Текст книги "Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести"
Автор книги: Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)
Около аэродрома шоссе описало отлогую дугу, затем выпрямилось и помчалось прямой стрелой, изредка мягко покачиваясь на увалах, – вверх, вниз, а с обеих сторон пошли сады. Восковые цветы унизывали голые ветки, нет, пожалуй, не восковые – бумажные фестончики. Каждое дерево празднично, пасхально стояло – его любовно смастерили из черных прутьев и прилепленных двойными рядками букетцев. Пучки пятилепестковых венчиков со светло–малиновой середкой.
Девочка подала голосок:
– Дядя! Красное… Что это – красное? Вон красное!
Но такие вещи Сергей Павлович замечал сразу сам.
– Гранат. – И почему–то усмехнулся неловким извиняющимся смешком, взял грубой большой рукой ее маленькую. – Гранат. Мама покупала? Кожу отодрать, как скорлупу у рака, и – знаешь? – зернышки, зернышки, пожуешь – полон рот сока. Красный, кислый, сладкий.
Кислый или сладкий? Девочка сказала:
– Мама говорит – надо есть апельсины.
Наверно, просто недослушала, красные кусты позади, прильнула к окошку.
– Расстегни воротник, жарко, вспотеешь, Нат…
Слезы на глазах высохли, отлично, ей все уже интересно. Но как зовут, имя? Вот только что спрашивал, и начисто вылетело.
– Все обойдется – понимаешь? Ты смотри, смотри… Наташа. Интересно. Виноградники, видишь?
– Каменные палки! – Девочка засмеялась, все у нее прошло. – А меня – Лена.
И он тоже засмеялся и пояснил:
– Бетонные, не портятся, не гниют, сама сообрази, Лена…
– Водитель сказал:
– Сергей Павлович, какой тут виноград – вам известно?
– То есть что – сорт какой?
– Именно сорт. Особенный. На экспорт! Говорят – поди достань такой, купи попробуй.
– Чепуха. Господи, что за вздор! Один взболтнет, а десять… Таинственный сорт, – вы–то зачем повторяете? Страсть любим тайны… Мы с вами должны знать, Николай: что на нашей земле – прежде всего для нас!
Но это не был спор – первый обмен торопливыми фразами, летучими сообщениями, конечно, с некоторым стремлением удивить, заинтриговать. Николай указал на гору Муюксун:
– Вон белеется, вон палатки! Археологи прибыли. Еще раньше нашего. А в город въедем… Двенадцатиэтажный дом при вас начали строить? Троллейбусы пустили. От метро, правда, решено воздержаться – временно…
Николай – вот он, будто и не минуло осени, зимы, вот его спина в той же вытертой до ржавой рыжины кожанке чуть не военных времен, а в круглом зеркальце его смугло–кирпичные скулы; и, видно, тоже рад встрече – как спешил, приехал до рассвета и сколько ждал, пока сядет самолет!
Значит – все хорошо, все в порядке, как и должно. И все сливалось в одно: счастье приезда.
Разговаривая, что–то объясняя девочке, Сергей Павлович каждое мгновенье словно вбирал в себя, впить^ал что видел, слышал, улавливал внезапно обострившимся обонянием – сквозь опущенное оконце, сквозь душок бензина. Запах пустынной пыли, земли, серой, сухой, но хранящей где–то в своих порах влагу или отстой быстрым крылом прошумевшего дождя, а может, – еще горных талых вод. Рассветный неистовый птичий кавардак. Мгновенное громыханье встречных грузовиков, и как в стороне трусил один ослик, другой – больше нет, с каждым годом все меньше осликов. И черно–пенную гамму до самых подолов гор, молочно–розовую пену цветения еще голого миндаля, персиковых, абрикосовых садов – с нежными, слабыми жилками зелени, желтыми брызгами дрока, алыми факелами; а надо всем – тонкий, вездесущий, хмельной медовый аромат.
А ведь осенью уезжал отсюда без сожаления, сытый, пресыщенный, как встают из–за чересчур обильного стола, – означало это, вероятно, жестокую усталость. Но с раннего, еще над холодными снегами, сияния весны света, весны роста дней, когда завершался цикл споров, увязок, табачного дыма, зимний камеральный цикл, – словно очнувшись, приливала, накатывала голодная, радостная, срывающая с места тоска, такая, что можно понять перелетных птиц.
– А что, Сергей Павлович, не всякого слушай: это вы верно. Точь–в–точь и наш командир эскадрильи. Приказ, допустим: бомбовый удар по объекту. Полетели. Ребята у нас какие? Макатюк заходит на объект. Или Стемашин. А ты что? Ты разве отвернешь – пусть какой хочешь заградительный огонь, «мессера»? Перед товарищами тебе тогда – хоть не живи на свете! После Сталинграда и Курской дуги мы и в небе совсем иначе себя чувствовали… А командир собрал – и давай при всех: «Я тебя не к герою, не к ордену, а так, что вовеки веков не забудешь! У кого набрался? Кого слушал? Храбрость выставлять? Самое дурацкое. Цель твоя одна: выполнить задание. Победа. Мертвецы не побеждают. Лучше четверть часа побудь трусом, чем всю жизнь покойником». Вон как! А сам – дважды герой. И точно: не забуду. И если я живой, сцепление вот выжимаю, через все взгоды и невзгоды…
– Как вы говорите: взгоды и невзгоды? Чем больше я смотрю на вас… Удивительный вы человек, Николай! Если б у меня за плечами то, что у вас… о чем рассказываете! Не жаль, после того, крутить баранку?
Вот так вопрос – отнюдь не руководителя к руководимому!
– Жаль с кашей не едят, Сергей Павлович. Все правильно, все нормально. Еще, скажу, сколько дружков завидуют моей здешней работе, в экспедиции. А в горы – как мы, скоро?
– Да оглядимся несколько. И люди слетятся.
– Геодезия уже вся на месте.
– Коллекторы?
– Из студентов этот, Пашка. А товарищ его…
– Валентинов. Мне все уши прожужжали: талант.
– Таланта как раз пока и нет^ Не слетелся. Пашка и то руками разводит.
– Волк, волк!
Что же это, совсем забыли про Лону? Сама с собой мурлыкала, бормотала и вдруг не выдержала – катился, ныряя в сушняке, черный комочек.
– Волк? Ну… Разве что там, куда заберемся, еще остались какие–то волки – помните, Николай, квадрат семнадцать?
– А как же, Серебряное копытце, вы сами и окрестили. Не волк, Леночка, дрофа, большая птица дрофа. Бегает, как страус.
– Копытце–то и вышло вполне серебряное…
– Какая дрофа?
Спросила с гримаской, капризно – и сникла, заскучала. Машину тряхнуло. Скоро город.
– Тебя, что же, мама к отцу послала? – задал в свою очередь вопрос Сергей Павлович. Он обращался с девочкой, как с хрупким предметом.
– Я болела, и мама тогда уже написала папе…
Сергей Павлович хмыкнул.
Въехали на городскую улицу.
Сразу сбросили скорость.
Тесно и шумно, фырканье моторов, стук колес и подков, гомон, крики, полно людей, стройных, подвижных, красивых, с огромными глазами–маслинами!
А солнце ведь еще совсем не высоко, оно глядит прямо на профиль Ленина, выложенный разноцветными камнями на склоне оливковой горы, и зубчатые тени зданий стелились по утоптанной глине незамещенных мест.
И весь городской шум перекрыт громовым грохотом льющейся воды, бешеной реки.
Остренько пахнуло утренним пригорклым дымком…
Квартира отца девочки помещалась на втором этаже нового дома специалистов. Леночку повел Сергей Павлович, а Николай понес чемоданчик с молнией. Недостает, чтобы никто не открыл.
– А не застанем – и ничего страшного, – угадал Николай опасения Сергея Павловича. – Вышли, допустим, на рынок или куда, – дочку же встречают, надо все купить, приготовить, – так ты тогда ко мне, у меня своя есть, только не Леночка – Женечка. Покушаешь, отдохнешь, потом уж обязательно найдем твоего папу.
Но что никакой подобной бестолковщины не грозит, сделалось ясно при первом взгляде на дверь, высокую, двустворчатую, с полированными под светлый орех притолокой и косячками, серьезную, солидную дверь. И правда: не успел дозвонить звонок, она распахнулась, будто ждали за ней. Отец вышел свежевыбритый, кремовый пиджак поверх белоснежного нейлона, хоть час совсем ранний, день выходной.
– Ленка!
А стройная молодая дама с легчайшими, как пух, пышными волосами еще опередила его – кинулась, обняла девочку, хотела было приподнять, но сама нагнулась к ней, целуя.
– Большая, ну какая большая, сколько ты не видел ее, Илюша, два года, три?
– Мы беспокоились, – глубоким басом сказал отец. – Твой маленький братик нездоров, ты еще не знаешь его…
– Увидишь – полюбишь, такой красавчик мужичок…
– Тетя Лёка сама не своя – я не решился оставить ее, простишь, дочка?
– Видишь, все хорошо – вот она! Я же говорила – не в Техасе живем, среди людей, помогут, не бросят. И в аэропорт папа звонил – прилетел, отвечают, вовремя, сел, пассажиры разъехались, все благополучно. Мы так рады тебе, Лена!
– Спасибо вам, товарищи, от меня и от моей жены!
Отец приподнял руку, отчего кремовый пиджак еле уловимо встопорщился, и еле уловимым движением плеч он осадил его.
– Поживет у нас, – улыбнулась дама. – Ее мать пишет – здоровье слабое. Укрепим. И в школу, возможно, доходит здесь до конца года, – Илья Александрович все устроит.
У ней были голубые с искорками в радужине смеющиеся глаза. Она повела за руку Лену, та шла букой, только в дверях обернулась и как бы кивнула, больше, кажется, в сторону Николая, чем Сергея Павловича. Дверь хлопнула.
– Все в порядке, – произнес Сергей Павлович – единственное, что пришлось ему сказать после звонка в ореховую дверь…
«Даже не поинтересовались, кто доставил дочку.
«Илья Александрович» – мне–то что!» И совершенно неожиданно для него самого досадливо мелькнуло: «Да и девчонку взять, Лену: все–таки, что ни говори, трудный характер, рта не раскрыла во время всей встречи, как немая…»
На базе были все в сборе. Геодезия, которая всех опередила. Люди из второй партии с начальником. Два местных специалиста, похожих, как братья: спортивно–сухощавые, притушенный поволокой взор, иссиня–черные щеки. Знатоки троп и падей, друзья, – впрочем, в институтах и центрах знали работу лишь одного – о складчатости куэст, о габбро–диоритах и гнейсах, протерозойских свитах, разорванных сбросами. Одинаково крепкие рукопожатия маленькой ладони. Так, сразу не определишь, кто же из них «тот», а кто лишь спутник его. Два Аякса.
Павел Грачихин, студент, в свитере – то ли английской шерсти редкостного оттенка золы, то ли попросту как тряпка, в семи потах измызганная… Однако прошелся, длинным, плывущим шагом, покачиваясь на шагу, основательно, без дураков, ступая тяжелыми башмаками, и тоже понятно: будет ломовая лошадь, не новичок, в переделках не подведет!
– Отлично, отлично.
– А за вами, Сергей Павлович, дома соскучиться уже успели.
Начальник партии, Пантелеймон Хабарда (как он сам представлялся), плотный, осанистый, румянолицый, совсем беловолосый, подал, не торопясь, бумажную пачечку и, откинув шарообразную, без шеи, голову, хохотнул удивительно тоненько.
Длиннейшая телеграмма со множеством слов, две покороче, еще голубоватый конверт, надписанный знакомым бисерным почерком.
– Так я же чую, что никаких делов нет, нечего с ножом к горлу – Анна Никифоровна тревожится, – сказал Хабарда и опять хохотнул.
Впрочем, было все–таки что–то в этой пачечке, набравшейся за то недолгое время, что ездил в Москву, в министерство, затем, с заданием министерства, в Ленинград, – некая смутная помеха, зубчиком выскочившая.
Ну, хорошо – после. (Сунул в карман.) Перейдем к делу: как с приемкой оборудования? А с подготовкой местного транспорта?
«Козлики» – вездеходы, копи, выоки? Да вы устраивайтесь, устраивайтесь, – порядок, баклушей не били. Николай Анисимович у нас такой главковерх…
Отшутился: какое устройство, что за отдых, когда все равно знаешь, что под дверью будут бродить тигры и барсы на мягких лапах в страстном нетерпении, скоро ли перестанет нежить старые кости и удосужится проинформировать, с чем снизошел оттуда. – Сергей Павлович указал в потолок.
Так что лучше прямо начинать с дела.
Конечно, по правде, мог бы и отложить, ощутил усталость – третий выскочивший зубчик. Только тогда сразу пришлось бы, чуть останется один, приниматься за вот ато: приводить к знаменателю все сегодняшнее.
Рано, не готов, лучше после…
Хабарда помахал сложенными щепотью толстыми перстами – не переспоришь, сдаюсь!
– Знаю ведь, сделаешь по–своему. Сколько лет одной веревочкой!.. Но мы–то хороши: соловья баснями… Просим, Сергей Павлович, давай умывайся и что там – да и к столу. Позавтракаем, перекусим.
С наслаждением стоял, фыркал, плескался под душем – под горной, чистой, холодной, вкусной, сладкой водой. Побрился. Оделся, как любил, – совсем просто, «по–походному».
Сели за стол.
Зелень, белый свежерассольный сыр, тминно–душистые травки, влажная краснобокая редиска, холодная, в жирке, баранина – после лиловых винегретов, биточков, серо–бурых кофеев гостиничных буфетов. Молоко, которому пастеризованные бутылки не родственницы и не однофамильцы.
И сразу – развернули схемы, прикнопили структурные карты с убористо вписанными легендами. Итог полевого лета, институтской зимы – и стартовый рубеж.
Два года назад поисковые группы установили бесспорную перспективность района.
Тем удивительнее, что в прошлом году долгое время все шло бесплодно. Маршруты трудны, высоты отвесны, обвалы срывались в лощины, урочища засыпаны каменными осыпями. Несомненнейшие аналогии разрешались пустышкой: цель ускользала. Руду нашли упакованной в кристаллических сланцах, переслоенных туфами. Обычного, гидротермального происхождения: горячие воды, зарождаясь в магмах, насыщались некогда их веществом, и след их подземного движения восходил жилой по древней расселине, перекрученной, сплющенной, словно раздробленной исполинским молотом за миллионы лет.
Руда была небогатой, требовала обогащения. Жилы не заполняла, рудные столбы, гнезда, разбрызганные вкрапления полностью оконтурить не удалось. Свинец. Немного пироморфита, в основном – галенит с малой примазкой серебра. И при всем том твердая уверенность, что это не конец. Не может быть конец…
Круторогий тур сперва близко не подпускал к себе: две недели он кружил возле человеческого островка. Стар, хром, с большой плешиной между гранеными рогами. Лысый тур. Любопытен. Изваянием со скалы вникал в людскую маету. Никогда не слыхивали ни о чем подобном! Наш домашний тур. Тусклым утром раскатились выстрелы – эхо играло ими в мяч. Кинулись пятеро, с ними начальник, Сергей Павлович. Карабкаясь, опередили браконьеров. Лысый тур, не боящийся людей, лежал, сбитый в хромоногом прыжке, подвернув назад рогатую голову с остекленелыми глазами, так и не поверив, что стреляли в него. На мокром изломе камня, куда стукнули копытца, кровянился пираргирит, редкая, редчайшая руда серебра! Крапинки, зерна тут, пятнышки там – где–то совсем рядом рудное тело.
– Очень серьезно отнеслись! Принимали так, что ваш покорный слуга почувствовал себя балериной. Спрашивают, в частных беседах, понятно: «Ведь возможны и спутники: серебряный блеск?..» Конечно! И самородное серебро. Все возможно. Шкура неубитого медведя. Векселей не даю… Но решения, сообщают, уже подписаны. Объем работ, грубо, удваивается. В отряд влиты новые группы специалистов. Щедро разнаряжено оборудование, о таком мы с вами и не мечтали. Разумеется, вертолет, – тут, не сомневаюсь, сработали горячие мольбы Пантелеймона Хабарды. А прошлогодний хомут? Тоже на нашей холке. Картирование, оценка запасов галенита – само собой. Словом, балерина – заманчиво, почетно, недреманное око министра, – но вот как еще спляшем Лебединое–то озеро!..
Ни в письме ни в телеграммах Анны Никифоровны не содержалось чрезвычайностей, да и откуда? Отсутствовал еще недолго, звонил домой.
Только повторные вопросы, вдогонку, о том самом, о чем говорили, повторные просьбы о подробностях.
И в этом, и в почти хронометрическом, час за часом, письменном отчете, куда ходила, что делала, подчеркивающем незаконность одинокого ее времени, как налетевшего несчастья, и в прервавшем шуточный рассказ тревожном: хорошо ли перенес самолет (словно в первый раз, а не в сотый!), – во всем этом, или за всем этим Сергею Павловичу слышалось продолжение спора. Глухая борьба.
Началось исподволь, шло крещендо до отъезда. Хватит поездок, съедающих половину жизни. Неужели для них запретно то обычное, малое, естественное, что есть у дворничихи Анюты и у шумных и многолюдных соседей Кобеко, у всех, решительно у всех? Семья. Просто – семья. Холостые замашки, так и остался холостяком – разве не правда? Хорошо, был молод, но теперь, когда годы ушли?
И она говорила, углами изломав красивые брови, в упор приблизив расширенные глаза на располневшем лиде, сжав горячими сухими руками его руки, что всегда жила одной мечтой – о покое, заслуженном отдыхе – о его старости!
Потом призналась в сердечных перебоях, но по неотступности взгляда было видно, что говорит вовсе не о себе, мучится, боится за него. Наклонилась, согнулась, он увидел в вырезе платья, как собралась красноватая кожа на груди, подумал о пролетевшей жизни бездетной женщины, и острая жалость кольнула его. Анна не засмеялась, сказала, чтоб он ни о чем не думал, не беспокоился, она ни в чем не хочет ему мешать.
И долго вполголоса пела, с особенной тщательностью собирая его в дорогу.
Пора менять жизнь… Что значит пора? Высок ростом, два Аякса, Кепчаев и Хубиев, приходились чуть выше подмышек, где–то у плеча похохатывал Пантелеймон удивительно топким голосом. Себе самому Сергей Павлович казался человеком примерно сорока с небольшим. Но что–то переламывалось. Тот же Пантелеймон, шестью годами моложе, еще прошлым летом выглядел старцем, к чьим немощам необходимо снисхождение. И вдруг это кончилось. Совсем иначе зарумянились Пантелеймоновы щеки. Женщины до сорока превратились, как одна, чуть не в девочек. Точно все оставались на месте, он же проскочил мимо.
Шел с заседания, на пустынной улице услышал нагоняющие шаги. Обычное: «Огоньку – можно?» И: «Не куришь? А вот палочку покажи, палочка понравилась». Палочка была кизиловая, любимая, сам вырезал. Согнутые в локтях руки–корни, квадратная грудная клетка – уличный шатун чем–то напоминал штангиста Новака. «А ну давай!» С грязной руганью ухватил палку, и тут Сергей Павлович сшиб его. Силач, ночной чемпион, попятившись, хватая ртом воздух, рухнул в сугроб, конечно, не ждал отпора, удара.
Смешно, но больше никогда не брал палки…
И теперь Сергей Павлович подумал, что где–то подспудная кротовая работа времени выходит наружу, и это видят все, кроме тебя…
Неприятно было, что эти мысли стали в какую–то неясную связь с неприкаянной девчонкой, которую мама, совместно, должно быть, с новым папой, отправляла к папе старому, а тот так и не встретил, – ни он, ни «тетя Лёка» (что такое Лёка? Леокадия?). Испуганную, растерянную, с мятым письмом в кармашке шубки, подхватил на аэродроме, поступил' как надо… Так в чем же дело?
У Сергея Павловича был сын от первого брака, он практически его никогда не знал, пошел он по совершенно чужой дороге, в кино, и хотя имя сына и даже фотографии изредка мелькали то там, то сям, но получалось, что детей у Сергея Павловича как бы и не было. И он никогда не испытывал от этого неудобства, считал, что при его работе так и лучше.
А сегодня с Леночкой… Сделал как надо? Да нет, не сделал, упустил – что? И с ней самой, и с папой, тетей… Сравнить хоть, как говорил, как вел себя Николай. Вон откуда привкус вины не вины – оскомина… Черствость сердца? – внезапно спросил он себя, думая опять о письмах жены. А Николай… Почему, например, в ответ на «Сергей Павлович» зову «Николай»? О том, что «Анисимович», уж не Хабарда ли напомнил?
В дверь постучали. Конечно, Пантелеймон.
– Подъем! Про посиделки не забыл, Сергей? Через полчаса – в «банкетный зал». Наши Ибрагим и Унух таким вином потчуют!
Как же он мог бы забыть! «Посиделки» в вечер приезда – их обычай. И он любил его, любил свои «холостяцкие привычки».
И ясно понял, что никуда ему не деться, худо ли, хорошо, вот он, как есть, и вот тоже его семья, милые люди, праздничная кутерьма, затем пойдут дни, когда некогда вздохнуть, – так тому и быть, нет без этого для него жизни.
Он понял, что именно это и напишет сейчас Анне Никифоровне, – податься некуда, принимай без зла и зависти к другим, еще поживем, повадился кувшин по воду ходить, что с ним попишешь, с кувшином, к тому он сделан, в том и польза его…
Мимо дома специалистов проходил много раз. Видел однажды игривого полуторагодовалого младенца – очевидно, болезнь «братика» не таила в себе смертельной опасности. На вынесенном стуле сидела дама и вязала нечто. нежно–розовое.
Лену встретил через два–три дня, ранним утром. Мурлыча по своей манере, она возилась с чем–то у подъезда, перепачкав руки, все–таки она была совсем маленькой девчонкой. Спустился папа, наклонно протянул, проходя, левую руку, она коснулась волос дочери, потом кинул в сторону Сергея Павловича блик эллиптических очков и сделал символическое движение – его можно бы счесть и за кивок, если бы при этом он шевельнул головой, а не наполеоновски толстыми плечами.
– Гуляешь с папой?
– Папа строит большую химию.
– Ас тетей?
– А тетя Лёка сказала подождать, сейчас придет.
Присела на приступку, стала болтать ногами.
Тетя появилась торопливо, узнала – «мы так благодарны вам!». Смеющимися глазами скользнула по грязным ручкам девочки, решительно заключила обе эти ручки в свою ладонь. И пошла–побежала с Леной. У моста через гремучую реку попрощалась с Сергеем Павловичем – ему идти дальше вдоль набережной.
А мост был подвесной, пешеходный, в две дощечки, перильца – жердь, под мостом, раскатись по плоскому ложу, шипела, скрежетала, сыпалась в бездонную бочку, стучала, грохотала, как запущенная во всю мочь, на износ, сотня моторов, река, та, что ниже, всем была известна, как степная, медлительная, многоводная. Здесь она сплошь состояла из бугров–желваков, стоячих мутно–вороненых шишек, и, лишь приглядевшись, различишь вздувающий их бешеный ток; тогда опусти веки, оторви взгляд, чтобы унять внезапное головокружение.
Две фигурки, высокая и маленькая, дошли до середины моста, высокая приобняла маленькую, повернула, крутнула раз, другой в туре вальса на шатких дощечках, стрекозином нашесте. Как весело задергался, заплясал он всеми суставчиками над ревом и громом, вверх – гигантскими шагами, с размаху – ух, в долинку между водяными подушками, с которых дымом брызг срывался – обжигал ледяной ветер! И до чего весело полетели по ветру светлые, высветленные до прозрачной невесомости, точно пух волшебного одуванчика, волосы! А девочка, с горловым смешком, поддалась танцу, кружению – и тут, верно, постигло ее головокружение среди шипучих гор, куда кинула ее сумасшедшая этажерочка, она закричала, схватилась за жердь, камнем повисла на взрослой.
– Плакса, трусиха! Стыдно, срам. На, смотри!..
И пружинисто оттолкнулась сильными, стройными, мускулистыми ногами, отчего забила дрожь утлый мосток, потом закачали яростные волны – гляди, вовсе сорвется с места, улетит!
– Качели – гоп–ля!
– Пусти, пусти меня, уведи, не хочу, боюсь!..
– Боишься, позор! Не хочешь быть такая, как тетя? Туристка, альпинистка, по горам, по скалам бродить? Человеком не хочешь быть?
Девчонка ничего не понимает. Не видывала таких рек, таких мостов. Ничем она сейчас не хочет быть. Упрямо, сморщив в кулачок лицо, она закатилась злым, на одной ноте, криком.
У кого хочешь лопнет терпение! И у тети Лёки иссяк интерес… Замарашка, трудный характер – быстро, быстро домой! Девочка жмется, семенит, испуганно косит глазами – может быть, ей стыдно. А тетя молчит, ни слова – спешит, молчит и украдкой подмечает, как на нее украдкой смотрят встречные, – на весь город хороша, что и говорить!
Все это место – пятачок, к вечеру Сергей Павлович встретил ее опять. Не с Ленкой, но и не одну, с ней шел – кто бы подумал? Пашка Грачихин! Бог знает, где был Илья Александрович, какие заботы поглотили у него не только день, а и вечер.
Грачихин с каждым днем нравился Сергею Павловичу все больше. Крупный, с виду даже мешковатый, чуть не увалень, с выгоревшими пшеничными волосами, он неслышно, несуетливо делал свое, мнений не подавал – что ж, зелен! «А этот ваш, Валентинов…» – «Сам удивляюсь, Сергей Павлович, какой–нибудь форсмажор, все объяснится: Генка ведь такой парень…» Геннадий Валентинов – прямо Рудольф Валентино! «Еще посмотрим, какой он парень. Жду три дня ровным счетом, ни минуты дольше!»
И в конце концов естественно, что тетя Лёка нашла Павла. А кого же? Студент, в курсе всех молодежных интересов, магнитофонные песенки, литература с короткими фразами, сленгом героев–юнцов, девушками, у которых веки и уголки глаз подсинены и вычерчены по самым модным канонам древнего Вавилона. И, разумеется, он – спортсмен, привалы и костры, медвежья походка – шик и блеск, изысканный свитер, в совершенстве имитирующий портянку. Притом скромный юноша, выбор бесспорно говорит в пользу Лёки.
Ей любопытно, а на него достаточно взглянуть, чтобы понять, – с ним все кончено, в полном и безнадежном плену у этих глаз, голоса, точеного профиля, легкой гибкой фигурки!
Сергей Павлович проходит сторонкой, чтоб не смущать. Вот и она, Ленка. Играет одна, мурлычит под нос, – и вдруг Сергей Павлович видит, что к ней, именно к ней, торопится человек.
Ленка бросает свое занятие.
– Успел, успел? – тревожно спрашивает она.
– Успел, а борода плясала, – говорит человек. – Порядок. Идем.
Куда? У новой гостиницы чаша фонтанчика. Налеплена какая–то подводная скала.
– Стой! Велю вам, золотые рыбки!..
Взмахивает руками. Лена смотрит на него.
– А теперь – смотри!
Как счастливо, радостно захохотала Ленка!
– Рыбки, рыбки! Вот они, их же не было, я прибегала днем. Откуда ж они взялись, скажи?
– Я обещал тебе? Велел – исчезли, велю – вот они.
– Днем их камень заслонил, да?
– Слон заслонил, коза заказала, Миша помешал, – бормочет человек, и нелепица эта, ужасная чушь–чепуховина нравится девочке.
– Миша – это ты! – выкрикивает она и подпрыгивает, опираясь на него. – Ты не помешал. Они тебя слушают!
Сергей Павлович проходит – все хорошо, девочка довольна, а у него своих хлопот полон рот.
Но человек обращается к нему:
– Профессор Болыпинцов…
– Отродясь не бывал профессором.
– Только пять минут…
Сергей Павлович машинально взглядывает на часы, спрашивает:
– Что вы внушили ребенку?
– Так… Сказочные рыбки. Экологический эксперимент. Суточный ритм золотого карасика…
– Вот как? Интересно. Представьте, не замечал. В аквариумах…
– В аквариумах, клетке – какая экология! Лжемодель природы. Это мое твердое убеждение; пожалуйста – вот вам доказательство. Но это так – мелочишка. Леночка, тихо, я сейчас поговорю с дядей. – Он положил руку на обстриженную в кружок с челкой русую голову девочки, и та стояла тихо, степенно ожидая, пока Миша договорит со знакомым ей дядей. – Я накопил наблюдения. Может быть, угадал известные закономерности местной натуры, которые представят и прямой производственный интерес. Выход в колхозные пруды, охотохозяйства. В зверофермы.
– А вы что же – биолог?
– Биолог? – как–то неопределенно–вопросительно протянул человек «Миша» и представился: – Синягин Михаил Иванович.
– Все же не улавливаю, чем я…
– Сейчас… Хоть, боюсь, подумаете – долгая песня…. Был на рабфаке: «для рабочей и крестьянской молодежи» – помните? На вечернем: работу за ворота не выкинешь. Потом уж – и не так, чтоб сразу, – биофак… Война пристукнула на четвертом. Город фронтовой, что там думать – учеба – не учеба или семья: ушел в ополчение. Не один такой – половина наших ребят. Сорок пятый год, победа – вернулся, а моя семья уже не моя. Так тоже не со мной одним… Только тогда не философствовал, а сгоряча – хоть к черту в зубы. И вышло – сперва Красноводск, оттуда через море – Баку, нефтепромысла. Доучиваться? Отступало вей дальше, другая колея, что–то, видно, за те годы уронил в себе… Острым ножом вся жизнь падвое: до войны и после. Две жизни. У больших миллионов так, – снова как бы воззвал он к пословице, – что на миру краспа и смерть. В общем и думать забыл. А вот здесь, сколько уже спустя – прочней, что ли, заклинился или осмотрелся без спешки, – только проснулось, об чем думать забыл. Не вря, выходит, в оны времена рвался на биофак! Глупо ли, умно, биолог – не биолог… Подожди, Лена. Ну подожди.
– Странно, – качнул головой Сергей Павлович. – Тем меньше понимаю, причем тут…
– На базу к вам зайти посовестился. А сейчас, раз уж сами вы встретились – прошусь: возьмите в отряд!
– Вас? Н-ну… Будь хоть геоботаника. Или таксация лесов.
– Воевал в противотанковых. И цел. После такой работки какая другая страшна? Я ж не претендую – кем…
– Какая–то у нас с вами беседа… Пожилого человека навьючить…
– Я не старше вас, профессор!
Ну разумеется, – опять та же иллюзия! Даже – куда моложе. Пятьдесят с чем–то от силы. Чумаз, иссечен морщинами, снежно–белые грядки на голове – кофе с кислым молоком.
– Но, черт, зачем вам? С биологическим мышлением, каким, сколько сужу, обладаете…
– Хочу быть честным с собой. Профессиональной прнцельностью не обладаю, утерял – вон в чем они, годы отвычки. Дисциплины, стало быть, ищу – раз. А свои мыслишки кое–какие… рассуждаю так: поеду – увижу живую натуру, как она есть в действительности, – вкупе с прочей натурой. Вроде бы в недра местного края загляну. Это два. Да что пальцы загпнать! В общем, что для себя найду – моя печаль. А вам полезен буду. Поишачу никого не хуже. И то, что многое здесь насквозь знаю, тоже прикиньте, профессор…
– Ах, да бросьте вы профессора, русским языком…
Фантастический разговор, плетение словес, диковатая просьба – камня вместо хлеба, хоть подносчиком!.. Дольше живешь, сильнее дивишься, каких только людей нет на свете. И что ты понимаешь в судьбах – значительно меньше, чем самонадеянно думал, когда был молод! И дело еще в том, что ты вовсе и не поставлен командиром над ними, над судьбами, задача твоя куда ограниченнее, вот в чем дело.
– Пойдем! Миша, уже… – Лена капризно тянет Синягина, ей надоело.
Но в это время раздается:
– Леночка! Домо–ой!
Это возвращается тетя Лёка, ходить ей долго нельзя, у нее дома маленький, а сейчас она идет и почти что поет, и, может, у нее внутри все поет, и так весело она кивает Болынинцову, Сергею Павловичу.
– Папа идет домой – ужинать, ужинать!
– Вот что. Возможности у меня ограничены, – говорит Сергей Павлович. – Техником вас – не имею оснований. Бурильщиком? – И тут он зачем–то выдержал паузу. – Вот что. Жду еще коллектора. Если в срок не приедет, посмотрим, чтб могу…
Неужели хотя бы на миг он почувствовал себя римским императором Титом, выполнившим свой урок ежедневного благотворения?
Прибывали люди. Техники, вычислители, геофизики.
Приходили грузы. Синягин смотрел, как вносили спальные мешки, связки синих надувных матрасов, свернутые палатки, разнокалиберные ящики – кубические, плоские, узкие, длинные, испещренные остережениями: «Осторожно!», «Верх», «Низ», «Не бросать», «Не кантовать», с трафаретками английскими, немецкими, финскими. Снимали с машин, вносили рабочие, подхватывали и все, кто случался на базе. Распоряжался, подхлестывая то грубоватой шуткой, то окриком, рукавом смахивая пот и грязь со скул, – человек, которого Синягин немного знал: местный, Струнин Николай Анисимович. Первым брался за тяжести. И всё – с видимым удовольствием, почти наслаждением.
