Текст книги "Возмездие"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)
ЧАСТЬ 2
ПАРИЖ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Савинков любил говорить, что его может увлечь многое, в том числе и порок, но деньги – никогда. А последние дни он не раз возвращался к мысли, что все-таки иметь деньги – великое дело. Даже думается и чувствуется по-другому, когда они есть. На его текущий счет перевели деньги чехи и англичане, а вчера Рейли передал ему чек на пять тысяч долларов – аванс от американцев. Когда он представит им информационный доклад о России, они выплатят ему еще десять тысяч. Деньги непомерно большие, но Савинков задумываться об этом не хочет. К своему счастью, он не слышал, как малорослый американец мистер Эванс, передавая Рейли чек, сказал «Ваш Савинков продается, как и все на этой продажной земле…» И наконец, французы, точно не желая отстать от других, известили его о переводе на его счет двадцати пяти тысяч франков.
Очень давно не было у Савинкова такого хорошего настроения. Все радует его душу. И ему самому хочется быть щедрым и небрежным с деньгами. Больше года он был должен своему издателю в Ницце. И долг-то несерьезный, всего сто тридцать франков, но последнее время у него не было возможности вернуть даже такую сумму. Сегодня он послал этому издателю сто пятьдесят франков с припиской, что, случайно вспомнив о долге, он, однако, не помнит точно его размер. Очень хотелось послать пятьсот – великое это было искушение, но не было уверенности, что издатель лишнее вернет… Сегодня же он разделается со всеми парижскими долгами, выдаст деньги Деренталям и Павловскому, сделает перевод в Варшаву. Между прочим, там, в Варшаве, точно почуяли, что у Савинкова появились деньги, – прислали связного с финансовым отчетом варшавского комитета НСЗРиС.
Вот с этого связного и начались неприятности. Он пришел на квартиру Савинкова во время завтрака, который на этот раз никак не был бедным. Из ресторана были доставлены омары, дорогое вино. А связной был оборванный, небритый и глядел на стол голодными глазами.
Савинков усадил его рядом с собой и объяснил, что за этим столом отмечается дата создания союза.
– Придет время, и за стол нашей годовщины сядут тысячи и тысячи, – проникновенно говорил Савинков, чокаясь со связным. – А пока за вас, рядовых бойцов нашей армии, ведущей беззаветную борьбу за будущую свободную Россию!
Связной, поначалу обалдевший от сознания, что он сидит за одним столом с самим Савинковым, не произносил ни слова. От волнения он почти не ел и только пил да во все глаза смотрел на своего вождя. Но когда Савинков уже хотел распорядиться, чтобы осоловевшего связного уложили спать, тот вдруг встрепенулся и изъявил желание высказаться.
– Вы не думайте, что мы, маленькие, мало знаем и еще меньше понимаем, что к чему, – заговорил он осевшим голосом, глядя испуганно и преданно на Савинкова. – Мы все понимаем в доскональности. Прикажут взять на себя губернию – я возьму и жаловаться не стану. Коммунистов – на фонари, землю – мужику, советскую голытьбу – в колодец. Начальником в каждую деревню – своего человека, чтобы с полным ручательством…
Савинков растроганно смотрел на связного и думал, что вот такие маленькие исполнители и есть главная его сила и что он может гордиться прежде всего тем, что сумел за границей сохранить и воспитать такие кадры бойцов за будущую демократическую Россию.
Деренталь слушал связного с еле заметной брезгливой улыбочкой. А Люба вплотную, жадно его разглядывала – она плохо знала Россию и ее людей. И этот рыжий, с клочковатой бородой и дикими серыми глазами и притягивал ее и пугал. Серж Павловский смотрел на связного настороженно. Наверное, он первый почувствовал что-то неладное. Между тем связной говорил все громче и нахальнее.
– И мы теперь очкастых слушать не будем, – погрозил он пальцем Деренталю. – Хватит, что они подбили нас царя погубить. Какого царя, ироды, загубили – нашего, мужицкого! Он же сапог с ног не снимал. И он-то знал, где у плуга лемех, а вы разве знаете? Где вам! – снова обратился он к Деренталю и вдруг, выпрямившись, диким голосом запел: – «Боже, царя храни».
Павловский бросился к нему, ударом в челюсть сбил с ног и вытащил в переднюю. Там произошла какая-то короткая возня, потом стукнула дверь и стало тихо.
– Боже, что он с ним делает? – прошептала Люба.
– Учит… – нервно рассмеялся Савинков.
– Разъясняет ему программу нашего союза, – ехидно добавил Деренталь.
Савинкова этот инцидент привел в состояние, испугавшее даже видавших виды Деренталя и Павловского.
– Что происходит? Кто мне скажет – что происходит? – кричал он, бегая по комнате. – Связной моего союза с монархическим гимном в голове! После этого не хочется жить! Понимаете вы это?
Все делали вид, что понимают.
– Школа господина Философова… – сказал вернувшийся Павловский.
– Позвольте узнать, в чем теперь ваша школа? – закричал на него Савинков.
– У меня, Борис Викторович, обязанности более чем простые – убивать, уничтожать большевиков любым способом, и все, – обиженно ответил Павловский.
– Где уничтожать? Здесь, в Париже? – кричал в ответ Савинков.
Он переругался со всеми, накричал даже на Любу. Оставшись один, как волк в клетке, метался по комнате из угла в угол. От хорошего настроения, с которым начинался завтрак и все это утро, не осталось и следа, и тревога, может быть, и была тем острее, что возникла она именно в такое хорошее утро…
Ему очень хочется к инциденту с монархически настроенным связным отнестись как к нелепому и даже юмористическому случаю, но сейчас, находясь в состоянии злой трезвости, он думает о том, что может поручиться за идейную приверженность только небольшой группки хорошо известных ему людей. Но что толку от приверженности того же Философова, уже давно отошедшего от конкретной политической борьбы? И конечно же, нет ничего удивительного в том, что рядом с этим Философовым появляется связной, распевающий «Боже, царя храни…». Это что-то объясняло, но не снимало тревоги. Насколько он может верить всем тем людям, которых он считает своим боевым резервом, своей армией? В свою очередь, в какого бога верят они? И не стал ли он генералом давно разложившейся армии? Что будет, если это увидят, поймут те, кто дает средства на его движение?
Надо действовать! Он огляделся вокруг, точно просыпаясь в незнакомом месте. Да, действовать! И только действовать!
Как никто другой, Савинков умел мгновенно переходить из одного душевного состояния в другое, и вот он уже сидит за столом и составляет план своей поездки в Варшаву. Он возьмет с собой только Павловского. Там не нужно будет болтать языком. Там нужно действовать!..
Савинков и Павловский вышли поговорить и покурить в тамбур вагона. Савинков накинул на плечи пальто, Павловский был в своем вечном френче – он не боялся холода.
За окном пролетали близкие и дальние огни: близкие – быстро, дальние – медленно и будто по кругу.
– Придется варшавский комитет перетрясти, – сказал Савинков.
– Наконец-то! – отозвался Павловский. – Во главе комитета должен быть энергичный Шевченко, а не давно полинявший Философов.
– Разумеется, – согласился Савинков. – Но Запад, черт возьми, хочет иметь дело не с лихими кавалеристами, умеющими шашкой рассечь человека от головы до пояса. Им нужны интеллектуалы и фигуры от политики.
– Философов – фигура? – фыркнул Павловский, пропуская мимо обидный для себя упрек.
– Да, фигура! Он человек идеи и опытный политик. Наконец, он прошел вместе со мной целую эпоху борьбы.
– Боже мой, Борис Викторович! Неужели и Мережковский со своей шизофреничкой тоже фигуры?
Савинков посмотрел на Павловского с усмешкой. Он любил подразнить этого могучего красавца, которого он про себя зовет «прелестным и верным зверем».
– Да, Сергей Эдуардович, и Мережковский и Зинаида Гиппиус – фигуры. Конечно, Мережковскому и не снилось устроить экспроприацию советского банка, но зато они вместе со своей супругой поверили мне у самых истоков моей борьбы и теперь украшают нашу газету «За родину». Эссе Мережковского и стихи Гиппиус читает вся Европа. И этой Европе импонирует, что в моем движении есть не только политики и солдаты, но и известные русские литераторы.
– Тогда все в порядке, – Павловский отвернулся к окну. – Но мне непонятно, почему мы торопимся в Варшаву и для чего, в частности, еду туда я.
Савинков видит, что больше дразнить Павловского нельзя, придвигается к нему, берет его за локоть.
– Я буду там работать с Философовым и его окружением, – серьезно и доверительно говорит он. – Мне надо будет примирить их с мыслью, что практическим руководителем варшавского комитета станет Шевченко. В этом отношении вы правы. Но вы должны объяснить Шевченко, что ему ни к чему политические посты и звания. И в этом духе вы его подготовьте для разговора со мной. Выболтайте ему тайну, что я хочу сделать его фактическим главой варшавского комитета, но только фактическим, понимаете вы меня?
Павловский, не отвечая, продолжает смотреть в окно, но Савинков знает, что Серж сделает все точно так, как он ему приказывает…
В Варшаве их никто не встретил. Отказавшись от назойливых носильщиков, рвавшихся к единственному чемоданчику Савинкова, они порознь вышли на затушеванную зимним туманом привокзальную площадь. Савинков подозвал извозчика, у которого была пролетка с поднятым верхом, а Павловский пошел пешком, проверяя, нет ли за ними наблюдения и не поедет ли кто за Савинковым. Но ничего подозрительного он не заметил. На улицах было довольно людно. Шел девятый час утра, и варшавяне торопились на службу в свои конторы, канцелярии и магазины.
Савинков Варшаву не любил, считал ее мещанским городом, населенным самовлюбленными, невежественными и до невозможности вспыльчивыми людьми. Самый тяжелый, самый унизительный в его жизни период связан с Варшавой, когда он вынужден был впервые иметь дело с нахальными офицерами польской разведки, которые разговаривали с ним, как со спекулянтом, предлагавшим лежалый товар. Он чувствовал себя здесь бескрыло, униженно, точно забытый всеми на свете и отданный в распоряжение ничтожных личностей. Но теперь все это позади. И он больше никому не позволит сесть ему на шею. Так ему по крайней мере кажется.
Философов жил в дешевом коммерческом доме на узкой кривой улочке, начинавшейся где-то за спиной богатой Маршалковской улицы. Хозяин коммерческого дома писал в газетной рекламе, что его дом современный, прекрасно меблированный и находится у Маршалковской улицы. Буква «у» в данном случае означала целую систему проходных дворов, только зная которую можно было с Маршалковской улицы быстро попасть на ту, узкую и кривую. Савинков знал эту систему проходных дворов и отпустил извозчика на Маршалковской…
Дверь открыл сам Философов. Вид у него был заспанный, мятый, и даже его всегда холеная бородка имела неопрятный вид. На Савинкова пахнуло провинциальной ленью, безмятежностью, и ему сразу стало тоскливо.
– Вам кого? – спросил Философов и вдруг закричал: – Боже! Входите, входите! Прошу вас сюда, сюда, Борис Викторович, в мой кабинет, так сказать.
Савинков вошел в кабинет и увидел сидевшего в глубоком кресле полковника польского генштаба Сологуба, который неторопливо поднялся и сделал шаг навстречу.
– Приветствую вас, пан Савинков, в польской столице, – сказал он, делая галантный поклон.
– Здравствуйте, полковник, – сухо обронил Савинков. Он давно ненавидит полковника за то, что тот обращается с ним как с третьестепенным агентом. Савинков демонстративно отвернулся от него к Философову. – Меня никто не спрашивал?
– Нет, никто… – несколько удивленно ответил Философов.
– Разве, кроме нас, кто-нибудь мог знать о вашем приезде? – спросил Сологуб. – Я позволил себе заехать сюда, только чтобы узнать, нет ли у вас к нам каких-нибудь вопросов.
– Вопросов к вам нет.
– Тогда разрешите откланяться и пожелать вам приятно провести время в Варшаве… – Гладко выбритое, чуть синеватое, откормленное и холеное лицо полковника Сологуба источало доброжелательность.
– Что это с ними случилось? Почему они так вежливы? – спросил Савинков, когда дверь за польским генштабистом закрылась.
– Сам не понимаю, – недоумевал Философов. – Еще на прошлой неделе я звонил ему, просил бумагу для газеты – ничего похожего не было, а сегодня явился с поклонами.
Савинков сидел с многозначительным видом, а потом тряхнул головой:
– Кто они для нас? К чертям собачьим! Мы, Дмитрий Владимирович, начинаем совершенно новый этап борьбы. В связи с этим я и приехал… Итак, неизменной остается наша цель – парламентская Россия!..
Философов слушал его не очень-то внимательно. Но вскоре насторожился – понял, что их союз снова располагает значительными средствами. С этой минуты все мысли Философова свелись к одной – вырвать побольше денег для редактируемой им газеты. Он должен всем: наборщикам, поэтам, редакционным сотрудникам, даже сторожу на книжном складе…
Думая теперь только об этом, Философов в туманной импровизации лидера о парламентской России с опозданием уловил тревожную для себя новость – оказывается, Савинков хотел фактически отстранить его от руководства варшавским комитетом союза. Это было страшно. Руководя только газетой, он станет просто одним из тех, кого местные савинковцы презрительно называют писаками. Он трезво сознавал, что главная его сила и авторитет кроется в праве распоряжаться средствами областного комитета.
Савинков наткнулся на тревожно-вопросительный взгляд Философова, и ему вдруг стало неловко, что он ораторствует перед своим давним и верным сообщником.
– В общем, Дмитрий Владимирович, – сказал он просто и доверительно. – Речь идет всего лишь о тактической хитрости. Пусть видят – мы перестраиваем ряды, мы готовимся наступать. А для меня и для всех вы останетесь тем же, кем были всегда. И оставим это. Ну, как вам нравится Америка? Деловое государство! А?
– Я об этом давным-давно писал в нашей газете, – сказал Философов, все еще думая о нависшей над ним угрозе.
– Читал, Дмитрий Владимирович. Но в той статье вы заблуждались, восхваляя идейность американцев. Нет у них никаких идей в точном смысле этого понятия! Нет! Жрут до отвала, растят текущие счета в банке, радуются гибели конкурента – вот и все их идеи и идеалы. Мы переживали это у себя в России, когда на смену одряхлевшему дворянству приходил деловой класс капиталистов. И нам тоже не надо было плакать чеховскими слезами о вырубленном вишневом саде. Надо было максимально использовать ту новую ситуацию, и тогда, может быть, мы миновали бы революцию. Вы с этим согласны?
– Может быть… – уклонился Философов. – Но я думаю, что в связи с этим ни тогда, ни теперь от своих идей отрекаться нельзя.
– Разве я давал или даю вам повод для подобных напоминаний? – удивленно спросил Савинков.
– Пока нет… – Философов попытался улыбнуться. – Но, как сказала наша несравненная Зинаида Николаевна Гиппиус: не требуй постоянства от меня, оно не в моде в мире лживом.
– Обойдемся без поэзии, тем более плохой. Итак, я принял решение, – без паузы продолжал Савинков. – Варшавский комитет нашего союза условно разделяется на две группы. Первая группа – это идея, идеология, пропаганда нашей борьбы – словом, ее ум. Другая группа – действие, повседневная практика борьбы. Вы, Дмитрий Владимирович, возглавите первую группу, вторую – Шевченко.
Савинков отошел к окну и стал там, сцепив руки за спиной. Философов смотрел ему в спину и думал: уже сколько лет он связан с этим человеком, делит с ним нелегкую судьбу и до сих пор не уверен, что тот однажды не предаст его, не оставит одного на дороге.
– Борис Викторович, объясните мне, только откровенно: зачем вы это делаете? – спросил он.
– Зачем? Чисто стратегическое объяснение я вам уже дал. Хотите еще и практическое? Извольте, но не обижайтесь за правду… – Савинков подошел к Философову вплотную. – Вам нравится неподвижно сидеть в теплом болоте? И за борьбу выдавать свои статьи, писанные на сытый желудок в безопасном отдалении от арены борьбы? – спросил он, близко глядя в безмятежно голубые глаза Философова. – Дмитрий Владимирович, вы же были когда-то бойцом! А теперь вы делаете кислую физиономию, узнав, что я хочу продолжать нашу борьбу. Будем же откровенны! Да скажи я вам сейчас, что оставляю казну в ваших руках, и у вас мгновенно пропадет всякий интерес к тому, зачем я разделяю варшавский комитет. Разве не правда?
Философов молчал, но сильно покраснел.
– Так вот, казной отныне и навсегда буду ведать я, и только я, – продолжал Савинков. – Мы получили сейчас большие средства и обязаны израсходовать их с разумом и с честью.
В передней послышались нервные звонки.
– Извините… – Философов ушел и через минуту вернулся, сопровождаемый Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус.
– Это мистика! – воскликнул Савинков, рассмеявшись. – Вы знаете, на каких моих словах раздался ваш звонок? На словах: «Мы получили сейчас большие средства».
– О, прекрасная новость! – воскликнул Мережковский, пожимая сухую и прохладную руку Савинкова своей пухлой и влажной.
– Как поживает русская поэзия? – спросил Савинков, целуя руку Гиппиус.
– Поэзия околевает от голода, – по-французски в нос протянула Гиппиус. – Ведь наша главная кормилица – газета не платит гонорар уже скоро полгода, а моя книжка стихов лежит на складе, так как поляки раз и навсегда решили, что, кроме их Мицкевича, никаких других поэтов не было, нет, а главное, и не будет.
– Насчет средств – это что, злая шутка? – деловито спросил Мережковский.
– Вы не дали мне договорить… – недобро улыбнулся ему Савинков. – Да, мы получили большие средства, и я об этом сообщил Дмитрию Владимировичу. Но после этого я сказал ему, что мы обязаны израсходовать их с разумом и с честью. Я обращаю ваше внимание на вторую половину моего сообщения о средствах, ибо если говорить о разуме, то ваши фельетоны о Советской России – жалкая глупость!
– Ну уж, ну уж, – беззлобно бормотал Мережковский, который, кроме всего прочего, знал, что ругаться с Савинковым небезопасно. Особенно сейчас, когда у него появились деньги.
– Да, глупость, и только глупость – рисовать большевиков вурдалаками, пьющими детскую кровь, или жуликами, спекулирующими царскими ценностями. На каких дураков рассчитаны подобные басни? – Не ожидая ответа, Савинков продолжал: – Что же касается умных людей, и в их числе тех, кто дает средства на наше движение, у них подобное сочинительство вызывает одну логическую мысль: плохи дела у Савинкова, если он вынужден рассказывать людям подобную чушь.
К Савинкову решительно подошла Гиппиус. Сбросив пепел с длинной папиросы чуть ли не на лацкан его пиджака, она сказала:
– Вы бы оставили немножечко злости для большевиков, шер ами. Я, между прочим, помню, как вы говорили когда-то, что в отличие от милюковской газеты мы в нашей будем печатать правдивые материалы, присланные нашими людьми из России. Позвольте у вас узнать, где они, наши люди, и их правдивые материалы? И апропо – мы можем предпочесть брань господина Милюкова.
Савинков кричит про себя: «У Милюкова и без вас дерьма хватает!» – а вслух говорит:
– За резкость я готов извиниться. Только за резкость. А что касается материала для газеты из России, то в ближайшее время мы будем иметь его вполне достаточно.
Говорит он это так уверенно, будто и сам в это действительно верит. Но, не выдержав презрительного взгляда синих глаз Гиппиус, обращается к Философову:
– Гонорар надо выплатить всем авторам, и вообще ликвидируйте абсолютно все долги. Дайте мне справку, сколько вам нужно.
– Ну, вот и прекрасно, правда, Зи? – благодушно восклицает Мережковский и напяливает на свою крупную голову заношенную шляпу с обвисшими полями. – И самое время, Зи, уйти и не мешать. Пошли.
Философов проводил гостей и вернулся с виноватым видом.
– Вот так всегда – бесцеремонно вваливаются и ведут себя, как гении, не признанные человечеством.
– Ужасно другое, – подхватил Савинков. – Никакого интереса к нашему делу. Деньги, и все на этом заканчивается. И это тот самый Мережковский, который однажды клялся мне, что мои идеи – единственная цель его жизни.
– Он, по-моему, сходит, – вздохнул Философов.
«А ты сам разве не сошел?..» – подумал Савинков, а вслух сказал:
– Но нам выгодно их существование возле нас. Мне только страшно делается при мысли, что после нашей победы в России они вдруг станут лидерами русской литературы – куда они ее, многострадальную, заведут?..
А в это время у Павловского с Шевченко шел разговор куда более конкретный и деловой.
– Осипов Яков как? – спрашивал Павловский.
– Можно считать, спился, – печально отвечал Шевченко.
– Ну, туда ему и дорога. Когда еще я говорил ему, что он шею на водке свернет. А Лузиков Григорий?
– Официантом работает, мечтает о настоящем деле.
– Зови его на завтра, на утро, – Павловский сделал запись в блокноте и продолжал: – А Провоторов Сергей? Голубков Дмитрий? Иноземцев Геннадий? – Он называл фамилии, не заглядывая в блокнот. Было удивительно, сколько их он держал в голове. Да и Шевченко тоже про каждого знал, помнил, что с ним, где он и чем дышит…
– Есть новость о Шешене. Вчера пришел из Смоленска наш человек, Семыкин, если помните, – сообщил Шевченко.
– Бывший дьяк? – уточнил Павловский.
– Он. Так вот, у него тоже, как и у Шешени, была явка в Смоленске, к Герасимову. На счастье, он пришел туда, когда Герасимов уже был взят, и застал там только его брата, который ему и рассказал, что, когда брали Герасимова, в тот самый вечер пришел к нему человек из-за кордона. Чекисты хотели его взять, но он удрал. По нему стреляли.
– Может, это был не Шешеня?
– Кроме него, быть некому, и сроки совпадают точно.
– Доложите об этом Борису Викторовичу, – приказал Павловский. – Ну вот, если Шешеня хорошо осядет – это большое дело будет. Сейчас там каждый наш человек прямо по золотому счету идет.
– А мы опять отрядом двинемся? – спросил Шевченко.
– Одиночками, Евгений Сергеевич! По два, по три. Новая тактика!
– И что же будем там делать?
– Кто что, в общем по специальности. Разведка, террор, диверсия – но все масштабно. Борис Викторович новые методы разработал и получил под это большие средства. Здесь, в Варшаве, если уж не держать секрета, главным будете вы.
– Он Философова мной не заменит…
– А зачем менять? Ему – свое, вам – свое. А главный – вы…
Шевченко молчал, обдумывая и переживая столь важную новость. Но что случилось с Философовым? Неужели в тираж вышел?
Польская разведка была уверена, что Савинков приехал в Варшаву в связи с успехами своих московских представителей. Полякам и в голову не могло прийти, что ни Савинков, ни Философов еще не знают о прибытии в Вильно Зекунова. Поэтому так неожиданно вежлив был полковник Сологуб, нашедший нужным лично приветствовать Савинкова в час его появления в Варшаве. И он немедленно доложил начальству, что Савинков обошелся с ним более чем холодно.
Волнение поляков было понятно: первые же документы, доставленные Зекуновым, оказались очень ценными. Возможно, что Савинков решил в дальнейшем получать подобные документы, минуя польскую разведку, – на такие документы охотники найдутся где угодно. Может быть, он приехал в Варшаву в связи с этим?
Но польской разведке было совсем нетрудно выяснить, что делал Савинков в их столице. Их давним платным агентом был Шевченко; он еще сегодня напишет подробнейшее донесение о своем разговоре с Павловским, и поляки найдут в нем подтверждение своей тревоге – Савинков начинает применять новую тактику. Шевченко предварительно уже сообщил об этом по телефону и предупредил, что сегодня вечером Савинков встретится с ним и Философовым за ужином в каком-нибудь варшавском ресторане. Полковник Сологуб порекомендовал пойти в ресторан «Лира», арендуемый женой Шешени Сашей Зайченок. Шевченко не спрашивал, чем вызвана эта рекомендация, он давно догадывался, что жена Шешени такой же агент, как и он…
Найти этот ресторан было не так-то легко – он помещался в полуподвале старого каменного дома, стоявшего в темном переулке. Тусклая лампочка чуть подсвечивала вывеску ресторана, на которой была нарисована лира и перебирающие ее струны неправдоподобно длинные пальцы. Внутри ресторана единственная лампочка горела над буфетной стойкой, в зале не было ни души. Но когда гости спустились в зал, зажглась люстра и навстречу гостям вышла сама Саша Зайченок – рослая, красивая, лет тридцати. Золотые ее волосы были короной уложены на голове. На ней было сильно декольтированное и плотно обтягивающее ее высокий бюст платье с блестками. Она ждала этих гостей, но пока делала вид, будто никого из них не знает.
– Прошу панов пожаловать за стол, – пригласила она с поклоном и только теперь «узнала» Шевченко. – Что-нибудь с Леней? – прошептала она, округлив глаза.
– Леня жив и здоров, шлет вам сердечный привет, – бодро ответил Шевченко. – Как раз по этому поводу и в гости к вам зашли. Устройте-ка нас, чтобы никто не мешал.
Саша провела их в свою квартиру, находившуюся за ресторанной кухней. Она накрыла на стол и сама потом обслуживала гостей. Однако они ее не пригласили к столу. Она не в обиде – чтобы слышать разговор гостей, вовсе не обязательно сидеть с ними за столом. Что же касается привета от мужа, то она, хорошо зная Шевченко, просто не поверила ему.
Савинкова злило все. Ему не нравилось, что они забрались в эту дыру, вместо того чтобы пойти в какой-нибудь хороший ресторан. А объяснения Шевченко, почему следовало идти именно сюда, казались ему подозрительными. Его выводили из себя надутые физиономии и Философова и Шевченко – они, видите ли, обиделись за то, что у них отнята возможность распоряжаться деньгами. Его нервировала и хозяйка ресторана, все время тершаяся возле стола. Кстати, откуда Шевченко получил для нее привет от Шешени?
Ужин начался без тостов и общего разговора. Саша исправно разливала водку и потчевала закусками. И, только осмелев после пары рюмок, Шевченко сказал:
– Я хотел бы пригласить всех выпить за нашего дорогого гостя…
– Это ни к чему! – раздался резкий голос Савинкова. – Здесь не праздная вечеринка, а деловая встреча серьезных людей. И уж, кстати, с каких это пор, господин Шевченко, я стал для вас гостем, хотя бы и дорогим? Мало того – я для вас даже такой гость, которого следует держать в неведении о делах, – почему я не знаю о том, что вы установили связь с Шешеней?
– Мы получили сведения, что он благополучно проследовал через Смоленск… – пробормотал Шевченко.
– Ничего себе – благополучно, – вмешался Павловский. – Еле выскочил из перестрелки. Да и выскочил ли, толком не известно.
Саша по-бабьи прикрыла рот рукой, глаза ее округлились.
– Будьте любезны, господин Шевченко, – отчеканил Савинков. – Извинитесь перед хозяйкой, приютившей нас в своем доме, надеясь, что мы порядочные люди. Хотя вообще-то обман такого рода женщины не прощают.
– Они на все способные, – плаксиво сказала хозяйка.
Савинков обернулся к ней:
– Он принесет вам свои извинения. Заодно примите и мое. И затем – оставьте нас, пожалуйста, одних.
Саша с достоинством поклонилась и вышла из комнаты, в которой потом долго стояло тягостное молчание. Никто не притрагивался к еде.
– Господа, ужин все равно испорчен… – Савинков отодвинул от себя тарелку. – О нашей новой тактике мы говорили достаточно, и все всем ясно. Но у меня один вопрос к вам, Дмитрий Владимирович.
Философов весь внимание, подался вперед.
– Последнего курьера с финансовым отчетом направляли ко мне вы?
– Конечно, я.
– Что вам доложил курьер по возвращении из Парижа?
– Что пакет доставлен… и все.
– Надо думать, что курьерами вы посылаете только доверенных и хорошо известных вам лиц?
– Безусловно. Это был есаул Пономарев, его все тут знают…
– Господа, этот есаул, которого вы все знаете, высказал мне сожаление по поводу убийства Николая Второго и пытался спеть «Боже, царя храни», – быстро сказал Савинков, словно торопясь выплеснуть из себя злость. – Надеюсь, вы меня простите за то, что я этого известного всем вам есаула вышвырнул из моей квартиры…
– А я вынужден был дать ему практический урок политической грамотности, – добавил, усмехаясь, Павловский.
– Это невероятно… – негромко сказал Философов. – Он наш верный человек.
– Вот-вот, на этом именно и я хочу теперь остановиться, – длинные близорукие глаза Савинкова спрятались в глубокие щели. – Кого мы считаем теперь верными нам людьми? Оборотная сторона этой медали – вопрос ко всем вам: что вы делаете для того, чтобы поддерживать в наших людях верность нашим идеям? Или вы считаете, что вполне достаточно того, что мы не даем им умереть от голода? Сам по себе этот монархически настроенный есаул – грустный анекдот, но за всяким политическим анекдотом, как правило, находится какое-то реальное явление. Прошу вас, Дмитрий Владимирович, и вас, Евгений Сергеевич, завтра к десяти утра принести мне ваши планы, касающиеся широкой пропагандистской работы вокруг наших целей в России. Надеюсь, вы понимаете, что это не просто мой каприз, а острейшая необходимость, – наше новое наступление на большевиков превратится в фарс, если его поведут поклонники «Боже, царя храни». – Савинков встал. – Затем я прошу извинить меня и Павловского, но мы сейчас вынуждены покинуть этот гостеприимный дом, у нас дела…
