. – Он был чекист самый настоящий!
Ситуация для Сыроежкина была страшной, но в этой ситуации было и что-то от дешевого фарса, что, однако, нисколько не возмущало польских жандармов, которые с одинаковым вниманием слушали и пояснения Сыроежкина и базарные вопли Стржалковского. «Ну что ж, мы можем и этак», – сказал себе Сыроежкин и, сделав резкое движение вправо, схватил Стржалковского за мятые борта пиджачка и, встряхнув, швырнул к стенке. Поляк стукнулся об нее затылком и, слегка ошалев от удара, стал опускаться на пол, но тут же очнулся и бросился за спину одного из жандармов, крича:
– Он меня убьет! Убьет! Спасите меня!
– Я убью эту гадину! – вторил ему Сыроежкин своим густым басом. – Что это вообще за безобразие! Тут работаешь, рискуя головой каждую минуту. Работаешь и на благо вашей Польши! А ее полиция заставляет тратить нервы на всякую сволочь вроде этого кокаиниста и жулика! Мне ясно, что он с помощью какого-нибудь жулика из красного трибунала, как он, такого же, мог увернуться от наказания. Это понятно! Но как он мог, господа офицеры, стать вашим сослуживцем, вашей опорой и вашей совестью? Или вы не знаете, что это за личность? Тогда запишите мои показания о нем…
– Он врет! Он врет! – снова завопил Стржалковский.
– Молчать! – гаркнул на него один из жандармов.
– Когда я по заданию подпольной организации Савинкова служил в красном трибунале, этот тип пришел ко мне со взяткой, чтобы я выручил его из беды, – доверительно рассказывал Сыроежкин офицерам. – Я подумал, что взятка – это провокация красных, которые мне, недавнему русскому офицеру, до конца не верили. Я этого негодяя выгнал и надавал ему по шее, потому он, наверно, так хорошо меня и запомнил. И вообще мне все это надоело, господа офицеры. Прошу вас, соедините меня с первой экспозитурой и лично с капитаном Секундой…
Молчание длилось секунд двадцать. Жандармы смотрели друг на друга. Тот, за спиной которого хоронился Стржалковский, обернулся к нему и сказал:
– Убирайся отсюда…
Один из жандармов вышел из комнаты, видимо решив позвонить капитану Секунде без свидетелей. Другой вынул из стола пачку папирос и протянул Сыроежкину.
В это время первый жандарм рассказывал по телефону о случившемся капитану Секунде.
– Да, он встретил его на улице совершенно случайно…
– Кто этот человек? – спросил Секунда.
– Некий пан Стржалковский… в прошлом наш агент… теперь так…
– Что значит так? – повысил голос Секунда. – Почему он перестал быть вашим агентом?
– Его поймали на спекуляции наркотиками, – ответил жандарм. До полной правды не хватало лишь того, что Стржалковский последнее время промышлял мелким воровством и его уже не раз доставляли за это в полицию.
– У меня к вам только один вопрос… – кипятился капитан Секунда. – Когда вы и ваша контора перестанете совать нам палки в колеса? Когда? – Капитан швырнул трубку, быстро надел шинель и, вскочив в первую попавшуюся извозчичью пролетку, помчался в полицию…
Вскоре он уже вместе с Сыроежкиным ехал обратно. И был отменно любезен – он уже посмотрел доставленный Сыроежкиным материал и обнаружил в нем очень важные для польской разведки документы.
– Боже мой, забудьте это недоразумение! – умолял капитан Секунда. – Мы с вами выпьем сейчас за то, чтобы все это забыть.
Но Сыроежкин ехать в ресторан отказался, сказал, что он должен немедленно возвращаться в Россию. Это его решение было правильным – он не имел права больше рисковать и должен был как можно скорее покинуть Польшу.
