Текст книги "Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести"
Автор книги: Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)
Однажды красное без лучей выкатилось солнце в мглистом тумане. И странный красноватый отсвет лег на землю. Ермак поглядел на солнце. Резал мороз, туман был острым и сухим. Тусклый выпуклый шар висел высоко на небе. Широко шагая, Ермак вышел за тын, отломил ветку. Тягучая зелень открылась на волокнистом сломе.
Заметенный снегом, казался мертвым стан. Зычно, весело разнесся голос Ермака:
– Эй, заспались!..
А в эту самую пору распахнулось окошко на Чусовой. Максим Яковлевич Строганов выглянул, рукой придерживая кудрявые волосы, которые зашевелил ветер. Там не было тумана, искрился снег, но какая–то желтизна проступила в его сахарном блеске. Народ толпился у реки, доносились говор, звонкие окрики. И вдруг полнозвучно и протяжно ударил колокол, подхватили вперебой малые колокола, красный звон полился по всему сияющему миру.
Был воскресный день.
Максим Яковлевич глубоко вдохнул резкий, пахучий, радостный воздух, схватил шапку с собольей опушкой, накинул шубу. У паперти он раскрыл кошель, горстью черпнул денег.
– Лови, православные… ух!
Нищие затянули стихиру.
– Пляши! – крикнул Максим.
Лихо, боком, играя бровями, раскинув шелковые кудри из–под заломленной шапки, подошел он к девке, залюбовавшейся на него, веселого, синеглазого, выхватил ее, закружил на умятом, отпотевшем снегу, сам запевая высоким чистым голосом:
Овсень! Таусень!
Все ворота красны,
Вереи все пестры, —
Ты взойди–погляди
К Харитону во двор!..
Ермак не торопился обратно. Место страшной зимовки, место, где многих закопали в землю, а все ж выдюжили, – то было первое не строгановское, его место.
Да и вовсе ли зря миновалось грозное испытание?
Нечто переломилось в казачьем стане под сылвенскими снегами, долой отпало одно, занялось, укрепилось иное. Теперь, по весне, это было войско. Не в мечте атамана, не в одпих страстных словах его – впрямь войско.
Ермак медлил на этом своем казачьей кровью купленном месте, устраивал свой первый, самый дальний русский городок на неведомой земле. И чтобы крепко стоял оп, Ермак построил в нем часовенку и освятил ее 9 мая, на Николу Вешнего, прежде чем вернуться на Чусовую.
И доныне есть там – на левом берегу Сылвы, в устье реки Шатлыки – деревенька, и зовется она: Хутора Ермаковы.
Три месяца пробыли еще казаки у Строгановых.
Неспокойны были эти три месяца.
Камская земля сотрясалась.
Скатившись с Каменных гор, тучей налетелп вогулы. Вел их Бегбелий Агтаков. По селам и починкам побежал красный петух.
Агтаков подступил под Сылвенский острожек и под самые Чусовские городки. Тут переняли его казаки. Бегбелий не принял боя и побежал.
Он был Кучумов мурза. От людей его, захваченных казаками, больше узнал Ермак о вогульских становищах, о земле Сибири и о племенах – данниках Кучума.
Новый срок отплытия указал Ермак своему войску – на месяц раньше прошлогоднего, но все же к осени, когда соберут и обмолотят урожай в тех местах, где должно пройти казачье войско. Таков был расчет Ермака. Это тоже урок зимовки на Сылве. И не только в этом урок.
Толпа казаков двинулась к амбарам у причалов. Яростные крики долетели оттуда. Грохнула тяжелая дубовая дверь, обитая железными полосами.
Максим Яковлевич прибежал на шум.
– Что тут у вас? – спросил он.
«Не уберутся никак, черт не возьмет. Добро, Никитушка! Умней всех!» – злобно подумал он.
– Грабят! – взвизгнул приказчик. – Максим Яковлич, жизнь порешить хотят…
Он стоял, раскинув руки, будто распятый, защищая дверь.
– На кой ляд нам твоя жизнь, тля, – проговорил высокий казак с черным клоком, – Плывем, слышь, купец, в Сибирь плывем! Припасу отвали!
Максим покривился.
– Какого припасу? И с тобой ли толковать про то?
– А со мной! Со мной потолкуешь! Отворяй! – рявкнул высокий.
Максим оглядел его, не двигаясь. Крупное гладкое смуглое лицо, большие блестящие глаза навыкате, черные, почти без белков, с длинными ресницами, густые широкие брови. «Бабы любят», – определил Максим.
Твердо сказал:
– Твой атаман дорогу ко строгановскому крыльцу знает. А ты пьян, эй, уймись по–хорошему!
Но высокий возразил:
– Я – Кольцо, атаман.
– Главный где твой?
– Я тебе главный, слышь!
«Что тот, что этот», – мелькнуло у Максима. Насмешливо, голосом брата Никиты, он сказал:
– Чего ж тебе надо, главный?
И тогда Кольцо перечислил то, что велел ему вытребовать Ермак (сам не пошел, переложил на Кольца); три пушки, пищали, тяжелые и малые, заплечные, на каждого казака по три фунта пороха, по три фунта свинца, по три нуда ржаной муки, по два нуда крупы и овсяного толокна, но пуду сухарей и соли, но половине свиной туши, по безмену[25]25
Примерно один килограмм.
[Закрыть] масла на двоих…
– Не давай, хозяин! Не соглашайся, батюшка! – запричитал приказчик.
Максим снял с головы шапку и с поклоном подал казаку:
– А то и рубашонку с себя скинуть? Ты говори, чего там!
Приказчик голосил:
– Уговор был… Максим Яковлич, пороху даем два бочонка, ржицы пять четвертей… Креста нет, бесстыжий!.. Хорюгвы даем…
– Сверх уговору, – веско подтвердил Максим, – Слышишь?
– Хорюгвы? – крикнул Кольцо. – Хорюгвы? А тебе – Сибирское царство?
– Пол–именья хочешь? – сорвался Максим. – С собой прихватить? Чтоб стало, значит, на всю житуху, как сиганешь с Камня обрат к нам… опять сиганешь, как с Сылвы? Рот набивать хозяйской кашей? С царем Кучумом за пазухой? Да недолго! Недолго кашу дарма жрать таким плавателям! Чердынь не за горами. Укорот готов на тебя. Я говорю: долой с земли моей, откудова взялся – слышишь? – целы покуда!
Что он говорил, что он говорил, что он говорил – руша всю строгановскую игру, не помня про казачью выручку от Бегбелия, стоя вдвоем со своим приказчиком посреди озверелой толпы? Но злоба ослепляла его, злоба не против даже этого любезного бабам главаря со всей его оравой – злоба против Никиты, двоюродного братца Никиты, затеявшего всю эту бестолочь и дичь, Никиты, увильнувшего, как всегда, в свою барсучью пору – Кергедан, после того как и с Савушкой… нет, про это он не хотел, не мог, запрещал себе думать.
– С земли твоей? Сдалась нам земля твоя, кишки ею набей! – Кольцо ткнул подкованным сапогом дубовую дверь. – Лясы точить? – заревел он. – Отворяй!!
Максим вдруг спросил:
– А того, другого… ростом ниже тебя… плосколицего, будто в машкере… прежнего главного ты уходил, что ли?
Лязгнула сабля, выхваченная из ножен Кольцом. Он подскочил к Максиму с бешеным ругательством.
– Башку прочь! Падаль твою по клоку расстреляем!
Ненавидящие глаза, гогот. Максим почувствовал ярость толпы, как пальцы на своем горле.
Приказчик с побелевшим лицом отпирал замок; руки не слушались его; замок сбили обухом.
Когда Максим, повернувшись, пошел домой, он ощутил, что держит что–то в руке: серебряная подковка, на счастье. Согнутая, исковерканная. Максим отбросил ее прочь.
Он не задумывался, как он остался жив. А остался он жив потому, что уходила с камской земли уже не волжская вольница. И настрого приказал Ермак: припас достать, но накануне похода не посягать ни на кого из Строгановых, поставленных на пермскую украйну самим царем.
День и ночь строгановские люди меряли, насыпали в мешки, отвешивали на контарях – весах с одной чашкой – хлеб, крупу, толокно, порох. День и ночь грузили казаки струги.
Когда затухали огни варниц, собирались глядять на необычайные сборы люди в язвах, выжженных солью, и подземные люди – кроты из рудных шахт. Во тьме они выползали наружу, ковыляя, харкая черной мокротой, и все еще поеживались от могильного озноба. Кроясь во мраке, сходились у своих землянок лесовики. Хмуро смотрели на движущуюся цепь теней, протянутую от тусклых светцов в распахнутых амбарах до белесой дороги реки.
У амбаров и на пристани кипела веселая работа – с посвистом, с окриком, с ладным стуком молотков и крепкой руганью. Неслыханная в этих местах работа. Неведомые затеяли ее пришельцы, путь–дорогу выбрали себе не указанную. И сами Строгановы поклонились им.
Настало небывалое в строгановских вотчинах. Белый волк пробежал по улице слободы при всем народе, ратные люди палили в него, да пули не взяли, так и ушел в леса. Баба родила младенца – весь черный, с лягушечьими лапками.
И пополз слух: «Будет за все управа; великие предстоят перемены».
– Кровью крестьянской жив хозяин! Возьмешь у него лычко, отдай ремешок.
– Роем землю до глины, а едим мякину.
В лесах и горах вогульских скрывался Афонька Шешуков, а с ним – вольная ватага русских людей, и зырян, и вогулов. А у Афоньки сильная грамота неведомо чья – все переменить, кончить купцов–людоедов.
– Приспеет время. Придет Афонька. Все сделает Афонька по грамоте. Варницы окаянные поломает. Не соль – мясо крестьянское в них варят. Камни, серебряну руду – кто добыл, тот, не таясь, и бери себе. Недолго царевать Строгановым. Гарцевал пан, да о коня спал.
– Чего казакам одним уходить? Они путь кажут. Айда с Ермаком! В казаки!
– Воля, рябята!
– Воля…
Вышел человек из дебри. Смело пробрался к самой Чусовой. Люди в починках и деревнях пекли и варили, чтобы было чем встретить гостя, если завернет в их жилье. Бедняки велели своим хозяйкам вытаскивать последние припасы. Но он отыскал сперва неказистый шатер в казацком стане.
– Тебя хочу видеть, – сказал человек, одетый в звериную шкуру. – Твоя дорога поперек нашей. Отойди в сторону, не мешай народу.
– Мне идти поверх гор, – ответил Ермак, – тебе – под горой. Жди, пока разминемся.
– Горе не ждет. Кричит горе!
– Чего хочешь?
– Казачки твои чтоб слыхом не слышали, видом не видели ничего, когда свершится суд мужицкий.
– Я тут еще стою. Поберегись!
– Ай раздавишь?
Помолчали.
– Не счесть, сколько годов кроюсь в дебри, – опять заговорил покрытый шкурой. – Малым жив бывает человек. Воздух сладкий, ручей студеный, щекот птичий, дерева зеленые – все ему дается. А жаден он, ногу норовит на хребет другому упереть и кричит: «Мое!»
– А ты крепче стой за свое!
– Не глумись! За свое и пришел постоять. Мало злодеев, а всё землю топчут. Ради них ли подымешь саблю?
– Не строгановской правды ищу, а правды войска моего.
– Одна на свете правда. Хрестьянская. Со злодеями сразись, с теми, кто хребет мужичий ломит, о живых душах кричит: «Мое!»
– Сражаться велишь? А сам–то ты знаешь, власть такая кем тебе дадена? Песню свою на какой глас поешь? Кто ты, ну?
Гость огляделся. В шатре люди. Поднял глаза на атамана. Так же молча кивнул атаман: «Говори, свои все, раз пришел».
– Шешуков я, – просто сказал гость. – Афанасием крестили, Афопькой кличут…
– Шешуков… Вот ты и скажи: силу ли за собой какую чувствуешь аль так… кукарекаешь, Шешуков?
– Правда за мной, святая, всем просторная, правда живота, не смертного тлена.
Большой чубатый человек, сидевший откинувшись, засмеялся:
– Много ль полков помогла она тебе побить?
Михайлов поддержал Ивана Кольца:
– Это когда господь по водам ходил, правда сама города отворяла. Теперя… Не так ищешь ее! Свято место пусто не бывает. Одних царство окончится, других царство поставится. Ты сгони боярина, так сам боярином стань. Ну, пожжете строгановское строение, а дале? Короток разум…
Чубатый – Кольцо – все усмехался.
– «Воздух сладкий, ручей студеный, щекот птичий». Самое для монашков… А ты приглядись, браток, – какие из нас монахи? Да и то взять: сколько вас? Три брата Кондрата?
– Сколько? – ответил гость. – А не сочтешь, сколько. Земля мы. Власть кем дадена, пытаешь? – Он обращался к Ермаку, на тех двоих не смотрел. – Грамота у нас есть. Батюшкой Филимоном Ивановичем, надежей хрестьянской, власть той грамотой против сыроядцев дадена.
– Филимоном? – переспросил Ермак.
– Щипцами палача мечено лицо его. Боярским кнутом – тело. Дыбой кости изломаны. И то не его мука, то мука тысячи тысячей. Потому отмстителем поднялся он – за хрестьянство всея Руси. По грамоте мы, стало быть. По закону.
– Москвой тряхнуть! – проговорил Ермак. – На краю света, в лесу, как зверь… а каким мечтанием прельщаешься! Я силу копил – не кинул ее прельщены» этому. Мужпк бессильный – царством тряхнуть!
– Нет, – покачал головой Шешуков. – Царство не тронем. Дошла правда до царя. Указал государь – по правде той исделать. Скрыт указ. Изменой скрыт. Извели царицу – аль не слышал? И самого волшбой и злодейством хотят жизни порешить. Из престольного града свово убег государь царь Иван Васильевич. Нету его на Москве…
– Куды же убег? – поинтересовался Кольцо.
– В Слободе от злодеев схоронился. Опалился, расказнил изменщиков. И ныне казнит смертью, да голов несчетно у них. Тогда велел государь хрестьянам своим стать за него одностойно, миром, значит, в топоры взять супостатов, огнем пожечь гнездовья их, хоромы бесовские. Не с одного своего разума пришел я к тебе, сижу, беседы беседую. Батюшка Филимон Иванович к тебе прислал, ведомо ему, стало, про тебя. Супротивником народу, спрашивает, хочешь ли быть?
– Филимон! – повторил Ермак. – А какую тесноту жизни своей избыл я, ведомо тебе? – гостя ли он спрашивал или, минуя его, смерда Филимона прозванием Рваная Ноздря? – Какого лиха хлебнул? Сколько батогов спину мою полосовали, считал ты? Рубцы от лямки щупал? Язвы соляные видел? С полночи на полдень вот эти ноги протопали. С заката до восхода. Державу всю исходили, рубежи ее измерили. Рапы от ворогов ее до смертного часа на теле моем гореть не перестанут. Светлый Дон я оставил – темен он мне показался. Приволья матери широкой Волги не пожалел. Узок твой кафтан; боюсь, на плечи накину – по швам поползет.
– Народ, – ответил лесной человек, – как травяное поле. Выкоси его – отрастет. Выжги – зазеленеет. Нету истребленья народу. Мир, он свое подымет. А в обход его пути нет, ты помни!
– Сильный смерти не трепещет, на указы, под землю зарытые, надежи не кладет, не грамоты, а жизни сам себе ищет. Крут мой путь. Горсть веду на орду целую. Приставай к нам, коли смел.
– Так, атаман, – покончил Афанасий Шешуков, вставая. – Твой путь – для горсти, а мой вселенский, да еще круче. Не белые воды, не соболиная казна – плахи, знаю, на нем. Да прямо на них идти людское горе велит!
Груженные доверху казачьи суда не выдержали, стали тонуть. Ермак велел прибить с бортов широкие доски. Но и доски не помогли, и тогда выгрузили и оставили часть припасов, не трогая военного снаряда.
И вот готово к походу казачье войско.
Под Ермаком атаманы: Кольцо, Михайлов, Гроза, Мещеряк и Пан. Под атаманами есаулы, выбранные из простых казаков – из тех, что знали грамоте. Войско поверстано по сотням, в каждой – сотник, пятидесятники, десятники и знаменщик со знаменем.
Были еще трубачи, зурначи, литаврщики и барабанщики.
Оружие войска: легкие пушечки, доспехи, сабли, копья, бердыши, тяжелые двухаршинные и семипядные пищали. Ружей все же не хватило на всех, иных вооружили луками.
Приехал на малое время Никита. Он показал вид, будто ничего не случилось. Деловито осведомился, всем ли довольны казаки. Сам осмотрел пушки и несколько доспехов, прищурясь, пересыпал из горсти в горсть муку.
Потом сказал торжественно:
– Ну, вижу, удоволили вас. Чаю, не забудете того, когда общую нашу добычу дуванить станете. За прежние же вины словцо замолвим; строгановское слово не мимо перед царским слухом молвится.
Он кивнул писарям. У тех уже приготовлены кабалы на казаков за все добром и недобром взятое. Что ни случалось, все умели Строгановы обернуть выгодой для себя, на этом и возвысился строгановский дом.
Максим выступил вперед.
– Про вас говорят: ни в сон, ни в чох… А вы бы, разудалые, идучи на подвиг ратный, христианский, перед богом обеты положили… По обычаю, атаманы.
Он чуть приметно покривил губы. Божба разудалых показалась ему забавной.
Строгановские люди держали принесенные хоругви – дар вотчинников идущим на подвиг. Святители, угодники яркого, нового, пестрого, хрупкого письма – не похожие на смурых казачьих.
К этим хоругвям оборотился Ермак.
– Мелентий! – позвал оп. – А освяти ты, Мелентий, хоругви вот эти, дар нам… Строгановским, слышал, поклялся я. Так ты их теперь по–нашему, по–казачьи, перекрести!
Толпа, поняв, грохнула. Но он возвысил голос:
– Освяти их на жесточь, на бездомовность нашу. Пусть ведают одну крышу над головой: небеса. Освяти их на вихри и бури: чтоб от дождей не вымокли, чтоб вьюга не. занесла. На стрелы каленые, на пищальный гром, на дым пороховой освяти. И чтоб всегда билось казачье сердце в груди того, кто понесет их, – так освяти!
Толпа казаков слушала в молчании. Все как один поскидали шапки. Вышел Мелептий Нырков, дед Долга Дорога. Антппкин дед нес эа ним деревянную бадью с водой – кропить.
Потом грянули литавры, забил барабан. Кинулись по стругам.
Отплывало счетом шестьсот пятьдесят четыре человека; много охочих строгановских людей пристали к войску.
Атаман Ермак поднес ко рту рог. На головном струге весла рванули воду.
Было 1 сентября 1581 года.
Всего прожили казаки у Строгановых два года и два месяца с днями.
Никита Григорьевич тотчас опять уехал в Кергедан. И вовремя.
Едва длинная цепь стругов скрылась за поворотом реки и пропала из глаз камских людей – еще в крутых берегах отдавалась, затихая, стоголосая песня, – а уже полетела весть по камской земле:
– Казаки ушли!..
Как на крыльях неслась от села к селу, от починка к починку.
И тогда пелымский князь' Кихек, стоявший наготове, спустился с гор с вогулами, татарами, остяками, вотяками и пермяками.
А в строгановских вотчинах поднялся черный люд.
Забили в набат на звонницах в погостах. Вешали приказчиков и дома их сжигали, чтоб и семени не осталось строгановских холуев. Как на праздник, в белых рубахах и в кумаче двинулись к острогам с косами, серпами, молотками и рогатинами, разбили колодки колодникам, выволокли на волю людей из смрадных земляных ям. Потом пошли расшибать варницы. И золоченые чешуйчатые кровли, причудливые, на Руси невиданные церкви, то о многих углах, то похожие на диковинные корабли, смотрели озаренные багровым светом, как бушует народный гнев.
В окна строгановского дома на Чусовой были видны зарева и пламя пожаров. Максим Яковлевич не ложился спать. Раздраженно по кругу он обходил горницу. И в каждое окно светило зарево.
В комнате дяди перед темными ликами в серебряных окладах горели толстые свечи. На сбитой постели валялась шуба.
– Где челядь? – брюзгливо спросил Семен Аникиевич.
Он поднялся, сел у окна, зябко кутаясь.
– Челядь! Вылезут из щелей, как увидят, чья возьмет. Ничего! Братнина подмога спешит из Орла–городка, скачет, торопится нас от лютой смерти избавить…
Максим насмешливо сжал губы, но левое веко его дернулось.
Окна закрыты наглухо, все же сквозь них донесся вопль толпы и затем тяжкие удары. Может быть, то били стволом дерева в тын Чусовского городка.
Вбежала жена, кинулась к Максиму.
– Страшно мне, жутко, Максимушка, одной сидеть… Золотой, соколик, увези меня… Боюсь я. Изверги там.
Ее полные, сухие, приоткрытые губы вздрагивали.
– От казаков это… зараза ихняя. Верь мне, я говорю, я знаю! Прежде ничего такого не бывало. Зачем зазвали их к нам?
– А не ты ль всем сама в уши это нашептывала? – со злым, странным торжеством отозвался Максим. – Песню эту тянула, вместе с Никитушкой в одну дудочку… с деверьком?
Она прижалась к мужу большой тяжелой грудью и плечами, уже громоздко толстеющими.
– А на волю их выпустили для чего, в Сибирь? В железы надо было. Из Чердыни призвать, Максимушка, я знаю. Чтоб ужаснулись воры. Что ж теперь, Максимушка?
– Пиши! – крикнул Семен Аникиевич и стукнул по подлокотнику кресла. – Пиши об окаянстве Никитином! Пиши, что он весь род Строгановых извести задумал. Челобитную государю пиши на собаку!
В башнях по углам сидели строгановские пищалышки. Их было мало; жидко звучали выстрелы.
Сумрачный, суровый сновал в городе народ. Слушал удары в городской тын и только ждущие хмурил брови с мрачной усмешкой.
Вдруг истошный крик донесся из–за тына. Страшный, тоскливый, смертный вопль. Бабьи, ребячьи голоса слились в нем.
Тихо, совсем тихо стало в городе. Недоуменно, настороженно вслушивались люди, еще не понимая.
Плещущее пламя взвилось в черное небо. Зловеще светло стало на городской площади. Сквозь крики, сквозь вой и грохот у стен явственно послышалось смоляное шипение и потрескивание гигантского костра. Горела подгородная слобода, черные избы работников шахт и варниц.
– Братцы! Что же это?!
– Девок бьют! Баб! Братцы! Ребят жгут огнем!
– Женка моя… там осталась! С тремя малышками… Люди добрые, а-а!
И грянул громкий голос:
– Что делаем? Русские мы? В оружейну избу!
Тотчас отозвались:
– Оружье бери!
– К стрелецкому голове!
– Вар варить!
– Стучат. Ворота высаживают.
– Не высадят!
Кто–то крикнул:
– К Максиму Яковлевичу! Пусть дает пики, топоры.
Колыхнулась, метнулась толпа. Иные бежали к башням на подмогу стрельцам. Ядро же толпы быстро двинулось к хозяйским хоромам. Во главе, хромая и подергивая спиной, шел высокий человек. То был кузнец Артюшка Пороша, битый кнутом, потом брошенный в подземную тюрьму и пытанный Никитой Григорьевичем за подметные листы Афоньки Шешукова.
На крыльце кузнец скинул шапку.
