Текст книги "Заповедник Сказок 2015
(Том 5)"

Автор книги: Валентин Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

– Шшш, лежи спокойно, дядя Лёша, – послышался над ним детский голос. На лицо полилась холодная вода. Лёха приоткрыл глаза, удостоверился: она.

– Тебя же нет, ты утонула, – простонал он.

– Ну, утонула, – не стала спорить Наташка. – Это ещё не значит, что меня нет.

Лёха с усилием подтянулся, сел.

– Я умер? – спросил он неуверенно. – Это Нижний Мир? Это меня Як сюда зафигачил?

– Нет. Да. Да, – закивала девочка. Лёха помнил её хорошо – дочка бабкиной соседки по даче, Леха там все лето после родительского развода проторчал. В лес ходили с пацанами, на озеро каждый день. Наташке было двенадцать, дитё дитём. Всё сидела с книжкой на скрипучих качелях в своём дворе. Когда Лёха выходил из дома с утра или окно открывал, начинала качаться и демонстративно читать. Тургеневская барышня, как же.

Как Лёха метался в тот день, когда она не выплыла из озера! Нырял весь день, до посинения, всё казалось, что вот-вот найдёт, что она ему в руки дастся, не зря же столько недель по утрам на качелях его ждала. Не нашёл, на второй день слёг с температурой. Леночка приезжала с ним сидеть, мамка отгулы брала. Лёха лежал в горячке и плакал, как маленький.

Сел, покачиваясь, потрогал лицо – кожа везде была целая, глаз на месте. Боль ушла. Наташка смотрела на него внимательно, без улыбки. Хорошенькая, светловолосая, очень маленькая.

– Почему ты утонула? – задал он вопрос, который терзал его семь лет. Она пожала плечами.

– Ногу свело. Я коленку за день до этого о забор звезданула, аж в ушах зазвенело, но потом прошло. А в холодной воде там что-то щёлкнуло, и нога стала тяжёлая, мёртвая. Я запаниковала сразу, позвать не успела, воды наглоталась. А у дна там течение, родник ледяной. Бывает.

Она огляделась, поёжилась.

– Давай, вставай, дядя Лёша, дальше тебя поведу. Пока нас Адольф на танке не догнал.

– Какой Адольф? – Лёха аж заикаться начал. – Ги-Гитлер что ли?

– Ну, конечно! – Наташка посмотрела с сарказмом. – Во всей Германии Гитлер единственный Адольф, как ты на всю Россию один Алексей.

Они шагали вдоль озера, стараясь держаться за деревьями. Лёха отводил тяжёлые еловые лапы, придерживал их, чтобы девочку не хлестнуло.

– Куда идём-то? – спросил он. Наташа встретила его взгляд спокойно, не моргая, как до этого Леночка, только глаза были голубые, светлые. Тут же у Лёхи опять стиснуло сердце, и вдруг подумалось: «Если это всё не настоящее, то есть ли хоть слово правды в их разговоре? Есть ли на свете разлучник Джари? Или сидит сейчас Леночка на работе, думает о нём, Лёхе, об их ребёнке, выбирает свадебное платье из журнала?»

– Всё правда, – сказала Наташа. – Мы не настоящие, мы из твоей головы, но мы – правда. А идём мы, чтобы ты шаманом стал.

Лёха остановился, как вкопанный.

– Чего? – сказал он.

– Айы Тойон, Творец Света, увидел с вершины Дерева Мира, что твоя душа находится между ветвей Древа, как и души всех будущих шаманов. Ну и плюс Як, когда читал, ошибок наделал. В общем, ты, дядя Лёша, в Нижнем Мире. И иначе как шаманом тебе отсюда не выйти.

– Но я же это… не якут, я русский, – запротестовал Лёха. – Як сказал, это всё только в крови. А я русский.

– Русский – в плечах широк, умом узкий, – пробормотала Наташа, потом кивнула. – Что ж, давай посмотрим в крови. Взяла его руку, поднесла к своему лицу и вдруг укусила за запястье белыми зубами, острыми, как ножи. Лёха заорал – боль пронзила такая, как будто вся кровь в каждом капилляре была под током.

– Не якут, русский, – сказала она, облизываясь. – А ещё – белорус, грузин, еврей, англичанин, чеченец, финн, узбек, украинец и – опа! – индиец! Его-то чего бедного сюда занесло? Дай-ка ещё! – Лёха не успел отдёрнуть, она снова схватила его руку, звенящая боль опять прошла по костям, в глазах потемнело, он застонал.

– А нет, не бедный, хороший, весёлый, счастливый индиец, – отрапортовала Наташка, вытирая окровавленные губы. – Вот тебе и раскладка по геному, дядя Лёша. Кровь мешается. Народы и их названия исчезают. Кровь остаётся. Айы Тойон, Повелитель Птиц, уже послал за тобой своего орла…

Она посмотрела куда-то вбок и вдруг сильно толкнула Лёху. Он упал, свёз плечо о сосну, ощутил горячую волну воздуха, камень под Наташкой взорвался гранитно-кровавыми брызгами. Полоса ее крови расцвела на Лёхиной футболке, когда-то белой, а теперь серо-зелёно-красной.

Наташки больше не было, только отголосок в воздухе: «Беги!»

Леха побежал. Он падал, поднимался, перекатывался, перелезал через гранитные глыбы, поросшие мхом. Грудь горела огнём, ноги соскальзывали, в глазах плавали тёмные круги. Танк не отставал, перемалывал лес, мчался за Лёхой. Упав спиной к валуну, пытаясь перевести болезненное рваное дыхание, Лёха вдруг понял, что поскуливает от страха. Это было так унизительно и противно, что страх внезапно исчез. Появилось желание лучше умереть стоя, чем сидеть и дрожать, подвывая, как крыса за камнем. Он задышал ровнее, потом собрался внутри, поднялся и вышел из-за валуна прямо на танк. Тот остановился метрах в двадцати. Чернота дула смотрела ему прямо в глаза.

– Ну что, Адольф, – сказал Лёха тихо. – Стреляй. Цайген зи мир ихь танк, сволочь фашистская.

– Не выстрелит, – послышался глубокий голос. Лёха вздрогнул, повернулся. Из-за дерева показалась девушка, красивая, незнакомая, со строгим лицом. – Я не позволю. Давайте мы его обратно в болото затолкаем. Помогайте.

Она медленно пошла на танк. Танк начал пятиться. Гусеницы не двигались – огромная машина просто отодвигалась, с каждой секундой была всё меньше здесь, всё больше где-то ещё. Лёха вдруг понял, как именно надо надавить на восприятие в голове, чтобы столкнуть танк в болото. Он подошёл к девушке, встал с ней рядом. Она повернула голову, улыбнулась ему, как старому другу.

Лёха надавил на танк, и тот, обрызгав камни ряской, исчез. Остался лишь тяжёлый запах мертвечины и затхлой воды. Лёха перевёл дух. Девушка отряхнула юбку, поправила короткие тёмные волосы и повернулась к нему.

– Анастасия Свиридова, – сказала она, протягивая ему открытую ладонь. Лёха в растерянности потряс её руку и тоже представился. Девушка почувствовала его удивление, смутилась.

– Я обычно сильно робею при первой встрече, – сказала она. – Поэтому держусь строго. Но вообще я весёлая, со мной хорошо, вот увидите, Алексей. Зовите меня Настей, ладно? И, может быть, перейдём сразу на «ты»? Учитывая, что мы, ну… будем близки.

Лёха выглядел настолько ошеломлённым, что Настя рассмеялась.

– Посмотри в небо, Алексей.

Лёха послушно задрал голову. Небо наливалось вечерним светом, облаков почти не было, а далеко над лесом кружила большая птица.

– Это орёл, – сказала Настя. – Великий орёл Айы Тойона. Он прилетел за тобой, чтобы отнести к Центру Мира, к вершине Берёзы, – она плавно повела рукой, лицо её мечтательно светилось. – Когда Айы Тойон сотворил шамана, он посадил в своей небесной усадьбе берёзу с восемью ветвями, на которых вили гнёзда дети Творца…

Лёха закашлялся, Настя отвела глаза от неба, взяла его за руку.

– Я – твоя айя, – сказала она нежно. – Твоя жена в нижнем мире. Пойдём ужинать. Нужно, чтобы ты здесь поел. – Она снова взглянула на птицу в небе, вздохнула. – Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона… – усмехаясь, она потёрла виски. – Угадай, что я в школе преподавала?

– Эээ… – Лёха мучительно пытался вспомнить, откуда строчки и почему они кажутся такими знакомыми. – Историю?

– Неуч! – Настя рассмеялась, потянула его за собой. – Пойдём, пойдём, мой муж, в наш дом-на-холме. Там горит огонь в очаге, накрыт стол, и расстелено ложе. Ну, давай же, Алексей, перестань упираться. А то я Адольфа опять из болота выпущу, будешь по лесу от него бегать, А он своё дело знает, это он просто пристреливался. Он наводчик знатный, у него даже медаль была.

Лёха шёл за ней, как во сне. Обогнули холм, пошли вверх. Лес и выглядел и ощущался вполне себе обычно, как сотни раз в Лёхиной жизни, отчего дикость происходящего усугублялась многократно. Муж? Орёл? Адольф? Сердце девы?

– Комаров нет, – сказал он зачем-то вслух. – Тут обычно от них аж воздух звенит, болото близко.

– Здесь нет, – кивнула Настя. – А были, да, помню. Мы сюда с отцом за черникой ходили. На болоте клюква по осени хорошая.

– Так ты… здешняя?

– Отсюда, – рассмеялась девушка. – Отучилась в Ленинграде, преподавала в Рощине, Русский, литература. Комсомолка. Всё тогда таким важным казалось… А вот и пришли.

Дом был деревянный, старый, пах мхом и вкусным дымом. Всё в нём было очень просто, и еда на столе простая – сыр, яблоки, печёная рыба, хлеб. Лёха сидел на лавке за столом, Настя – напротив. Оторвал горбушку, откусил. Было вкусно, хотя голода он и не чувствовал.

– Ты ешь не от голода, – сказала Настя. – Ты здесь закрепляешься, связываешь себя с этим миром.

– Зачем? – спросил Лёха. Зачем он миру, этому или какому-либо ещё? Он – ничто, никто, оставили бы уж лучше в покое.

– Чтобы исцелять мир, как положено шаману, – сказала Настя. – И начать с себя. Тут я могла бы удариться в цитаты, но что же я тебя буду ими бомбардировать, если ты их совсем не знаешь?

Она поднялась убрать со стола, Лёха смотрел на Настю, отмечая, какая она красивая, и старался не думать о том, что поднималось в душе, и о том, что предполагалось под словом «жена».

– Ты давно здесь? – спросил он, наконец. – И вообще… как?

– Давно, – улыбнулась Настя, будто бы и не ему, а так, своим мыслям. – Наши наступали. Адольф и Франц зашли в школу с оружием, меня с собой забрали дорогу показывать. Надеялись вырваться из окружения. Я все с духом собиралась, хотела их в болото завести, в голове Глинка играл.

На Лёхин недоумевающий взгляд закатила глаза:

– «Иван Сусанин», балда. Но Адольф меня так глазами ел, что я никак не могла момент выбрать. А тут уже и стемнело, они решили заночевать в лесу. Я ночью из верёвок выбралась, стала решать – убежать самой, или попытаться их убить. Потом как подумала обо всём, что за последние годы пережить довелось, и сомнений не осталось – сразу потянулась за булыжником. И который ко мне ближе спал, тому и приложила что было сил в затылок, кость треснула, как глиняный горшок…

Настя закусила губы, замолчала. Лёха пересел к ней, обнял дрожащие плечи, ему мучительно захотелось защитить её, убрать боль, изменить прошлое. Она погладила его по коленке и глухо продолжила.

– Он долго умирал, мучился. Мутер свою звал, метался. Я сначала радовалась, думала – вот тебе за СССР и за меня лично, тварь фашистская. Сидела злая, а страдание его всё не кончалось, а радость мести во мне дошла до какой-то высшей точки и вдруг исчезла, как и не было. Каждый стон его стал как ушат кипятка на голову, уже что угодно бы сделала, чтобы это кончилось. А Адольф метался по поляне, как зверь по клетке. Меня избил сильно, пару зубов вышиб, глаз рассёк. Если честно, то я даже и обрадовалась боли, вроде как кровью она с меня часть вины смыла. А потом он закричал в небо, как безумный, пистолет выхватил и нас обоих застрелил. Сначала Франца двумя патронами, я только успела дух перевести, что утихли стоны, а тут он и меня.

Лёхе стало так пронзительно, мучительно жалко эту хорошую, добрую девчонку, что он, казалось, всего себя отдал бы, чтобы ей перестало быть больно и чтобы больше так не было никогда.

– Люблю тебя, – сказала она горячо. – Ты будешь моим мужем, а я буду твоей женой. Я дам тебе духов, которые будут помогать тебе в искусстве исцеления, я научу тебя и буду с тобой. Иди ко мне.

И он пришёл к ней, и она была жаркой темнотой и любила его так, как он и представить себе не мог. Позже он гладил её волосы и смотрел на деревянный потолок, освещённый пламенем очага.

– Так эти… кости, которые я нарыл… Это Франц с Адольфом? – спросил он, и следом вырвался вопрос, терзавший его столько недель: – А где же танк?

– В болоте, – сказала Настя вполголоса. – Вместе с Адольфом. Адольф нас тогда ветками закидал там, на поляне, да сам далеко не уехал. Я его стерегу, из болота не пускаю, иногда только вырывается ненадолго. А Франца давно отпустила. Он, знаешь, вообще не хотел на войну идти. Был очень сильно влюблён в девочку-еврейку с соседней улицы.

Лёха приподнялся, сел, всмотрелся в неё – гладкая кожа, ласковые руки, живое лицо.

– Так это ты там, у меня в мешке? – сипло спросил он.

– Нет, – она прижалась горячим шёлковым телом, – я здесь, вот она я. Там только кости, Лёшенька. Только кости.

Он коснулся её тонкого плеча, и нежность, какой он никогда не знал до этого, поднялась из глубины души, глаза обожгло слезами, дышать стало трудно. Он потянул Настю к себе, потянулся к ней сам – всем собой, всем, что он был. Она засмеялась, коснулась его лица, и нежность была как волна, несущая его сквозь раскалённый воздух, потом она накрыла его с головой, стала невыносимой, как боль. И вдруг, открыв глаза, он понял, что летит.

Огромная птица, Орёл Айы Тойона, нёс его над холодной чернотой небытия, вверх, вверх, туда, где тепло, где жизнь и любовь имеют смысл. Но вдруг огромные крылья пропустили удар. Через секунду падения птица выправилась, изогнув голову, посмотрела на него, и Лёха понял, что летит она из последних сил, что ей не справиться с подъёмом. Он вспомнил, как замирало в восторженном ужасе его маленькое сердце, когда мама читала сказку про то, как Иван-Царевич, летя на птице Рок, отрезал куски мяса от бедра и кидал их в голодный клюв – лишь бы долететь. Когда летишь на птице, а внизу ледяная смерть, то кормить её приходится собой. Потому что больше нечем.

И Леха отсекал куски себя – что легко отходило, а что приходилось и отрывать с хрустом, с хрипом, с муками, с кровью. Бросал куски птице и нёсся, нёсся вверх. Он скормил птице всего себя, казалось, его совсем не осталось. Но нет, осталось! На самом дне были любовь и жалость, желание помочь, вернуть, вымыть страдание из палитры мира. Маленький сероглазый мальчик рыдал на остановке над сбитой автобусом блохастой собакой, которая билась, билась в агонии и никак не затихала. И этого чувства было так много, что оно разлилось по Вселенной мощным потоком, осветило каждый уголок, и стало тепло, и Космическая Берёза закачала восемью ветвями и зацвела по-весеннему, и в гнёздах своих смеялись и щебетали Дети Творца.

И Лёха понял, что не птица Рух несёт его вверх, а он сам летит на мощных крыльях, летит сам к себе, потому что Айы Тойон – часть его, Лёхи Арбузова, а вместе они – часть Творца.

– Я – есть, – прошептал Лёха, и Вселенная остановилась и замерла, прекратила пульсировать и расширяться. Он стоял в лесу, у сосны, на тёмной подушке мха.

– Ещё три шага, и станешь шаманом, – сказала Настя, его возлюбленная айя. Белое лицо, синие глаза, а губы – распухшие от поцелуев. Она стояла рядом и улыбалась. – Через пять шагов выйдешь в Средний Мир. А ещё через два сильно об этом пожалеешь.

– А ты? – спросил он. Она пожала плечами.

– А я от тебя уже никуда не денусь. Иди.

Лёха пошёл по мягкому, пружинящему мху. Один, два, три… – голова очистилась, сердце забилось ровнее. Четыре, пять… – воздух вокруг зазвенел комарами, в лицо подул ветер. Шесть, семь… – кочка под ногой предательски провалилась, и Лёха всем своим весом ухнул в болото, погрузился в вонючую густую жижу с головой, вынырнул, отчаянно забился. Ухватиться было не за что, кочки не держали, разваливались под руками, комары взмывали с них, яростно звеня.

Лёха наглотался грязи, почувствовал верную близость смерти, подумал о Наташке, о том, как она тонула в озере. Мысль о ней внезапно принесла все воспоминания целиком. Лёха перестал барахтаться, как щенок, а вместо этого, когда голова оказалась над поверхностью, глубоко вдохнул, закрыл глаза и стал, как тогда, у болота, раскручивать реальность в голове. Надавил, перетянул, отодвинул смерть, поставил точку с запятой. И его нога нашла опору под водой – широкую, надёжную, крепкую. Он поднялся, тяжело дыша и отплевываясь.

С громким лаем из-за деревьев выскочил Бася. Следом, задыхаясь, то и дело хватаясь за бок, бежал Як.

– Лёха! Лёха, ты как? – повторял он снова и снова, сгибаясь пополам и пытаясь поймать дыхание. Лёха видел, что он весь дрожит, и слёзы блестят на глазах. – Лёха, ты там нормально стоишь? Вглубь не затягивает? Господи, мы ж тебя третий день ищем… щас отдышусь, наберу – тут и погранцы, и наши все… мать твоя уже… сам понимаешь. Лёха, ну скажи хоть что-нибудь… Ты чего?

По шею в болоте, на башне утонувшего танка, стоял шаман Алексей Витальевич Арбузов и смеялся.

Путь Деркето

Сказка для детей изрядного возраста

И старалась она доплеснуть до луны серебристую пену волны.

арица покидала мир. Её огромное тело уже не двигалось, взор остановившихся синих глаз был устремлён далеко вверх, туда, где поверхность Океана пронзали солнечные лучи. Подданные Царицы подплывали, прижимались трепещущими губами к перепонкам её рук, к обмякшим плечам, к бессильно повисшим плавникам. Разбирали на пряди её длинные зелёные волосы, нежно прикасались к едва подвижным жабрам. Прощались. Глаза многих были красны от горя.

Царицу любили, она была очень сильной, гораздо сильнее тех, что были до неё. Она укрепила Скалу, возвела загоны для рыбы, помогла поднять из бездны множество вещей из канувшего в пучину города Ремисэ – артефакты, оружие и машины. Сейчас всем этим занимались учёные: одни пытались разобраться, другие – вспомнить. А главное, она оставляла после себя двенадцать Детей – столько не удавалось ни одной Царице уже много-много десятков лет.

В старых легендах Детей всегда было много: каждый год сотни и тысячи юных голосов звенели среди белых мраморных стен, молодые плавники рассекали воду просторных аллей, всюду звучал смех. Да, раньше было много смеха. Юные смеются легко, радуются себе, миру, друг другу. Смех, радость и жажда жизни закручиваются солнечными водоворотами и тёплыми течениями несут народ Миима в будущее, туда, где все будут лучше, свободнее, сильнее…

Легенды канули в бездну вместе с молодым смехом, величественными городами, могучей силой и блестящим будущим. Миима, Плывущие, были древним народом. Царицы их стали слабы и уже не могли поправить изменившуюся планету, перестали оставлять достаточно Детей. Род Плывущих ещё длился, но из года в год выцветали краски, истончалась раса, усиливалось уныние от обрушившей их жизнь беды. Всего несколько тысяч их осталось теперь на осколках цивилизации, некогда построенной миллионами.

Каждые три года одна из девочек, как и прежде, становилась Царицей, обменивая собственное бессмертие на силу, а силу – на благополучие для своего народа. И всегда находился муж, готовый стрелой из гарпуна выстрелить собою в будущее, слиться с нею, породить Детей и умереть ради продления рода Миима. Пока были эти самоотверженные, были и Плывущие. И была надежда.

* * *

Дерке сидела на слишком большой для неё стулке, выточенной из коралла. Синего, как глаза её умирающей матери.

– Ей еще больно? – спросил Оанес, Великий Везир, Первый из Семи.

– Нет, – сказала Дерке. – Ей уже хорошо. Спокойно. Она нами довольна. Особенно мной.

Оанес кивнул, погладил девочку по длинным, редкого багрового оттенка волосам, задержал в пальцах шёлковые пряди.

– Конечно, тобой, Дерке. Таких, как ты, я много лет не видел. Такие, как ты, были давно, до Сдвига. Удивительно, что в наши угасающие времена ей и твоему отцу удалось создать такую, как ты.

Оанес держал в руках один из предметов, поднятых из бездны. Со знанием дела нажал на едва приметную круглую выпуклость – внутри что-то щёлкнуло, засветилось зелёным, и предмет начал раскладываться в трубку, состоящую из нескольких частей разной толщины.

– Это древний прибор для чтения небосвода, – объяснил он. – Поднимемся на поверхность и простимся с Царицей. Будет ночь, и будут звёзды.

– Что такое звёзды? – спросила Дерке.

Оанес сложил трубу.

– Солнца других миров, – сказал он. – Если ты закроешь глаза и о них подумаешь, то вспомнишь и поймёшь.

Дерке послушно закрыла глаза – ничего не вспоминалось. Разве что темнота и покой. До того, как толчок изнутри «Пора!» заставил её тело выгнуться, забиться, разорвать тесную оболочку икринки, было ровно так же.

– Не помню звезд, – сказала она, открывая глаза. – Помню темноту, тепло, любовь мамы, голос отца. И ещё – нам пели. И ты пел!

Оанес усмехнулся.

– Да, у меня очень запоминающийся голос. Каждый раз, когда я пою, в меня бросают различные предметы. Иногда попадают. По своей воле я бы не стал вас так терзать, но это обязанность Везиров – петь нерождённым Детям. А они туго спелёнаты в икринках и ничем в меня бросить не могут.

Дерке рассмеялась.

– Я помню, мне нравились твои песни. Спой мне! Я не буду в тебя ничем бросать… даже этими непонятными предметами…

Она подняла прозрачный диск размером с её руку. И ей вдруг показалось, что она вот-вот поймёт, что он такое и что с ним можно делать.

 
– Темны воды будущего,
А в небе звёзды
Сияют глазами Парящих,
Мой плавник разрезает воду,
Я не знаю, куда я плыву,
Но я верю, что свет впереди…
 

– Свет! – внезапно сказала Дерке, дважды сжимая диск. Диск засветился мягким белым сиянием: сначала слабым, потом всё ярче, и вот уже вся пещера заполнилась светом. Юная Дерке видела каждую деталь цветных мозаик на потолке, связки книг на стенах, радостное удивление на прекрасном лице Оанеса. Дерке знала – он сам сочинил эту песню. Только что, для неё.

– Сколько тебе лет? – спросила она тихо.

– Сто семьдесят девять, – ответил он.

– А сколько живут Царицы?

– Три года, Дерке. Всего три года.

– А если я не стану Царицей? И никто не станет?

Оанес вздохнул и отвернулся к окну.

– Тогда никто не умрёт. Но никто и не родится. Никогда. Все мы будем жить долго-предолго. Но без будущего. Рано или поздно нас не станет. Мы будем погребены в обвалах наших руин, побеждены в схватках с животными, раздавлены бесцельностью жизни, которая может только длиться, но никогда не сможет продолжиться.

Он повернулся к девочке. Глаза его были печально-красными.

– Необязательно ты, – сказал он. – У тебя семеро сестёр…

Дерке смотрела ему в лицо, но слушала не его.

– Мама… – сказала она. – Нам пора к ней.

Сквозь толщу тёмной воды процессия медленно двигалась вверх. Тело Царицы было огромным и тяжёлым, у неё уже не было силы двигаться самой. Сотни Плывущих тянули её к поверхности в ритуальной сети, сплетённой из мягких водорослей. Ещё несколько сотен, вооруженные, охраняли процессию – сверху, снизу и кольцом. На этот раз, прежде чем отправиться в путь, Оанес приказал пересмотреть тюки с новообретёнными артефактами, выбрал все световые диски, научил всех ими пользоваться и раздал воинам. То здесь, то там из рук воина бил луч белого света, выхватывая из глубинного мрака то гигантскую оскаленную морду олфина, то щупальца скуда, то пасть óкулы в кольце невероятно мерзких чёрных глаз. Воины пару раз применяли гарпуны, но в целом яркого света было достаточно, чтобы отпугнуть кровожадных хищников.

Дерке плыла вместе с остальными Детьми. Между собой они не разговаривали – каждый из них был занят разговором с Мамой – последние слова, любовь, напутствие.

Царицы не уходят насовсем. Тело, истраченное на Детей, опустошённое буйством Силы, будет колыхаться на поверхности Океана, ожидая восхода. Когда же взойдёт солнце, оно превратится в багровую пену, растворится в мире, вольётся в Океан, останется его частью. Но Океан огромен, он куда больше Мамы, её станет не слышно.

– Любимая моя, – сознание Дерке ловило слова Мамы. – Ты – самое лучшее, самое важное, что мне удалось сделать за всю жизнь. Ты – наше последнее творение, младшая дочь, морская Царевна. Ты – наш последний, отчаянный рывок в будущее, мой и твоего отца. Я не могу объяснить тебе, как туда попасть, не могу показать дорогу. Могу лишь сказать, что у тебя хватит силы пройти любой путь. Если станешь Царицей – ты будешь великой царицей. Если станешь везирой, охотницей, охранительницей, ткачихой – кем угодно, во всяком деле ты будешь несравненна и прекрасна. Проживешь ли ты сто тысяч лет или умрёшь завтра от укуса мероны – ты уже была, уже осветила собою наш народ, уже оставила след. Следуй своему сердцу. Я ухожу, вот уже совсем ухожу, я растворяюсь в Мире, а вместе со мной – моя любовь. Мир огромен, и моя любовь к тебе станет его частью. Мир любит тебя, Дерке. Помни об этом. Помни…

* * *

– Дай мне посмотреть, – попросила Дерке. Оанес неохотно оторвался от прибора и протянул ей древний телескоп. Девочка припала к окуляру, обвела трубой небо. Звёзды поразили воображение Дерке. Вселенная была бескрайней и прекрасной превыше любых слов. Дерке вспомнила, что такое звёзды, вспомнила, как вращается её планета – вторая от Солнца, белого карлика спиральной галактики. Она вспомнила, что случилось с её зелёной планетой двести лет назад, когда гигантский астероид ударил в Океан, и вода вскипела и встала до неба, и твердь погрузилась в бездну, и мир охватила тьма, и была долгая-предолгая ночь, и было утро, наставшее уже в новом мире. Течения в океане неслись в бездну реками крови Плывущих, а с неба дождём лилась кровь Парящих…

– Ты ли это? – раздался рядом щёлкающий голос. Дерке повернула голову. Парящий был совсем небольшой, чуть крупнее её плавника.

Когда Суша ушла под воду, над поверхностью Океана остались Столпы – вершины самых высоких гор. Теперь Парящие гнездились там, в немыслимой тесноте, в чудовищных лишениях. Но они выживали. Они соединялись в семьи, любили друг друга и обменивались клетками своих тел, и каждый год новые птенцы взмывали в небо.

– Я ли? – спросила Дерке. Парящий подлетел ближе. У него были большие глаза и острый клюв. В темноте было не различить цвета его перьев.

– Ты – она? – спросил Парящий. Его голос отражался от воды металлическим звоном. Дерке протянула ему руку. Парящий сел на запястье, тут же клюнул, пробивая крепкую кожу, пронзая Дерке острой болью. Защёлкал клювом, сглатывая каплю крови, орошая ею нёбо.

– Да, я узнал тебя, – защебетал он. – Мы предвидели тебя, мы ждали. Мы смотрели в будущее. Взгляни в небо, Великая Царица. Посмотри на огни в чёрной пустоте. Их свет летит к нам много лет. Некоторых из них уже нет, они вспыхнули, перегорели и вывернулись наизнанку, но мы ещё долго будем видеть их свет. Потому что свет – часть оболочки мира, у него есть скорость, свой закон pi свой предел. У тебя, у твоей страсти, у твоего сознания предела нет. Мысль мгновенна. Посмотри на звёзды. Отыщи среди них жизнь, пойми её, впусти в себя.

Дерке подняла к глазам прибор Оанеса. Парящий раздражённо зашипел, вспрыгнул ей на плечо, опять больно клюнул.

– Не так! Смотри не глазами. Смотри сердцем.

– Смотри сердцем, – откликнулась в голове Мама, и Океан вздохнул набежавшей шальной волной.

Дерке заметалась глазами по небосводу, уже слегка бледнеющему: над горизонтом востока зарождалось предчувствие скорого света. Взгляд вдруг сам собой остановился на неприметной жёлтой звёздочке в созвездии Óкулы, у самого хвоста. Она смотрела в её дрожащий ореол и понимала, что прямо сейчас…

Дерке была потрясена. Она видела их, видела и чувствовала то же, что они – похожие на народ Миима, но сухопутные, вдыхающие воздух. Мужчины сидели у бивачных костров, женщины склонялись над колыбелями, дети смеялись, бегали, играли, умирали от лихорадки, пели, рисовали на песке. Сонм жизней промелькнул перед ней стремительными образами, яркими воспоминаниями о том, что было не здесь и не с нею.

– Древние Миима умели читать звёзды, – грустно сказал Парящий, всё ещё сидевший на её плече. – Они видели жизнь в бесконечности, они вбирали её в себя, любили её – непохожую, разную, любую. Понимая иные миры, они умножали свою силу. Мы, Раави, смотрели для них в прошлое и будущее. Дыхание их Цариц живительным ветром проходило по планете, и стаи Парящих взмывали над своими городами, радуясь и кувыркаясь в тёплых потоках, и деревья качали ветками, роняя в воду сладкие плоды. Дети Миима ловили их и смеялись… – он волнения он заливисто пощёлкал клювом.

– Это было давно, Царевна, – сказал он, вдруг загрустив. – Теперь это не имеет значения.

– Кто ты? – спросила Дерке. Парящий перелетел с плеча на запястье и посмотрел на неё, склонив голову.

– Меня зовут Риик-Ра. Мы больше не увидимся. С тех пор, как мир изменился, Раави не переживают зиму. Мы вьем гнёзда из тугих морских трав. В немыслимой тесноте наших скал мы укутываем в них яйца. С первыми холодами мы запечатываем гнёзда своими телами и умираем. Весной новое поколение разбивает скорлупу и вылезает в мир, раздвигая наши обветренные кости и растрёпанные перья. С ними великий дар нашей расы – они смотрят в прошлое и видят, как мы их любили и тосковали по ним. Мы перед смертью – смотрим и видим, как они любят нас и тоскуют по нам в будущем. Так мы выживаем, из года в год, пролетая по тонкой струне любви над морем скорби и смерти.

– Прощай, Риик-Ра, – сказала Дерке, поднимая руку. Лёгкое тело Парящего взмыло с её ладони в небо, наполняющееся пурпурным рассветом.

– Прощай, Дерке, – сказала Мама, и в её голосе девочке послышался также ещё один отзвук – её отца. Эхо умолкшего эха, отражение отражения.

Солнце взошло. Миима запели в воде, Раави вторили им в небесах. Тело Царицы вскипело на свету, стало пеной, разошлось по поверхности океана.

– Так проходит Атарге, Царица Морская, а с нею Даарис, – провозгласил Оанес. – Пусть души их всегда слышатся в течениях Океана.

* * *

В году было шесть сезонов, они считались от зимы, когда поверхность Океана застывала коркой льда, а обитатели солнечного слоя воды уходили в глубину или умирали. Дерке ёжилась, представляя себе застывшую ледяную пустыню размером с планету, с заметёнными снегом Столпами, покрытыми замёрзшими телами Парящих. Вода становилась холоднее с каждым днём, и Миима торопились убрать урожай тугих маслянистых ругцов и круглых бырлок до того, как холод придаст им ядовитую горечь.

Дети играли в высоких залах Скалы. Снаружи, за пределами обжитой воды, было опасно: подстерегали хищники. Охранителей не хватало, а окулы и олфины, чувствуя приближение холодных сезонов, торопились нагулять жир, нападали агрессивно и нагло. Были раненые, их лечили в пещере лазарета. Дерке, её сестры и братья помогали, учились работать с ранами, меняли повязки.

Дети помнили многое, что было до них, но не всё. К воспоминаниям матери и отца они могли обратиться легко, но чем дальше в память предков они пытались заглянуть, тем путанее были картинки, образы и слова. Однако однажды, держа сосуд с бинтами для лекаря, который обрабатывал раны от окульих зубов охранительнице с волосами, багровыми, как у неё самой, Дерке вспомнила совершенно отчётливо, что когда-то всё было не так. Огромные генераторы вырабатывали энергию, свет заливал улицы городов, в красивых зданиях было тепло, фильтры очищали воду, а та, чью память уловила Дерке, смотрела в гладкую светящуюся панель, улыбалась и разговаривала с кем-то, кто был далеко, на другой стороне планеты.