Текст книги "Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести"
Автор книги: Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 43 страниц)
А вокруг все менялось.
С каждым часом.
Махнуло, налетело крыло дождя, замедлило, отяжелело над городом. Теплый дождь долго бормотал в желобах, шепчущей пеленой задергивал незамещенные црост–ранства. Солнце сверкнуло под еще черным небом. Ослепительный свет на земле, резко отделенный от тяжелой тьмы низко над головой, зажег стекла окон и словно многоцветным огнем налил сияющие водоемы крыш. Невиданно блистал город, сказочно иллюминованный в праздничный канун!
Но, слой за слоем, истончался сумрак. Распались на летучие волокна нижние, порыжелые облака, похожие на глинистые намывы мутных потоков. За ними открылась ровная толща – она была уже не черной, а сине–голубой.
И на другое же утро все пошло–полетело!
По верблюжьему склону Муюксуна, где две с половиной тысячи лет дожидался заступа археолога мертвый город, кто–то ночью раскидал блекло–зеленые шапки. Зацвел молочай! Травянистые плоские букетики, в каждом цветочке коричневая сердцевинка. Разве поверишь потом, глядя на неживую жилистость стеблей с жесткосизыми колюче–острыми листьями, в возможность такого чуда!
На кладбище, в уголке, где приютилось несколько могил, как говорили – погибших альпинистов, воздвигала сквозные куполки и зонтики трава с горячим укропным запахом в полдень.
Казалось, положи голову на землю, замри – и ощутишь шепот, шелест, шорох отброшенных песчинок, увидишь мгновенное явление буравящих почву ростков в острых шишаках, и как, раскидывая руки, лопаются почки, распрямляются побеги, лиловые от напирающей силы, крючком, штопором скрученные – будто боксеры в стойке перед боем. Шушуканье, движенье ввысь, вбок, марш и топот победоносных армий!..
Нельзя было уследить, когда именно стала укрывать ветви светло–лакированная, плотно присаженная, пахучая листва, а цвет тонул в ней, спадал, разлетаясь тысячами долек–лепестков…
Валентинов все–таки прилетел.
Ранним утром отыскал Грачихина, и тот сам повел его к Болынинцову.
Валентинов извинился за опоздание, хотя, в сущности, к чему он опоздал? Извинялся он, произнося все необходимые слова, смотря в глаза так, что становилось очевидно – просить прощения ему не в чем и поступил он наилучшим образом. Воспользовался консультацией – назвал двух известнейших специалистов, один, кстати, просил передать письмо, вот оно. Поднял материал в книгохранилищах. Поработал в коллекциях музея. Разумеется, несколько раз бывал в министерстве, таких–то (фамилии) работников аппарата коротко знает (по большей части оказались – женщины), они охотно поделились информацией.
– Я люблю так: пусть даже я мельчайшая сошка, но картина должна быть мне ясна. И для себя тогда сумею больше взять, и свой сошкин урок аккуратней выполню. Я не прав?
Отчего же не прав? Вполне скромно, уважительно. Грачихин не отрывал от друга восторженных голубых, как выцветший ситчик, глубоко сидящих (вот и выглядели они обычно хмурыми) глаз. Глаза же друга были очень светлой воды, прозрачно–зеленоватые, смотрел он прямо на собеседника; короткий прямой нос, твердый подбородок; по лицу иногда скользила улыбка. Был он выше Павла, но уже в плечах, никаких замызганных свитеров, гибок в талии, и ничего стиляжного, гладкая волна бронзовых волос.
– Отлично-с. Я ждал вас неделю назад. Вы не потрудились поставить в известность.
– Я искуплю. – И опять лицо Геннадия тронула улыбка. – Уверяю вас, больше не найдется причин для недовольства мною.
– Место занято. Но место занято. Занято!
Сам не до конца понимая, откуда это решение, которого не было еще в начале разговора, ощущая зыбкость поводов, шаткость права, он повторил одно и то же трижды, ненужно повышая тон, распаляя себя. Рудольф Валентино!
– Не усвоил, Сергей Павлович, – очень мягко ответил Геннадий, ни с чем не споря, без тени возмущения. – Мне обратно?
Болыпинцов, сразу остыв, помотал головой:
– Не глупите. Приметесь за другое. Мы один коллектив. Начинать надо с того, чтобы ничего не чураться. Наполеон говорил, что в армии нет дела, какого он не сумел бы сделать собственными руками. Читали вы много – прочтите биографию Карпинского. Электроды таскать не заставлю, но… Человек вы молодой – я в ваши годы…
– «В ваши годы»! Знакомая бодяга. Как ногу сунет в разношенную туфлю. Хоть бы один выдумал что пооригинальней. Свое бы.
– А дед сегодня с левой ноги и начал, не видишь? Обомнется. Я его освоил. Он и меня было прижал.
Чистейшая выдумка! И Павел отлично понимал отношение к себе начальника отряда. А Геннадий насквозь видел Павла.
– Слушай, друг, давай без перебора. Ты наблюдал когда, как я увлажняю свою тропу слезами? Нет? Так что ж ты…
– Я не про то. Ты молодец, Генка… Структуры и текстуры, интрузии, эффузии… Хадыженские свиты, гидротермальные, метасоматические… Кому хочешь нос утрешь. Цену тебе, знаю. Но ты скажи, не из–за одних же библиотек, роскошных напутствий наукообразных и министерских ты там приклеился? А?
– Что тебе известно? Лерка?
– А хотя бы.
– Отстал. Вымерла в плейстоцене. Превратилась в руководящую окаменелость второго семестра. Надо верить в дальнейшие успехи эволюционного процесса.
Грачихин присвистнул.
Он представил красотке со смеющимися глазами своего друга – как скульптор, отложив резец, торжественно сдергивает простыню с изваяния.
Даже отступил горделиво в сторонку, чтобы наиболее выгодно продемонстрировать им друг друга.
И как же прилежно отдалась игре способная его подруга. На щеках заиграл румянец. Геннадий был в ударе, красноречив, настоящий каскад остроумия, бросающий свет на некоторые талантливые произведения молодой прозы. Она смеялась, закинув головку со своим волшебным одуванчиком, реплики ее были отточены как брнтва – скрещение молниеносных клинков! И время от времени она кидала на него луч своих удивительных, опушенных, с искорками–смешинками глаз.
Так все славно получилось! Пашка Грачихин, счастливый, вставлял два–три раза и свое слово. Но то ли не угадывал в тон, то ли было у них все – как сцепленные пальцы, и лишний палец некуда всунуть, – только голос его угасал в воздухе, не заметили даже, что он открывал рот…
– Что ж, если ты с лету мухой в липкую бумагу…
– Я? Окстись, прелестный.
– А она синим огнем гор–рит тебе навстречу…
– Тупеем помалу, Пашка?
– Я не слепой. И не глухой.
– Хочешь серьезно? Скучающая бабеха не первой свежести. Из тех, что сама заклещит и волоком протащит два шага. А на третьем спотыкнется, заскулит, перечислит все свои жертвы, вспомнит про семью и во всем обвинит тебя трагическим грудным контральто. Мне–то на кой? Ну и отмочил! Пижон! Дал тебе наглядный урок, понял? Чтоб привести тебя в чувство.
А на квартире Ильи Александровича жизнь завязала новые узелки.
Сидели за столом. Не пили и не ели – накрытый стол ждал: шел чрезвычайный разговор. Младенец бегал вокруг.
– Целыми днями! – воскликнула тетя Лёка. – С кем! Я не имею на нее влияния: умываю руки. – Но Лена ясно видела, скосив глаза, что она и шагу не ступила в направлении ванной. – Это совершенно невозможно. Если и ты ничего не сможешь, Илюша, я сама напишу ее матери.
– Я говорю: «Поиграй с Витенькой, это твой братик», – припомнила бабушка.
– С кем ты проводишь время? Кого предпочитаешь своим родным?
Молчание. Собственно, за столом сидел отец, Лена же стояла у стола, потупившись перед сидящим отцом, хотя не имела никакого представления о картине «Петр и Алексей».
– Сегодня понедельник – с четверга пойдешь в школу. Я обо всем договорился, – кивнул Илья Александрович жене. – Таким образом все станет на свое место, – сказал он с явным облегчением, что сцена идет к концу. – А эти дни…
Но тут, дернув головой, растрепав короткие вихры, Лена крикнула:
– Нет! Потому что меня не будет. Нет!
– Что-о?
– Я уеду! Он возьмет меня в икспи… в икспидицшо. На верх гор, где волки! Он обещал.
– Кто возьмет?
– Миша.
– Какой Миша?
– Тот самый, – сказала тетя Лёка.
– Городской сумасшедший, – пояснила бабушка.
– На жизнь надо смотреть реально, – веско уронил папа. – А про взрослых говорят: дядя Миша.
– А он сказал: Миша!
– Упрямство, – отметила бабушка.
– Да его самого никто не возьмет, – сообщила тетя Лёка. – Приехал там, не знаю, какой–то, я слышала – студент…
– Неправда! Он главный начальник. Главный! И сейчас он брал меня на гору Муюксун, где умерший город. У него вертолет!
– М-м, – пожевал губами папа. – Брал на Муюксун? Ты откуда ее привела?
– Как всегда. От фонтана. Сидит распустехой… Какой Муюксун! Только представить – девчонка! Ни побегать, ни… Мост перейти боится! Уши развесила – побаскам шалопая. Взяла ее за руку: «А ну вставай!» И привела.
– Он что, не работает?
– Работает?!
– Семья?
– Забулдыга. Шпана. Семья!
И на такую язвительную высоту взвилось последнее слово, что неожиданно из уст Лёки излетел клик встревоженного павлина.
– Если балбесничает, так пусть явится ко мне в СМУ. Работу дам моментально.
– Простите, Илья, я понимаю: сердце отца. Но не понимаю, как вы так легко… – Бабушка подыскивала слова, испытывая некоторую робость перед зятем. – Это же очень опасно! Уж не говорю о лживости. Ты, Лёкинька, проверь вещи, ценности. Подучит; больше ничего не скажу. Таких случаев полно. Попомнишь меня: подбирается!
Что такое?! Красновато–черный, с клещами–щипцами, боком перебежал между травинками.
– Ай! – взвизгнула девочка и отпрыгнула.
– Кого ты, чего ты? Паучка с твой ноготок? Никогда не видела?
– Страшный… Убей его!
– Дело недолгое. Вот сейчас. Только – куда же он бежит?
– А куда?
Он подвел ее к карагачу. Листва карагача густа, но еще молода, не так темна, по всем щелям, между зубчиками листьев, проскальзывало солнце. А у самой макушки, куда снизу, сквозь ветки, сквозь листья, глядишь так, будто в опрокинутый колодец, висели радужные круги, круг в круге. В серединке же – нечто сверкающее, неуловимо золотистое, на что долго нельзя смотреть, и трудно оторвать глаза. То, что, шевелясь, и спряло, развесило по вершине дерева эти переливчатые круги.
– Видишь?
– Он?
– Теперь – убить?
– Нет… – шепнула девочка. – Ты не уедешь? – спросила она.
– Не знаю. Ты слышала: студент прилетел.
– Не уезжай, Миша, я тебя так прошу: ты не уезжай!..
Вертолет разбудил раным–рано.
Он висел, стрекозиный, хвост крючком, осыпая город грохотом–громом.
Может быть, конечно, то был совсем другой вертолет.
А мимо дома специалистов дорога одна, другой нет – тянулся караван.
Джипы – «козлики» – вездеходы. Грузовик с высоким бортом, первый, второй…
Высоко, горками, груженные.
Автокараван; да, верно, двинется еще и конно–вьючный…
Люди едут раным–рано, смеются, прощаются с городом.
Самые серьезные, те, что моложе всех, и вовсе не оглядываются.
Не заметно Болышгацова, Сергея Павловича, – уж не на вертолете ли он?
А Миша, Михаил Иванович Синягин, проезжая, посмотрел на окна дома.
Ничего не случилось, пустяк, заплакала девочка.
Но у нее глаза вообще на мокром месте.
А сегодня ей надо в школу.
Проехали.
Впереди были горы. Они навалены темными грудами. Но приглядевшись, различишь пегую, серо–белую вставку.
Узкую вставку–заплатку.
Она казалась ниже, приземистей; еле выглядывала. Громады черных круч и белая вставка.
То выглянул, из безмерного отдаления, совсем иной мир: вечные снега.
1968
