Текст книги "Заповедник Сказок 2015
(Том 5)"

Автор книги: Валентин Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

Это хорошо. У меня не так много тех, с кем я могу общаться без опасений. Чудеса… мало что опасней их. И кстати, о чудесах…

– Донна Маргари… В экипаже «Стрелы» есть матрос… он хотел заполучить ваш волос, чтобы поймать морского змея и сделать из его печени лекарство для своей матери. Его зовут Сезар.

Лицо женщины грустнеет.

– Я не целитель, Ферчо. Впрочем, я поговорю с ним.

Я отпускаю всех. Мне хочется побыть одному – это та самая роскошь, которую я могу нечасто себе позволить. Кастильо-дель-Фаро, скалистый островок посреди океана, к этому располагает. Тишина, воздух, пахнущий цветами, травой и морем, галерея в пятнах солнечного цвета и ажурной тени. Я оглядываюсь – вокруг никого – поддёргиваю рукава и делаю «колесо». Отряхиваю ладони, проверяю, не треснул ли где шов, и иду дальше, как ни в чём не бывало. Почему-то такие выходки поднимают мне настроение.

В пустынной вроде бы галерее я натыкаюсь на читающую девицу, сидящую на перилах. Почти прошёл мимо, но она отрывает взгляд от страницы, вздрагивает, вскакивает, роняя книгу, и смотрит в меня с ужасом и восторгом. Именно из-за таких моментов я не могу позволить себе ходить по улицам. Я галантно улыбаюсь и собираюсь вежливо удалиться, но вместо привычного «Ваше Величество!» девица выдыхает:

– Зеркало! Ты – зеркало.

Стоп! Я останавливаюсь и качаю головой: – Нет, всего лишь меченый.

Она быстро прячет пальцы в длинные рукава, обхватывает плечи и отступает на шаг:

– Значит, у тебя есть выбор.

Замечаю у неё родинку в уголке левого глаза, почти у самого кончика брови.

– А у тебя разве не было?

Она хмыкает:

– Мой отец – золотое зеркало, моя мать – зеркало из стали. С таким началом выбирать не дано.

Я не в силах сдержать любопытство: – И… как оно?

– Истина – очень, очень, очень страшно, – говорит она, и я замечаю седину в её светлых прядях. – И это прекраснее и драгоценнее всего, что есть в мире. Это практически невозможно вынести, и жить без этого невозможно, – она закусывает губу. – Мой брат – капитан корабля, и он счастлив, что ему не досталось эта метка. Моя сестра – затворница, отвергшая всё земное ради небесного. А я… я думала, что тоже так смогу. Но я не могу! Я не могу с людьми, потому что это слишком страшно, это опасно для меня… и для них тоже. И я не могу без людей, потому что весь наш мир создан только ради людей, мой дар связан с людьми, я не могу скрывать его от них… – она улыбается дрожащими губами и машет рукой. – Видишь, как хорошо, когда есть выбор: ты можешь выбрать, надо ли оно тебе. Как тебя зовут?

– Фернандо, – отвечаю я.

– Фернандо, – повторяет она. – А я – Беатриче.

И я понимаю, что не могу просто так уйти и оставить её наедине с истиной и предназначением. Просто потому что теперь слишком хорошо знаю, что это значит. Я вглядываюсь в её лицо – обычное девичье лицо, каких тысячи и тысячи – и говорю:

– Послушай… если я могу тебе чем-нибудь помочь, ты просто скажи.

Она поднимает бровь.

– Ты серьёзно?

Я протягиваю ей руку:

– Есть способ проверить.

– А ты не боишься?

– Боюсь. Но это неважно.

И наши руки соприкасаются.

Лариса Бортникова
Жил-был у бабушки…

Сказка для детей изрядного возраста

ы с Лариской договорились про Солонку никому-никому… Даже Мишке Завадскому из пятьдесят шестого. Мишка – хороший. И настоящий командир, если в войнушку биться. Но мальчишка. А мальчишкам доверять нельзя.

Держались мы с Лариской целый июнь и половинку июля, а потом всё-таки Лариска не утерпела. А всё из-за велика, которым Мишка Завадский хвастался и никому не давал покататься. Можно подумать, что мы этот велик слопаем без повидла. Ну, Завадский хвастался, хвастался, ездил туда-сюда по Пролетарской – от забора Капитоновых до самого молочного, а Лариска рассердилась и выдала всё про Солонку. И то, что он у Бабсани в сарае прячется, и только по ночам в сад выходит, и то, что он булки по шесть копеек любит – рогалики, и то, что у него спина горячая-прегорячая, а на хвосте бугорки, вроде бородавок. Мишка нам язык показал, и как тормознёт прям на щебёнковом пригорке у гаражей… Лариска долго пятак к шишке прикладывала, который я ей дала. А копейку Мишка на земле нашёл. Ну и помчали мы все втроём в хлебный – как раз свежий привезли.

А вечером через Бабсанин забор полезли. Там такая дырка была на углу, мы с Лариской сразу протиснулись, а Мишка ещё дурацкий велик свой проталкивал.

Солонка нас издалека учуял, зафыркал, как огроменная кошка, и задышал жарко-прежарко – изо всех сарайкиных щелей пыхало.

– Это он рогалик унюхал, голо-о-одный. Не бойся, он не кусается, если не дразнить, – пояснила Лариска, чтоб Завадский не трясся так сильно, а то у него даже в животе проглоченным вчера шурупом дребезжало.

– Врёте всё, дуры. Пошёл я домой. – Мишка спиной попятился и велик за собой потянул.

Мальчишка, что с него взять! Только и умеет, что выступать: «Я – красный командир, разведчик, а вы – просто санитарки».

– Ага! А это ты видел!? – Лариска дверь распахнула, а из сарайной темноты красным светом прям в глаза ка-а-ак даст! А потом жёлтеньким замигало! Это Солонка всегда так делал, когда нас видел – радовался. Получалось даже красивее, чем ёлочная гирлянда, только надо было отпрыгнуть вовремя, чтоб не обжечься. Потому что Солонка, словно неисправный примус, настоящим огнём изо рта пыхал.

Мишку-то мы забыли предупредить, чтоб отпрыгнул, поэтому вышло хорошо, что он чуть поодаль стоял, а то бы пришлось бы нам его подорожниками обкладывать.

– К-к-кто это? – Мишка спросил, когда очухался. Солонка уже успел нас с Лариской обнюхать и рогалик сжевать.

– Дракон! – Лариска важничала, как будто это был только её дракон. – Дракон – Солонка!

– Имя вы ему какое-то девчачье придумали.

Мишка тихонечко поближе подошёл, и даже Солонку за крыло потрогал. Ну а через полчаса уже совсем привык. И Солонка к нему привык – позволил лоб почесать и между пальцами. Солонка любил, когда ему между пальцами чешут.

– А летать верхом на нём можно? – Мишка деловито так поинтересовался.

Мы с Лариской плечами пожали. Нам как-то в голову не приходило на Солонке летать. Глупости какие! Вот в «принцесс» играть здорово. У Лариски настоящая корона была, ей папа смастерил, а у меня – фата из бабушкиного платка в ромашку. Поэтому мы с Лариской по очереди: сначала она принцесса, а я служанка, а потом – наоборот. А Солонка всегда играл за дракона, который нас выкрадывал из дворца.

– Нельзя на животном летать. Оно для этих целей не предназначено. – Это Лариска от папы своего нахваталась – папа у Лариски офицером работал.

– Надо седло найти. И уздечку. – Мишка нас не слушал. Шарил по полкам и нашарил драный ремень. И Солонке его на шею нацепил. Дурак. Хорошо Солонка всё-таки добрый, не стал на Мишку огнём дышать, а только осторожно скинул на землю.

– Ну вас с вашей чепухой, у меня велик есть. – Мишка обиделся. – А я возьму и расскажу всем про дракона, его в зоопарк отдадут.

– Не смей! – зашипели мы с Лариской хором, а я добавила. – Вот только попробуй. Я тогда тёте Вале (это Мишкина мама) пожалуюсь, что ты зимой у неё из шубы пять рублей вытащил и масла шоколадного купил целых два кило.

– Сами же и слопали это масло, – буркнул Мишка, но, по-моему, передумал Солонку в зоопарк сдавать. – Ладно. Не скажу. Только давайте его выгуляем, а то темно тут в сарае, и грустно.

– А убежит? – Испугалась Лариска. А я не испугалась, потому что мне Солонку жалко было и хотелось, чтоб у него тоже были разные друзья, и небо, и деревья, и даже наша Пролетарская с самого забора Капитоновых до трамвайной остановки, а не только мы с Лариской. Ну, и Мишка. Хотя, какой из мальчишки друг?

Мы Солонку на лужайку за дворы вывели. Тихонечко. И он там с нами в салки играл. И даже один раз взлетел, и мы все смотрели и переживали, что он заденет каким-нибудь местом за провода. А он криво как-то затрепыхал крыльями и шлёпнулся на пузо.

– Вот! Я так и думал: дракон этот – раненный. – Мишка поковырял пальцем в ухе. Он всегда ковырялся в ухе, если думал. – Его в зоопарк надо. Там вылечат. А может быть даже в милицию… И вообще, откуда он к нам на Пролетарскую прибыл, а? А вдруг это немецкий шпион? Вдруг он фотографирует местность, чтобы…

Пришлось Мишку несильно ударить, чтобы он ерунду не нес. Пришлось признаться, что мы к Бабсане за грушей лазили, а потом услыхали, как что-то в сарае шипит. И что потом ещё долго просили засов отодвинуть, потому что внутри очень странно шипело и громыхало.

– По-твоему, будет Бабсаня шпиона в сарае держать, а? Она же ветеран войны и труда. И сама учительница.

– Нее… Тогда не шпион. Я думал, Бабсаня не знает про Солонку… Выходит, что мы Солонку у Бабсани украли… Тогда не его, а нас в милицию надо…

Иногда мальчишкам в голову лезут совершенно ужасные мысли. Мы с Лариской совсем не задумывались про «украли», а считали, что просто так… И мы заревели, а Солонка топтался рядом горячий, как печка, и смотрел на нас сиренево и очень добро. И крылья у него были такие тёплые, в коричневой прозрачной чешуе, и ногти будто золотой краской намазанные. Красивый, оказался, Солонка, а мы и не догадывались, ведь до этого вечера его только в полутьме видели.

Мы ревели, Мишка нас успокаивал, Солонка вздыхал цветными искорками, и вдруг наступил поздний вечер.

– Это чей велосипед, а? – Бабсаня шла очень прямая и сердитая и вела за рога Мишкин велик. Мишка, бестолочь, его в сарае позабыл.

– М-мой… – Мишка заикаться начал, а мы ещё громче реветь, потому что сообразили, что сейчас нам всем влетит, а потом влетит ещё дома.

– Забери.

Бабсаня приставила велик к дубу и больше нам ни слова не сказала. Только вытащила откуда-то поводок, нацепила на сникшего Солонку и повела его прочь. Солонка не упирался. Только пару раз оглянулся и подмигнул нам лохматым ресничным ласковым взглядом.

– Не наябедничает, – уверенно отчеканил Мишка. – Хорошая она. Ветеран войны и труда. Айда по домам.

* * *

Мы терпели неделю, а потом в булочную завезли рогаликов. Оказалось, что мы с Лариской накопили на целых пять штук, а Мишка на три. И хоть Бабсаня попросила комсомольца Витьку Капитонова заделать дырку в заборе, всё равно пролезть было – раз плюнуть. Солонка нас ждал. Мы допоздна играли в принцесс и дракона, а Мишка был за принца, хотя называл себя железным рыцарем, и было здорово. Так здорово, что мы даже не заметили Бабсаню, которая чернела сухой палкой в проёме и улыбалась.

– Приходите. Ладно уж, – разрешила Бабсаня, закрывая за нами калитку. – Только на улицу ни-ни. Не уследите, и убежит непоседа… В саду балуйтесь.

Прошёл июль, август, начался сентябрь. Каждое утро мы с Лариской свистели Мишке Завадскому и спешили к Солонке. Он нас обнюхивал, шарил носом по карманам, зацеплял губами булку, жевал задумчиво. Солонка нас любил, а мы любили Солонку. Думаю, я любила его сильнее всех, хотя бы потому, что у Мишки кроме Солонки имелся чёрный одноглазый кот, а у Лариски – старшая сестра. У меня же был только Солонка. Очень редко нам с Солонкой удавалось побыть наедине, если и Мишка, и Лариска вдруг не могли прийти или опаздывали. Тогда я долго гладила Солонкин морщинистый лоб, прикладывалась щекой к обжигающему, пахнущему ржавчиной драконьему плечу, трогала кожистые крылья. Я даже целовала Солонку в сухой нос, и он не возражал, а тянулся ко мне чёрными ноздрями и урчал.

Сентябрь засыпал помойную канаву листвой до самого верха. В октябре довольный папа сказал за ужином: «Перебираемся в столицу», и мама захлопала в ладоши, а бабушка надулась. Потом они сидели на кухне, а я лежала на животе, подсунув ладони под подбородок, и заранее скучала по Лариске и Мишке Завадскому, по писклявым двойняшкам Евдокимовым и по Солонке.

– Лариска. Я тут, знаешь…

Она крутилась, растопырив руки, прикрыв глаза. Фата из бабушкиного платка, подаренная Лариске «навсегда-навсегда», развевалась праздничным флагом. Новое Ларискино пальто походило на золушкин бальный наряд.

– Лариска! Я тут писем написала… Нарисовала… Ровно сто штук. – Стопочка бумажно-клетчатых четвертинок, перетянутая резинкой, шуршала в ладонях. – Сто. Ну, может меньше. Ты ему читай каждый день по письму, а? Пусть меня помнит. А летом я вернусь. Будешь читать? Клянись!

– Клянусь! – Лариска запихнула бумажки в карман.

Я побегу. А то, Мишка заболел, а Солонка один… Он меня знаешь, как любит! Сильно-пресильно! Сильнее, чем вас всех, и даже, чем Бабсаню.

Она побежала вприпрыжку. Мне хотелось кинуться вслед. Догнать её. Толкнуть в грязь так, чтобы Лариска шлёпнулась, чтобы с неё свалилась шапка и пришитая к шапке корона с моей фатой, и чтобы её новое жёлтое пальто превратилось в половую тряпку, и бить Лариску кулаками долго-долго. Потому что Лариска врала! Солонка любил сильнее всех меня! И я уже почти сорвалась с места, но тут на крыльцо вышла заплаканная бабушка. И папа с чемоданами. А мама взяла меня за руку, и мы пошли на трамвай.

* * *

Холодный. Стылый. Гремучий. Удивительно, почему в детстве они прикидываются сказочными каретами, а потом становятся просто трамваями. И Пролетарская – такая крошечная: за пять минут можно пройти пешком её всю – от некрашеного забора Капитоновых до самого молочного. А рядом с молочным раньше росла ветла, чуть дальше была булочная, а сейчас там безликие гаражи.

– Завадские давно здесь не живут. Помнишь Завадских? Да нет, где тебе… Вы когда уехали, тебе лет пять было?

– Шесть. – От бабушки пахнет свечками и валерьянкой. Достаю конфеты, апельсины, два батона колбасы. – Помню мальчика. Боря… или Миша. В казаков-разбойников играли и в войну.

– Может и шесть…

Двадцать… Двадцать на триста шестьдесят пять, не считая високосных. «Нечего ребёнку в этой грязи делать. Лучше пусть мама сама приедет, заодно отдохнёт, отоварится», – отец сердился, когда заходил разговор о том, чтобы отправить меня на каникулы к бабушке. Даже позавчера, когда я складывала подарки в дорожную сумку, он хмурился, нарочито громко вздыхал и сетовал на бессмысленность поездки. «Па… Ну, на пару деньков… Бабка больная совсем. Столько не виделись», – я наливала ему чаю, смотрела, как он совсем по-деревенски обмакивает рафинадный кубик в коричневый кипяток.

– А Шуликины всё здесь. Лариска только дурная совсем стала. Спилась. Лариска – подружка твоя…

Фата в ромашку, корона из фольги, пальто – яичная сердце-вина. Сердце вдруг ухнуло и запрыгало, будто через скакалку – «тай-тай – вы-ле-тай!»

– Может, и загляну к ним… Домушка у них такая с высоким крыльцом под зелёной крышей?

– Где та крыша, – качает седыми косицами бабушка.

Почему это Ларискино крыльцо казалось мне таким бесконечным. «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник…»

Худая бомжишка в тулупчике жмётся на ступеньках, похожая на картофелину, забытую в земле, а зимой вдруг выкатившуюся на дорогу. Космульки – жиденькие, спутавшиеся, сопливо выглядывают из-под шапки. Шапка смешная, похожая на лётный шлем – с ушами и очками на брезентовой макушке.

– Лариса… Лариска… – Я знаю, что в голосе у меня недоверие, недоумение, брезгливость. Знаю. И ничего не могу поделать.

– А? – мутно моргает она… – Ааа… Ну, я…

От Лариски тянет дождём и грязью.

– Кузнецова. Ольга Кузнецова. – Хочется уйти, но она пытается рассмотреть моё лицо, пытается выудить из омута пропитой памяти крошки реальности. Ловит… Шарит по илистому дну… – Помнишь, мы ещё в детстве дружили, ну?

Вижу, как она старательно перебирает какие-то обрывки картинок и понимаю, что уже никуда не денусь, а буду стоять здесь сочувствующим фонарным столбом и помогать ей изо всех сил.

– Аааа… – мычит Лариска, – аааа… этаааа…

– Мы в Москву переехали. А до этого целое лето вместе играли у какой-то бабушки в сарае, – я понимаю, что заразилась от Лариски беспамятством, и испуганно выталкиваю на поверхность давно забытое имя… – у Бабсани – вот! Играли у Бабсани с её козой. Ну? Мы ещё воображали себя принцессами, а козу – драконом. Козу звали…

– Солонка, – расплывается Лариска. Разминается лицом в одну беззубую улыбку, как в картофельное пюре. – Солонка.

– Это я… Лёля! – присаживаюсь рядом. Касаюсь рукавом Ларискиной провонявшей табаком и блевотиной одёжки. – Приехала бабушку повидать, вот решила к тебе зайти. Ты как?

– Нармааальна… – и вдруг резко меняется в лице, оживает, впивается огрызками ногтей в мою ладонь. – Слушай! Я честное слово читала! Каждый день, как и клялась! Честное слово!

– Что читала? – отодвигаюсь я почти незаметно, чтоб не обидеть.

– Письма твои. Он слушал. Ага. Честное слово – слушал.

Меня вдруг осеняет, что Лариска не просто спилась, что она спилась до безумия, и все эти мои попытки её разговорить, заставить вернуться в детскую безмятежность, они только лишний раз выжали нездоровую психику. II вообще зря я пришла. Да и приехала тоже зря…

– Пойду я, Ларис. Бабушка уже ужинать ждёт.

– А крыло выправилось. Не сразу. Думаешь, зачем мне шлем? Чтобы мошкара в глаза не лезла, и пыль. Там наверху пылищи – даже не представляешь сколько… – она таращит глаза – в уголках засохший гной, как жёлтые клубки невыплаканных слёз.

Резко встаю, ухожу, почти убегаю…

– Ты приходи на лужайку вечером. Он рад будет, – звонко, совсем по-девчоночьи, кричит она вслед.

У дуба тёплая кора. Несмотря на то, что поздняя осень. Несмотря на слякоть. На дождь. Кора тёплая и сухая. Даже через куртку я чувствую, как дуб ласкает мою спину, как щедро отдает мне опивки лета, мне – блудной, бестолковой, непомнящей. А в небе пасмурно. Темно. Луна капризно высовывает краешек из-под тучи. Луны слишком мало, чтобы разглядеть каждую чешуйку, каждый золотой ноготок, бугорки на хвосте, сиреневые глаза, морщинистый лоб, чёрные губы… Луны достаточно, чтобы следить за стремительным, неудержимым, невероятно-нептичьим силуэтом, который мечется в угольной вышине. Луны не нужно, чтобы видеть, как искрит воздух, рассыпаясь на цветные осколки, как густо клубится пар от обжигающего дыхания, как разлетается медная перхоть от пахнущей расплавленным железом спины дракона, к которой приклеилась крошечная фигурка в лётном шлеме. То есть шлем как. раз заметить почти невозможно, но я знаю, что он есть. Брезентовый, со спаниелевыми ушами на ремешке и с очками из поцарапанного пластика. А за царапинами блестят, сверкают, хохочут от радости глаза с невыплаканными слезами в уголках…

– Лариска, подлая! Ведь не читала же! – я трясу кулаком прямо в лицо случайно вылезшей наружу луне. – Я тебя знаю. Не читала! Вот сядь только, увидишь!!! Только сядь…

Интересно, ремешок натирает под подбородком? Ладно. Послюнявлю – пройдёт…

Ирина Вайсерберг
Безнадёжно?

Сказка для детей изрядного возраста

Юли была строгая учительница музыки. Вернее, не строгая – она была несчастная. Но это Юля поняла гораздо позже. А сначала Юля была уверена, что злее этой учительницы даже быть не может. Нет, она не била ее по рукам линейкой, как жаловались многие подружки по музыкальной школе, не кричала, не задавала выучить непосильное количество этюдов к следующему уроку. Просто каждый раз, когда после занятия за Юлей приходили папа или мама, учительница встречала их усталой улыбкой, простирала руку в том направлении, где девочка, сгорбившись, торопливо собирала ноты, и роняла всего одну лишь тихую фразу: «Безнадёжно…»

Родители после этого мрачнели и, уводя Юлю из класса, внушали ей, что музыка – это труд, а Юля – халтурщица, потому что сколько часов она вчера занималась? Правильно, полтора. А два – это жестокий минимум, если она хочет чего-нибудь добиться.

Хотела ли Юля чего-нибудь добиться, она не знала. Она знала, что очень хотела домой: пока не совсем стемнело, можно было ещё немножко поклеить любимый сказочный замок.

Замок был её тайной, секретом, страстью, радостью, гордостью, тревогой, страхом, страданием – всем.

Папа, приехав из заграничной командировки, привез ей и маме кучу подарков. Но он бы, наверное, удивился и, может быть, даже обиделся бы, если б ему сказали, какой подарок Юля считала главным. Это был набор для творчества – на трёх листах разноцветного картона были прорисованы очертания какого-то сооружения. Вообще-то она терпеть не могла разбираться в схемах, считала это не девчачьим делом и никогда раньше за такое не бралась. Но тут с самого начала что-то пошло не так. Недавно ли прочитанная сказка про оловянного солдатика была тому причиной или что-то другое – неизвестно, но неожиданно стало понятно, что ещё ничего на свете она не хотела так, как построить этот замок.

И Юля начала возиться с твёрдыми листами картона, орудовать неповоротливыми ножницами, подбирать одни крохотные детали к другим, приклеивать хрупкую фольгу к грубым картонным рамкам – одним словом, мучиться и радоваться одновременно. За этим занятием она провела уже не одну неделю, и до завершения оставалось чуть-чуть: ей хотелось сделать так, чтобы в окнах замка вечерами зажигались огни.

Как добиться этого, она не знала. Но потом её осенило – надо застеклить узкие окошки разноцветными стёклышками и найти миниатюрный ночничок, который можно было бы вставить в середину всей конструкции.

Стёклышки Юля выменяла у одноклассницы Нины на бабушкин китайский веер. Дело оставалось за ночником.

Хитростью ей удалось убедить родителей в том, что ей надо оставаться в школе после уроков целых три дня подряд. Повезло почти сразу – нужный крохотный ночничок нашёлся в соседнем магазине сувениров к вечеру первого же дня поисков. Но деньги!..

Ночник стоил втрое больше, чем ей удалось накопить. Юля стояла перед витриной, а в глазах у неё стояли слёзы. Значит, в замке не будут загораться окна. И там не будет балов и турниров, и вообще ничего-ничего не будет.

– Что ты здесь делаешь? И почему ты вся заплаканная? Тебя кто-то обидел? – перед Юлей стояла нелюбимая учительница музыки. – Может быть, я могу тебе помочь?

Юля посмотрела на неё с опаской. Однако учительница выглядела действительно встревоженной, и не было похоже, чтобы она шутила. В приступе отваги и отчаяния, который хотя бы раз в жизни случается с каждым ребёнком, девочка утвердительно кивнула.

– Можете, Анна Дмитриевна, – ответила она. – Мне позарез нужно восемьсот рублей.

– Восемьсот рублей? – растерялась учительница. – Ну конечно, вот, возьми… А зачем тебе? Это же большие деньги для ребёнка… Но возьми, возьми, потом отдашь. – Она протянула купюры.

Юля схватила их, неожиданно для себя самой прыгнула на шею учительнице, поцеловала в щёку и, зажав деньги в кулаке, ворвалась в магазин. До закрытия оставалось пятнадцать минут.

Домой она прибежала как раз вовремя для того, чтобы успеть сделать вид, будто она уже давно разучивает этюды. И действительно просидела за ними весь вечер – ровно до того момента, когда в коридоре раздался телефонный звонок. Чутьё подсказало ей, что телефон звонит не просто так, и ей лучше поскорее удалиться к себе в комнату. Тихой мышкой она скрылась за своей дверью. Чуть-чуть подождала, прислушалась – в квартире было спокойно. Тогда, немножко переведя дух, она достала из сумки своё прекрасное приобретение.

Несколько минут ушло на то, чтобы поместить светильник в самый центр замка, за окошками из цветных стёклышек. Затем Юля взялась за вилку ночника, включила его в розетку и потянулась к кнопочке, но зажечь не успела. На улице что-то сверкнуло, грохнуло, от порыва ветра распахнулась форточка, и откуда-то снизу донёсся злой голос:

– Чтоб вы все пропали! Опять гроза, и света не будет!

А вслед за этим открылась дверь детской. На пороге стояла мама со свечой, за ней – папа, и где-то уже совсем в тени угадывалась Анна Дмитриевна.

– Юля! – сказала мама тихо, но было известно, что предвещает этот тихий голос. Предвещал он грозу – пострашнее той, что за окном.

– Юля! – повторила мама. – Ты не могла бы объяснить, зачем тебе понадобилось брать деньги у Анны Дмитриевны? Нас всех волнует этот вопрос.

Юля молчала, опустив голову, поклявшись себе, что не признается ни за что. Она не расстанется с ночничком! Замок не виноват в её трудностях. Он уже живёт, и значит, вечерами в нем должны гореть окна. Должны – и всё тут!

В комнате повисло молчание, прерываемое только хлопками полураскрытой форточки и зарницами с улицы. Казалось, время и мир вокруг замерли. Но вдруг случилось что-то крайне странное. На улице снова громыхнуло, сверкнула очередная зарница, и – непонятно, как! – в замке сами собой зажглись окна.

– Ой! – воскликнула Анна Дмитриевна, делая шаг в сторону. – Какая неописуемая красота! Юлечка, ты это сама сделала?

Юля молча кивнула, не поднимая взгляда.

– Боже мой! – произнесла Анна Дмитриевна дрожащим голосом, чуть не со слезами, – да у тебя же талант! К чему тебе гаммы, если ты умеешь создавать волшебство совсем другого рода? – И задумчиво, едва слышно пробормотала, видимо, уже самой себе:

– Если б я в детстве знала точно, где мой талант, может быть, вся жизнь пошла бы по-другому…

Все помолчали. Юля смущённо подняла голову, осмотрелась, а потом вдруг подбежала к Анне Дмитриевне, обняла её и горячо зашептала:

– Нет, я буду учить этюды, буду! А то как же замок без музыки? На балах обязательно должна звучать музыка!

В комнате по-прежнему было очень тихо, и мама по-прежнему пристально смотрела на Юлю. Но это был совсем другой взгляд. Мамины глаза улыбались, и в них блестели отсветы огоньков, игравших в разноцветных окошках замка, где как раз в этот момент начинался то ли бал, то ли турнир.