Текст книги "Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести"
Автор книги: Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)
Боковые речки сносили в Чусовую осеннюю муть и опавшие листья. Но одна из них катила по кедровому лесу прозрачную воду.
– Серебряна река, – сказал Бурнашка Баглай.
Он увидел, как передний атаманский струг повернул в нее, в реку Серебрянку.
Больших гор не было. Обнажились камни. Торчали скалы, как гнилые зубы. Извилистые гряды преграждали кругозор, и река виляла между ними. За поворотом – новая тесная лощина. Каждая походила на западню.
И без громких песен, засылая вперед обережной, ертаульный легкий стружок, двигались казаки.
На привале атаман призвал двух татар–толмачей, взятых из строгановских вотчин. Он был хмур и молчалив.
Моросило. Каплями оседала сырая мгла. Она цеплялась за скалы, за вершины деревьев. Висели неподвижные туманные клочья. Казалось, тут гнездо их.
Лица людей покрыла сизая сырость. К утру одежды делались пудовыми. На дне стружков перекатывались лужицы воды.
Один из стругов встряхнуло. Люди привскочили, и сошедшиеся с обоих берегов кедровые ветки скинули с них шапки. Казаки завозились у струга в стылой воде. Под днище подсовывали ослопья.
– Сама пойдет… Сама пойдет…
Серебрянка быстра и узка. Ермак, махнув все еще возившимся людям, велел стачать лыком три паруса и перехватить речку за кормой застрявшего струга.
Вода на мгновение вздулась около плотины, затем прорвалась. Но уже качнулся струг. С протяжным криком протолкнули его мимо изъеденного камня–утеса, одетого мелким ельником.
На другое утро еще в темноте люди будили друг друга. Весть мгновенно облетела стан:
– Убежали.
Не спрашивали кто. Скрылись, несмотря на крепкую охрану, татары–проводники.
Тяжелой тишиной встретили в стане мутно сочившийся рассвет. Дико и пустынно вокруг…
К парусному навесу атамана три казака привели человека, малорослого и скользкого, покрытого черной кожей. На коже виднелись остатки чешуи: человек был в рыбьей одежде. Он забормотал скоро–скоро на непонятном языке. Баглай, подойдя, склонился над ним.
– Твоя врала, моя не разобрала, – сказал исполин.
– Убить поганца, – сквозь зубы с ненавистью произнес Селиверст. – Из–за них терпим, из–за них от себя свое оторвали.
Один из конвойных отозвался, как бы оправдываясь:
– Вогул, рыболов… смирный.
– Смирный? Наше будет жрать. Чтоб как на Сылве?
Спокойный голос перебил:
– Ты, что ль, врага еще не повидав, убивать рад?
Селиверст на миг онемел перед Ермаком. Вдруг скулы на маленьком, в кулачок, лице его задвигались.
– Я… А что ж?.. Татаровья убегли. Кровное наше – им, им!.. Всех поганых убивать!
– И про Сылву ты кричал? – так же спокойно спросил Ермак.
– Зима – вот она! Память коротка, думаешь? Не забудем Сылву! Что ж мы? Без обуток… Голы!.. До одного жгинем! Погиба–а–а…
Два раза с короткого размаха Ермак ударил его по лицу. Он шатнулся, отлетел и, падая навзничь, еще кричал:
– …а–а–а!..
– Живым оставлю, – сказал Ермак. – Людей мало. Но как еще услышу, не посмотрю, что мало, – голову долой! Гноить войско не дам. Гром же свой – не на таких вот бессловесных, не на вогуличей, рыбой живых… При себе оставьте, еще понадобится ему грянуть!
И скорыми шагами пошел прочь.
На весь стан раздался окрик Кольца:
– Чего гамите? Верна дорога, бурмакан аркан!
Посланный дозор воротился с вестью, что невдалеке, в двух–трех часах, есть речка и течет она в сибирскую сторону.
Водяная дорога через Каменные горы, короче всех, никому до того не ведомая, никем не слыханная, была найдена.
Зимний острожек обнесли стоячим тыном[35]35
Место, где стал этот второй город Ермака, известно, его Называют «Ермаковым городищем», или «Кокуй–городищем», поблизости течет речка Кокуй.
[Закрыть].
Вокруг лежала охотничья страна. С вогульских стойбищ казаки привозили юколу – мороженую рыбу – и соленое мясо. Стойбищ не разоряли; но не все отряды блюли атаманов запрет.
Один отряд забрел далеко – до Нейвы. И татарский мурза, по волчьему закону тайги, перебил гостей всех до единого.
Ходили на охоту. Подстерегали сохатых у незамерзающих быстрин – водопоев. Из норы подняли лисий выводок.
Перед весной, подделав полозья под струги, казаки потащили их волоком.
– Разом! Ну–ка! Взяли! Сама пойдет…
Но струги тяжелы. Казаки «надселись», как вспоминает песня, и кинули весь строгановский флот[36]36
Еще двести лет спустя на казачьем волоке лежали Ермаковы струги. Свозь днища их росли вековые деревья.
[Закрыть].
Подошла весна, медленная и скупая. В погожие дни ручьи становились голубыми от небесной синевы.
По рекам Жаравлику и по Баранче казаки на связанных плотах спустились до реки Тагила. Тут остановились. Валили лес, строили новые струги. Гудели уже первые хрущи. Тяжелой, черной работой было снова занято все войско. На этом месте стал третий городок Ермака. В него в случае беды могли бы вернуться казаки.
Построили струги, погрузили припасы и поплыли вниз по Тагилу.
Урал исчез, будто его и не было, рассыпался редкими синими холмами.
Там садилось солнце. Неяркий, жидкий закат растекался холодной желтизной.
В чужой, неведомой стороне двигалось войско. Далеко, за уже невидимыми горами осталась русская земля…
Разведчики рассказывали о покинутых юртах. Земля лежала пуста. Казалось, опа примолкла, затаив дыхание. Настороженная, она молчаливо тянулась по обеим сторонам реки.
Но пока ничто не преграждало пути. Воды Тагила вынесли струги в Туру. Сосновые и кедровые леса попадались реже. Река то спокойно текла среди степей, то, стесненная отвесными берегами, бурлила и пенилась на стремнинах.
Однажды показалась толпа всадников в острых шапках, с круглыми щитами у груди. Раздался звук, похожий на быстрый свист кнута. И тотчас одно весло повисло в уключине, движение струга прижало его к борту. Гребец удивленно смотрел на стрелу – как опа торчала в его руке и как вздрагивало еще ее оперение; и он неловко пытался вытащить ее. Рядом выругались. Звонкий голос крикнул:
– А ну, шугани!
Стукнули ружья, в них торопясь вкатывали пули; пищальники по двое брались за пищали. Но не успели зарядить и изготовиться, как спереди заорали неистово:
– Клади оружье! Клади!
Подчинились не вдруг, с ропотом.
– Греби! Налегай! – орали впереди. – Таи огненную силу! Передавай назад!
На атаманском струге забил барабан. По барабанному бою струги подтянулись кучнее. Барабан ускорял дробь. Весла сверкали все чаще. И еще учащал удары барабан. У гребцов еле хватало дыхания. А барабану все было мало. Он частил, он сыпал скороговоркой. Пена заклубилась в следе атаманского струга. И за ним летели, рвали речную воду остальные струги. Всадники неподвижно застыли на берегу, словно пораженные видом этого необычайного каравана. Потом исчезли.
На новом речном изгибе показалось несколько земляных юрт с торчавшими кверху концами жердей, ц тут выскочило к реке вдвое больше всадников.
– Не проскочить, – сказал Брязга. – Ударим, юрты пошарпаем.
– Вон там отлого, – указал на берег Кольцо. – Мне десятка довольно. Слышь, батька? Вмиг обойду!
Ермак смотрел из–под руки, ответил:
– Тороплив.
На берегу молча ждали. Но едва ертаул поравнялся с юртами, стрелы косо вжихнули перед носом его и за кормой. Кто–то охпул на струге. Толпа на берегу испустила вопль.
– Но пробьемся, – повторил Кольцо. – Десяток давай, отгоню!
– Родион в крови. Смыря пораненный. – Ермак выпрямился, обернулся к Кольцу: – Бери ж струг, Иван. Ин по–твоему! Только стой: языка мне надо.
Кольцо перескочил на подбежавший стружок, и тот развернулся, обогнал атаманскую ладью и, враз ударпв всеми веслами, понесся наискось к отлогому месту выше юрт. Всадники на берегу заколебались. Конной дороги к месту, куда летел струг, не было. Одни поскакали прочь от берега, оглядываясь. Другие спешивались. А Кольцо стоял во весь рост под жужжавшими стрелами.
Нее струги Ермака проскочили тем временем вперед.
Отдаленный крик донесся до них, раскатились два выстрела. Скоро плотный черный дым встал там, где были юрты.
Казаки гребли медленно. Они услышали нестройную песню раньше, чем показался нагонявший их стружок. На дне его лежал связанный лыками, в одежде, измазанной кровью, татарин с бритой головой. Ои ответил на вопрос, чьи юрты:
– Епанча.
– Вы захотели злого, – сказал Ермак. – Но я не поднял руки. То был только один мой палец, а твоих юрт уже нет. Иди с миром. Скажи всем.
И он приказал перевязать рану татарину, накормить его и выпустить, где пожелает.
Плыли в тюменских пределах. На берегах виднелись клочки ржаных и овсяных полей. Там, где стоял некогда город Чимги, теперь были только кочевые юрты.
Старики принесли мяса, хлеба и шкуры зверей в знак мира.
– Власть Кучума кончилась, – объявили казаки.
– Кто снимет ее? – спросили тюменцы.
– Мы сняли ее с вас!
– У Кучума воинов – как листьев в лесу. И мы не помним, когда мы жили но своей воле. Разве деды помнят… Вы уйдете, откуда пришли, – что скажем мы хану, горе нам?
Тут, прервав путь, остановились казаки.
Ночью свет месяца дробился на быстринах и широко разливался над разводьями, повитыми тонким туманом. Там сонно И сладко пели лягушки, и казался безгранично мирным этот серебристый простор. С высокого берега слышались голоса: то гуляли молодые казаки, и девушки с мелко заплетенными жесткими косичками смотрели на них, чуть откинув худенькими руками кошмы в юртах.
Мало–помалу замолкли голоса. Пустел берег.
Гаврила Ильин воротился к стругам, когда уже померк серебряный блеск, лягушки перестали стонать, уснув, и ровно–тусклая поздняя желтизна от заходящего месяца одна лежала на безмолвной реке.
Место Ильина – на большой крытой барке с' припасами. С чуть слышным скрипом качнулась под ногой барка, и сильнее потянуло тиной от воды.
Тогда сиро и одиноко стало Гавриле.
Он взял дуду. Сдавленный, тянущий звук помедлил и нехотя слетел с нее. Но другой вышел чище, легкокрылей. И уже рассыпчатые звуки звонко понеслись вослед первым. Затеснились, бойко подхватывая друг дружку, чтобы вместе взбежать по тоненькой, как ниточка, лесенке. Тугая, хлопотливая, ликующая жизнь билась теперь возле Ильина.
И будто не оп им – они ему рассказывали, он только прислушивался, чтобы не проронить ни слова.
Они рассказывали о стране с синими жилами вод, с бегущими тенями облаков. Той страной плыли казачьи струги, – походила она на пятнистую зверппую шкуру. Лебединый клик раздавался с озер. Белые камни высились над потоком, иссеченные письменами неведомых людей.
Костяки древних незнаемых воинов тлели под курганами, позеленели медные острия их боевых копий…
На высоте звуки становились хрупкими, как льдинки, и потом падали, ширясь, делаясь горячими. И от этого щекотный холодок пробегал вдоль спины Ильина. Он больше не видел мертвенной пустынной желтизны, не замечал, как гасла в ней осторожная, негромкая его игра, – иной мир сиял кругом пего, просторный, светлый, щемящая радость жила там. Возносились к небу острые скалы, ладьи бежали с моря. Войско шло в лихой набег. Заломленные шапки, острые ножи за поясом. Всадники с красными щитами выметнулись на берег, стрелы преградили путь войску. Но сквозь стрелы вел его непобедимый атаман, мимо мелей, через перекаты, по голодной черной земле. И подобен он тем великим атаманам, о которых давным–давно на берегу реки Дона поминал старый старик, – Нечаю, Мингалу, Бендюку. Он вел войско затем, чтобы раскинуть шелковые шатры – как самоцветы ва лугу – под птичий щекот, под ясные песни белогрудых женщин…
– Про что играешь?
Наплыл туман, Ильин только теперь заметил человека, стоящего на носу барки. И тотчас перестал играть и робко спросил:
– Не спишь, батька?
Человек, переступая через кладь, подошел, чуть блеснули глаза против перерезанного чертой земли, уже но светящего месяца; под бортом булькала черная вода.
– Хорошо играл. А про что?
– Ни про что… Сердце веселил.
– Про наши дела, значит, – утвердительно кивнул Ермак. Присел на борт, заговорил: – Много игры я наслышался – и нашей русской, и татарской, и немецкой, и литовской. Песен много разных. Всяк по–своему тешит его – человечье сердце… Под золоту–то кровлю всякого манит… – И помолчал. – А такая запала, парень, что не тешила, не манила,..
Вдруг – мутно виделось – он закинул голову, торчком выставив бороду, протяжно, низко–утробой–затянул:
Не грозовая туча подымалась,
Не сизый орел крылья распускал —
Подымалась рать сто сорок тысячей,
С лютым шла ворогом биться
За землю, за отчину.
Подымался с той ратью великой…
Не хватило голоса, он тряхнул бородой, отрезал песню.
– Кто подымался, батька? – подождав, спросил Гаврила.
Ермак точно не слышал.
– А то будто женка причитает: под березой нашла ратничка, порубан он – меж бровей булатом:
Век мне помнить теперь того ратничка
На сырой земле на истоптанной,
Да лицо его помертвелое,
Алой кровию залитое,
Да глаза его соколиные,
Ветром северным запыленные…
Ты за что про что под березку лег?
Распевно повторил, отмечая за мертвого:
За родимую землю, за отчину…
И шумно передохнул.
– Унывная песня. А на смерть с ней идут. Нет сильней того, с чем на смерть идут, парень.
– Где ж то – в войске царевом?
Ермак не ответил.
– Нетто мы царевы! – рассмеялся Ильин.
– Эх, ты!..
Скрылся месяц. Забелел восток, и, наклонясь вперед, рукой опершись о колени, медленно заговорил Ермак:
– Все ноле черным–черно от ратничков. И как ахнет сила–то, поле–то, одним кликом грянет. И пошло войско на приступ…
Что он вспомнил? Казанский поход? Начальные времена Ливонской войны? Нежданный разговор, нечего отвечать Ильину, да вряд ли Ермак и ждал ответа.
Тишь. Простор в редеющем сумраке. Птица сонно подала голос. Никого – только мы.
– Никого! – сказал Ильин и опять засмеялся.
Ермак мельком глянул на пего и строго продолжал.
Ильин слышал:
– …Калужские, московские, рязанские, камские, устюжские… Нас–то сколько? Полтысячи! Своей, думаешь, силой сильны? Вон чьей силой! И Дон не сам – той силой стоит.
Уже была эта речь, и тишь, и ночь была – ночь за тем днем, как на буйном кругу решился путь на Каму. А теперь что? Его ли, трубача, вразумляет атаман или опять спорит, все спорит с тем, кого тут нету, с мужиком Филимоном?
…Звуки–льдинки над закурившейся туманом сонной водой. Близок рассвет. Грянет войско в поход, непобедимый атаман поведет его по неоглядной, по утренней земле.
Теми, давними, его же собственными, в ту волжскую ночь сказанными словами ответил Гаврила атаману:
– Свой простор, нетронутый – вот и сыскали его…
Атаман оборвал:
– Памятлив… Помнишь. Только понял ли что? Поживи с мое, по земле потопай, по Русии – и своим умом дойдешь. А сейчас – что сказал я тебе, в это вникни.
Поднялся тяжеловато, будто с досадой. Но вдруг передумал что–то, улыбнулся.
– Памятлив… Хорошо. Да и что же без памяти была бы человечья жизнь? Птичий век!
Уж высветлилось небо. С береговой кручи протяжный крик:
– A-а… он!
Тотчас отозвалось близко на стругах:
– Сла–авен До–он!
И дальше:
– Тюмень–город!
Перекликались дозорные.
У борта валялся топор. Ермак поднял его, спросил:
– Твой?
– Смырин. Родивона.
– Что ж, и прибрать некому? Кидаем, парень. Что топоришку – струг состроим и тот в лесу покинем! – Оя постучал о борт топором, чтобы плотнее насадить его. – Иной скоротал век, хлеба скирду стравил, а оглянись – ничего не осталось, трын–трава весь его век. Троночки–то хоженые узки, все собьемся на них, что было за душой, и то дарма расточаем… Хозяина земле надобно.
В холодном тумане безжизненно чернели недвижные струги. Ермак сунул топор под рогожку, бережно перешагнул через кладь, занес ногу через борт на корму соседнего струга. Там встречу ему поднялся человек.
– Здоров, Яков. Рановато!
– Свет уж.
Атаман заговорил озабоченно:
– Нынче борта подобрать: поплывем, волну опять черпанем. Порох – надежней укрыть, в середку. Смолы насмолить, пока стоим здесь…
Еще кто–то поднялся на струге, ошалело озираясь спросонок, пошел, кутаясь в рваный зипун, к краю за своей нуждой.
Михайлов рукавом отер мокрую бороду, лицо.
– Вот тоже… Обносился народ. Без баб томятся…
Безмерное небо сливалось на востоке с безмерным зыбким и белесым простором водяной казачьей дороги.
Днем атаман призвал к себе Гаврилу.
– Дорогу разведать надо. Посылаю тебя глазами казачьими. Дело сделаешь, важнее какого нет для нас. Жители окрест не держатся за Кучумову власть. Насильник он, пришлец – не свой. Отряд возьмешь, разведаешь, что за юрты, чьи, где конец Тюменскому ханству. И чтоб добром встречали войско. Слышно, что даже в трех, а то и в четырех днях пути сидит еще не Кучумов раб, а тархан, который хоть платит дань, а сам себе вольный господин.
– Один пойду, без отряда. Короб возьму.
– Ну, добро, по–волжски. Вспомнил старую службу, – усмехнулся Ермак. – А я пот еще и Девлет–бея, «крестничка» твоего, тоже не забыл.
Ильин набрал товару попестрей. Бугор скрыл короб за его спиной, колышущийся в лад с широким ровным шагом, и непокрытую голову, на которой ветер развевал русые волосы.
Раненный в грудь Родион Смыря лежал, угрюмо морщась; когда ему становилось очень больно, он мял и крутил подстилку, иногда пальцы его сами шевелились в воздухе; но не стонал, молчал.
Его с другими ранеными положили в юрте; он попросил перенести его на струг. Вечером, услышав трубы, он сказал:
– Жидко играют. Дуют, надрываются. Радости нет…
– Лежи, – перебил сидевший возле него казак с такой черной мощной, пышной шелковой бородой, что и авали его не по имени, а Цыганом, – Еще и не видевши боя, а уж долой из строя. Лежи!
Раненый рванулся, боль пронзила его, оп скрипнул стиснутыми зубами.
– Цыц! – прикрикнул Цыган. – «Не хочу быти Родион, хочу зваться всяко, кличь – Аника–вояка»… Ну, чего тебе? Шкурку–то, рухлядишку малость поиспортили? Так ведь и на бессловесном скоте заживает, на тебе подавно…
Цыган бережно поправил повязку раненому. Уселся шорничать. Молчать он не мог, сыпал прибаутками, которые придумывал иной раз складно, а по большей части нескладно; но все равно его черные, почти без белков, цыганские глазки–сливы довольно поблескивали.
– А играют жидко, – сказал он, – Ильина все нет Гаврюшки…
Об Ильине ничего не слышно вот уже пятый день…
На горке над Турой стоял казачий дозор. Дозорной вышкой служило дерево, как у закраин Дикого Поля на Руси.
Внизу ульи юрт лепились друг около друга и бежали с горки вниз, в балку речки Тюменки. Над юртами курились дымки, тяпуло кислым запахом жилья.
Постоянно возвращались казачьи отряды. Завидев их издали, дозорный кричал:
– Наши!
Но Ильин как в воду канул.
– Нету, – с натугой повторил Родион Смыря. – Так. Не его одного уж нету. Богова сопля твои Ильин. Носитесь с ним. А чего носитесь? Ваня играл. Ребров Ванятка. Бес сгубил – за грош. Закон – он един, что для атамана, что для меня.
Тяжелый взор Родиона впился в быстро и ловко ссучивающие щетинки с дратвой руки Цыгана.
– Порхаешь, – с хрипом выдавил из себя раненый. Он сказал это о легко летающих руках Цыгана. Но объяснять было трудно ему или просто не захотел. – Шлеи тачаешь, хомуты… А кони где?
– Ну, как не быть коням. Нынче нет, завтра не миновать – ан вся снасть, хвать, и готова. Казак и конь – что палец и долонь.
От его места шел крепкий дух кожи, пропитанной лошадиным потом. Цыган с наслаждением вдыхал его. Неведомо, где он раздобыл все эти груды конюшьего снаря да. За работой стихала его тоска по коню. Шорничал и мастерил он даже для татар, силком выволакивая из какой–нибудь юрты сбрую или седло, требовавшие, по его мнению, особенно искусной починки.
Отряды ворочались благополучно, лишь один попал в засаду, неизвестно чью, двоих мертвых принесли обратно казаки. Их положили на высоком берегу; все войско прошло мимо мертвецов.
Родион Смыря попытался встать и снова упал навзничь.
– Иди! – захрипел он Цыгану. – Кидай все к дьяволу. Богдана Брязгу предоставь сюда.
– Холуй я тебе? – проворчал Цыган. – Лежишь, жиреешь, люди ему бегай. Найду я его, как же! И не придет он вовсе, на кой ему такая колода…
– Селиверст, поганец, пальцами растереть – жаль, пальцы запачкаешь, – а прав. Сабли наголо надо. Чтоб страх был. Воюем или что мы? Перебьют, передавят поодиночке…
Цыган вытер руки о фартук. Где ни искал он Брязгу по всему месту прежнего города Чимги, а отыскал. И Брязга пришел.
– Долго будем домовины казачьими телами набивать? А? Ответь, Брязга. Али это не казаки – овечки? Закопаем, лягут неотомщенные – и все? Ладно так? Может, и закона больше пет, что един для тебя, для меня, для атамана? И поход откинули – зимовать здесь обреклись, авось либо царь Кучум смилостивится переберет наших, да кого и оставит!
– Молчи, Родион, говорю тебе – молчи! – закричал Брязга. – Посеченные, порубанные, пострелянные… ты не видал их.
То ли выдохнул шумно, то ли прорычал что–то Родион, повязка сорвалась с его груди, он не стал поправлять. Слушал.
– Поднять войско да вдарить. Конешно: сердце у каждого казака отмщением горит. Ужаснется орда. Кольцо Иван согласный с этим. А нельзя. – Брязга покорно и недоуменно развел руками. – Не велит, слышь! Вот убей, спроси меня – отчего завсегда делать по его надо? Не скажу, не ведаю. А надо. Как рассудит, так и надо; уж я говорю тебе…
Показался Бурнашка Баглай. Да и была ли такая сторона или местечко во всем стане, где он не показывался? Словно маячил он сразу тут и еще у пяти стругов, у десятка шатров, там, где берегли пищали и где кашевар готовился раздавать свое горячее варево. Показался Баглай и надолго засел на высоком берегу на пригорке, на солнышке.
– Бурнашка, – окликнул его снизу Цыган, – и чего ты все думаешь? Где ж наш Гаврюшка, скажи?
– Что тебе, человече, мои мысли? – ответил Бурнашка. – А про Гаврилку ведай, что друг ему я. Ничего не станется с ним, пока я жив, помни! Мне б пойти вместо него, я б того тархана вмиг кругом пальца обежать заставил и себя самого в зад поцеловать!
– Уйди, – прохрипел Родион Смыря. – Уйди, чтоб но видел тебя. Провались… пустобрех. От таких, как ты, сохнет казачий корень.
Бурнашка встал, мигая светлыми глазами. И пошел с серьгой в ухе, жмурясь от солнца, покачиваясь на длинных, как столбы, ногах. Вечером он вернулся на горку. Короткий кафтан не сходился на его груди, под кафтаном был полосатый халат, на голове навернут какой–то тюрбан…
Ермак хмурился. Саблю попробовал пальцем, востра ли, но опустил. Слышали, как сказал атаманам:
– Запозднились. Правда, тюменских мужиков повидали… Но доле мешкать нету нам досуга. Сам пойду с отрядом, спытаю то, чего не вызнал доглядчик: одной ли саблей воевать нам или отыщутся еще иные помощники против Кучума. Да и где сам он, доглядчик. Богдан, ты со мной.
Юрты попадались редко, иные пустовали – жители укрылись, в других – старики выходили навстречу, покоряй сгибая морщинистые шеи. Почти не останавливался нигде Ермак, шел все дальше и дальше.
– Отдохнем после.
Городок стоял, окруженный саженным рвом; за перекидным мостком – стража с копьями и толстыми пуками стрел в саадаках.
Из городка вышел начальник стражи.
– Гости московиты?
Ермак ответил:
– Московиты.
– Из Бухары идете?
Вопрос неожиданный. Но Ермак не сморгнул.
– Так, идем.
– Тархан жалеет, что вы продали верблюдов барабинским людям. Тархан говорит, что вам надо было ехать прямо к нему, а уж потом, если захотите, в Барабу.
Дивясь, но по–прежнему без запинки отвечал Ермак:
– Нам сказали, что тут нет верблюжьего ходу, есть водяной. Товары не все расторговали, нарочно оставили, везли для сильного господина – тархана.
Начальник стражи цокнул языком.
– Господин видел. Товары хороши. Сколько вас?
– Десятеро, – сказал Ермак.
– Войдут пять.
– Малым числом пускают, – шепнул Брязга. – Ты – голова войску, я войду.
Повел пятерых. Оружие у них спрятано под полами. Ермак остался за воротами.
Тархан сидел на цветных подушках в грубо срубленной избе – полный человек с лысым высоким лбом и заплывшими глазками. Но иногда они вдруг словно выторкивали из своих нор и делались рысьими, зоркими.
Гаврила Ильин на корточках в углу избы играл на жалейке. Тархан перебирал, не глядя, ворох побрякушек из мелкого строгановского товара. Напротив сидел поджарый татарин с желтым лицом скопца и курил.
– Долго ждал, – сказал тархан, – Твой человек хчь ворил: через два дня будешь. Я рад. Больше товару надо. Мой город богат. Мои воины могучи. Нет могучей их! – < крикнул он, и было очевидно, что это относится не к гостям, а к невозмутимому курильщику.
Развязали новые короба, привезенные Ермаком. Ильин, ловко, встряхивая кудрями, разложил товары. Тархан ело взглянул.
– Мои. Беру. Еще?
Говорил «мало», а даже не глядел!
– У тархана Кутугай, – шепнул Ильин. – Из ближних ханских. За данью приехал.
Брязга тотчас обратился к поджарому:
– А ты, господин, что потребуешь?
Кутугай презрительно шевельнул веками без ресниц. Ему надоели эти истории с купцами, возящими нищие товары из Московии в Бухару и из Бухары к толстяку, который пыжится посреди своих болот. Глупые истории и волыночное дуденье – ими три дня морочили ему, Кутугаю, голову, отводя прямой воирос о покорности и дани хану!
Дерзкая мысль мелькнула у Брязги. Такого подарка атаман не ждет!..
Возясь с коробами, казаки отгородили Кутугая ог тархана.
– Слушай, – вдруг хрипло, настойчиво зашептал Брязга желтолицему. – Для тебя иной товар. Покажу, айда, пойдем с нами.
Расслышал ли что–нибудь тархан? Он только сказал Ильину:
– Играй.
И переливы жалейки слились с сипеньем Кутугая, которому затыкали рот кушаком.
С порога казаки низко поклонились тархану. Глаза его тусклы и безучастны, и он, сидя со своими телохранителями посреди ножей, колец, зеркал и ларцов, даже не переменил позы. Возможно, замысловатые купеческие истории были ему рассказаны так. что не показался слишком удивительным и необычайный конец его спора с ханским сборщиком.
От избы «вольного господина» до перекидного мостка всего полтораста шагов. Люди с изумлением глядели на гостей: пришли с коробами, а уходят с мурзой. Но никто не остановил их. И стража почтительно, как ни в чем не бывало, склонившись перед связанным Кутугаем, тотчас перекинула мост.
– Богдан, – сказал Ермак, – не сносить тебе головы! Спасибо, брат.
Гаврила видел, как атаман шагнул к Брязге и крепко, долгим поцелуем поцеловал его. Ильина же потрепал по плечу.
– Рад, что жив. А за службу от войска спасибо.
Как только понял Кутугай, что не купцы его схватили, он перестал рваться. Он убедился, что его ждет плен, а скорее всего мучительная смерть, и считал, что победитель вправе так поступить с побежденным. И он утих; к этим людям он по–прежнему чувствовал презрение и думал о том, чтобы не проявить перед ними слабости духа. Но случилось то, что сбило его с толку.
Ермак посадил его рядом с собой. Вынесли дорогие подарки, перед которыми в самом деле были ничто побрякушки в избе тархана.
И не успел мурза прийти в себя от изумления, что горсточка с виду нищих, невесть откуда взявшихся людей сначала схватила его на татарской земле, а теперь одаривает, как услыхал речь, полную льстивых восхвалений его, Кутугаевых, высоких, достоинств и совершенств хана Кучума.
– Велик хан. Силен хан, – говорил Ермак; он весел и доволен, точно не он Кутугаю, а Кутугай ему сделал самый дорогой подарок. – Ай–я–яй! – сожалел казацкий атаман. – Выходит, вона как принимают ханского мурзу князьки да тарханы!
И Кутугай качал с ним вместе головой и говорил, что не легко быть верным слугой великого хана.
– Да уж зато потешу тебя, – старался угодить гостю Ермак. – Байгу тебе покажу.
Пяти стрелкам велел палить. Железная кольчуга пробита насквозь, как травяная! Мурза цокнул языком, веки его невольно дрогнули.
– Полно! Глупая забава прискучила гостю! В диковинку ль то ему? Прощай. Мне в обрат пора. За рухлядишкой посылали нас Строгановы, купцы. Слыхал? Да вон куда залетели. Еще выберемся ли? То – тебе. А это – хану в почесть, коль примет его милость от серячков…
Клинок с серебряной насечкой атаман с себя снял. И темно–пушистые соболя, лисы, на которые так скуп был тархан…
На глазах мурзы русские погребли на восток и долго махали шапками.
Кутугай же, не допустив к себе тархана, поскакал в Кашлык и вскоре, в русском цветном платье, поцеловал пыль у йог хана. Перед ханским седалищем он разложил подарки Ермака. Затем он рассказал об удивительных гостях, об их щедрости, вежливости, их мудром смирении и об их непонятном оружии. Впрочем, уже гребут эти гости против течения по сибирским рекам; запоздали, спешат до осени вернуться на Русь… Да и всего их – на пальцах сочтешь.
Дотянувшись до ханского уха, Кутугай зашептал о тархане. Сердце его черно, как болота, в которых он живет. И хорошо бы, чтобы почернела его голова на копье, воткнутом посреди его городка.
А Ермак в это время поспешно со всем войском плыл вниз по Туре. Теперь–то он знал, что не только в пищалях и пушках его сила!
