Текст книги "Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести"
Автор книги: Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)
Свейский мореход, о котором рассказывал Ермаку человек Строгановых, был норманн Отар, состоявший на службе у Альфреда Великого, короля Англии. Во второй половине девятого века Отар поплыл по холодному рыбному морю, где коротко лето и долга темна бурная зима. Заостренный нос и корма узкого длипного корабля Отара круто загибались кверху. Ветер надувал четырехугольный парус на высокой мачте. И двадцать пар весел, продетых в отверстия по бортам, помогали ветру. А над бортами соединялись в сплошную стену гцнты воинов.
Три дня Отар шел к полночи, и три дня он видел справа нагие скалы, горла извилистых фиордов, суровую страну норманнов и викингов. Так он дошел до места, где китоловы поворачивают обратно корабли.
Но Отару хотелось узнать, есть ли конец этой стране. И он поплыл дальше на север и плыл еще три дня.
Тут и увидел мыс, отвесный и черный, как бы обнаженный костяк земли. Солнце в полдень едва поднялось над мысом. Волны били пеной о камень, и больше ничто не преграждало морской дороги на восток.
Отар дождался, пока западный ветер наполнил парус его корабля. Четыре дня он плыл навстречу солнцу вдоль скалистого берега, где кривые деревья, словно хранившие на себе следы бури, цеплялись корнями за скудную почву цвета золы.
Однажды мореплавателям явилась морская дева. У нее были женские груди, а длинные распущенные волосы качались по волнам; когда она нырнула, мелькнул ее хвост, пестрый, как у тунца.
Берег вдруг повернул к югу, и, выждав ветра с севера, Отар вошел в морской рукав. Еще пять дней он плыл по тихой и серой воде. Обширная и низменная земля обступала ее. Отар бросил якорь против устья медленной реки. Странная жизнь кипела на ее туманных берегах. Навстречу мореплавателям вышли люди голубоглазые, русоволосые, с горделивой осанкой, одетые в драгоценные меха. Кость морского зверя и другая, дороже золота, которую выкапывали из земли, лежала кучами. Дети играли самоцветами. И викинги поняли, что попали в могучую и богатую страну. Они выменяли меха и кости на привезенные товары и попрощались учтиво, потому что люди те были многочисленны и сильны.
Король Альфред велел записать со слов Отара повесть об этом путешествии.
И долго еще слагатели саг пели о стране Биармии, о ее сказочных богатствах, о сверкающих камнях, украшающих золотые статуи богов в ее храмах, и о людях, не знающих горя.
И еще дольше мореплаватели пытались найти счастливый берег полярного моря на рубеже стран, полгода озаренных скудным светом холодного дня и полгода погруженных в ночь.
Никто больше не мог отыскать этого берега.
Но множество дорогих мехов в самом деле издавна шло на юг из некой северной страны. Неведомые охотники далеких лесов наполняли драгоценной «рухлядью» сосновые амбары города Булгара. И к пристаням Булгара в те старые времена, когда цвел этот волжский город, приставали тяжелые барки, а в ворота входили, позванивая бронзовыми колокольцами, караваны верблюдов…
И уж не была ли Пермь Великая в самом деле сказочной пушной Биармией, как убеждал в этом Ермака строгановский человек? Слово «пермь», древнее «парма», звучало похоже на Биармию. Вот только не лежала Пермь у моря, а прислонилась к уральской каменной стене; самое название «Пермь», как думают, некогда значило: Высокое место.
Частокол с тяжелыми воротами окружал хоромы. Они стояли на горе. Стены сложены из мачтовых сосен. Вверху слюдяная чешуя посыпала ребристый купол.
И тень хором падала на город, на лачуги с бычьими пузырями в дырах окон и на весь косогор.
Трое людей сидели в дорожной пыли. Смотрели на бледное небо, на густую зелень лесов, видели барки у причалов – они туго натягивали канаты, и от кормы у каждой тянулась борозда, будто барки бежали: так быстра вода. Один из трех плосколиц и чернобород, другой – маленький, нахмуренный, с рваной бровью, третий, видимо, статен, русоволос, с молодой курчавой бородкой.
На целую зиму стали старше эти трое людей с тех пор, как сиживали вот так же на крутых горах над другой великой рекой, и на много лет постарели с того времени, как текла перед ними еще иная теплая река иод высоким солнцем – тихий Дон.
А теперь сидели они в простой мужицкой одежде прямо в дорожной пыли, и прохожий народ вовсе не замечал их.
Место вокруг не было ни убогим, ни сирым. Виднелись церковки с цветными луковицами, со звонницами такого замысловатого строения, какого и не видано на Руси. Кровелька на тонких паучьих ножках, закоптелая, но сверху тронутая жаркой ярью, стояла над проемом, в котором глухо, подземно перестукивали по железу кувалды и сипели мехи. Повозки, все одинаковые, ровно груженные, катились по гладкой, устланной бревнышками дороге, бежавшей пз просеки в лесу к длинным, приземистым, тоже одинаковым домам у пристани. Поодаль, в лощинке, ухала сильно, тяжко, нечасто деревянная баба; и под дружные, в голос, покрики ворочал хоботом облепленный людьми ворот.
Плосколицый сказал, дивуясь:
– Прежде чтой–то я такого не видывал.
Тогда удивились двое других, и маленький выговорил:
– Ну–ну!.. Так ты разве и» тут уж бывал, побратимушка?
Внезапно брякнули и растворились тяжелые ворота, и всадники выехали из них. Кони блистали серебристой сбруей, богато расшитыми чепраками.
Первым ехал старик; чуть поодаль двое молодых.
Встречные низко кланялись им. Люди, работавшие на улице, скинули шапки. Но один из задних всадников махнул им рукой, и те надели шапки и опять взялись за свое дело.
Трое сидевших не спеша поднялись, когда верховые поравнялись с ними.
– Будь здоров! – сказал Ермак переднему старику.
Тот только шевельнул бровями на крупном, грубом лице. Ударив лошадь концом сапожка, вплотную подъехал один из молодых.
– Кто таковы? – быстро спросил он, внимательно оглядывая захожих людей; казалось, оп с нетерпением ожидал чего–то.
– Воевода казанский прислал меня с людишками, как вы писали.
Ермак показал на Богдана Брязгу и Гаврилу Ильина:
– Это – головы при мне.
– Гм! Казанский! – буркнул старик.
А молодой прищурился и с усмешкой сказал:
– Из Казани не близкий путь.
Ермак стоял почтительно – только шапки не ломал. Совсем неприметно, как жадно скользнул его взор по всадникам, по лицам их, по одеяниям. Вот они, властелины пермской земли. Старик – это дядя, Семен Аникиевич, глава строгановского дома. Рядом с ним, быстрый и усмешливый, – племянник Никита. Другой племянник, Максим, разглаживает рукой в перстнях шелковистые усы. Дует холодный ветер. Максим морщится, разговор его, верно, не интересует. На мгновение он перехватывает взгляд Ермака, поджимает губы и неприязненно кидает:
– Чудные ратнпчки завелись у московских воевод!
Затем встряхивает длинными, до плеч, кудрями.
– Ступайте к приказчику. Нам недосуг с безделицей возиться.
Вой как, дела с казанским воеводой ему безделица!
А Никита опять усмехается, чем–то очень довольный, и трогает коня. Теперь он уже оказывается впереди остальных.
Много месяцев миновало с той поры, как на острове Четыре Бугра решился переход в Пермь. Зимовали, не дойдя до места. Надо, чтобы Мурашкин вовсе потерял казачий след. Проедали волжские запасы. Выведывали. Но и те, кого по–прежнему страшила служба у купцов, понимали, что тянуть больше нельзя…
И вот Ермак сам в городке. Весь его обошел, не открываясь. А ввечеру явился в строгановские хоромы. И Никита Строганов ничуть не удивился, что теперь уже нет речи о казанском воеводе, с низким поклоном ответил на поклон атамана:
– Добро пожаловать! Давно бы так!
Все казачье войско приплыло в Чусовской город, как сообщает строгановская летопись, в день Кира и Иоанна 28 июня 1579 года.
Тесная крутая лесенка вела из сеней наверх.
Светло и просторно в верхних горницах. Солнечные столбы падали из окон, синим огнем сверкали изразцы печей, желтые птицы прыгали за прутьями клетки. Ничто не доходило сюда, в расписное царство, снаружи, из мира нищих лачуг.
Да полно, Пермь ли Великая это, глухомань, край земли?!
Гаврила был при Ермаке. Он смотрел, не отрывая глаз.
И видел он вещи такого дивного мастерства, что нельзя вообразить, как они вышли из человеческих рук.
Витые шандалы со свечами. Поставцы с фигурными ножками. Скляницы, чистые, как слеза, легкие, как пти чье перышко. Вот чашка, искусно покрытая финифтью. На ней изображен луг. Трава его пряма, свежа и так зелена, как могла она быть, верно, только на лугах, еще не тревожимых человеческим дыханием. И некое сиянье горит над травой – нежные цветы–колокольцы подымаются ему навстречу. Но посреди колокольцев, стройней и статней цветочного стебля, стоит молодец, соболиные брови, шапочка на черных кудрях. Щеки – в золотом пушке, алые по–девичьи губы приоткрыты. Он ждет кого–то. Стоит и поет, ожидая. Кого он ждет?
Отворилась створчатая дверь в горницу. Вошла красавица – пышные рукава почти до земли, поверх белого покрывала кокошник, унизанный жемчугом.
Она вошла, ступая маленькими шажками, высокие каблуки стучали, длинные, в палец, серьги вздрагивали.
Когда она быстро в пояс поклонилась гостям, приложив руку к высокой груди, блеснули большие зеленовато–голубые, похожие на стоячие озера глаза.
Потом за створчатой дверью опять раздались ее скорые–скорые шаги, будто, выйдя из горницы, она кинулась бегом. То была жена Максима Строганова.
Горячил хмель. Громко звучали голоса под низкими потолками.
– То, что видите, – говорил Никита, – не в единый час создано. Многим хвалиться не стану. Сам, меня не дожидаясь, вызнал. Сказывают, жил такой султан, одевался нищим и бродил по городу… Тебе б хозяином стать, Ермак Тимофеевич. У тебя бы копейки не пропало.
– А тебе бы в атаманы, Никита Григорьевич. Ни один воевода нипочем бы не поймал. Ты–то ведь тоже, как я спервоначалу казанской сиротой прикинулся, обо всем догадался.
Истинно они были довольны друг другом. Никита продолжал:
– Шелка возим через Астрахань. Мастеров–полоняников у ханов выкупаем. Бочками идет к нам аликант, какого и царь не пивал в Москве. Лекари немчины и всяких ремесел художники голландские – в челяди у нас.
Максим сказал:
– Гора огнедышащая – вот что наши вотчины. Погаными окружены. Только и знаем русского, что баньку. Москву чего поминать? Там тишь. Вот Юдин–купец и открыл в той тиши тридцать каменных лавок.
– Солью торгует, – отозвался Семен Аникиевич. – Соль–то, соль чья? Наша.
Никита поморщился:
– Э, полно… Атаман Ермак солью не торгует.
– Пущай ведает все же, – веско вставил Максим, – что нашей соли Ганза просит, Лунд[21]21
Лондон.
[Закрыть] ничего не жалеет за наших соболей.
Дядя Семен, старый и грузный, поднял глаза от блюда.
– Скажу, как начался род Строгановых. Два ста лет назад татарский князь Спиридон пришел из орды к Дмитрию Иоанновичу, к Донскому князю. И так за обиду стало это хану, что поднял он всю орду на Русь. За то, значит, что лучшего своего потерял. А великий князь, возжелав испытать верность нового слуги своего, возьми да и пошли самого Спиридона на татар. Татары сострогали ножами мясо с его костей.
Он перекрестил свое морщинистое мужицкое лицо и торжественно проговорил:
– Потому зовемся Строгановыми. Мы – княжьего роду!
И несколько мгновений значительно молчал; никто не решался перебить его.
– Когда князя Василья Васильевича Темного попленили казанцы, погибала Москва, вся русская земля скорбела. Кто выкупил из казанского плена слепца–мученика? Лука Строганов, внук Спиридона, а дед Аники, моего родителя!..
Он важно и строго обвел взглядом стол, потом подпер голову и старчески задремал. В свое время круто ему приходилось под тяжелой рукой Аники рядом со старшими братьями, Яковом и Григорием, любимцами отца. Теперь он сам был главой дома Строгановых.
Никита подмигнул:
– Дядя спит и князем себя видит. Он торопится: уже стар. А мне спешить некуда. Не в том вижу главное, а вот в чем, – он коснулся лба.
Между тем меды и брага текли по столам. Кто–то вскочил и заревел басом. Разгорелась ссора. В углу пьяно заорали срамную песню. Дюжий казак, уже полуго лый, выворотил на пол миску с горячим варевом. Напрасно музыканты все громче дули в дудки и били в тарелки, стараясь заглушить ссору.
– Твой молодец, – сказал Никита, – остуди–ка его!
– Сам остуди, – усмехнулся Ермак.
– А что ж, остужу.
Громко хлопнул в ладоши. На середину выкатились дураки в бубенцах и желтолицые писклявые карлы. И в то время, как одни плясали и корчились, выкрикивая, другие разлетелись к буянившему казаку, окружили его я, низко кланяясь, протягивая ковши и громадные братины, увлекли его в своем шутовском кольце.
Как ни в чем не бывало Никита продолжал:
– Мореход из земли брабантской Брунелий плыл от нас в устья Обь–реки. Пути ищу в златокипящую Мангазею. Да, может, о делах не на пиру говорить? Это я, не взыщи, но обычаю своему: время для меня – что золото.
– Сам всю жизнь так мыслил, а не слыхал ни от кого. Золотые слова. Спасибо, Никита Григорьевич.
– Не иа чем. Хмелен ты, Ермак Тимофеевич?
– Хмеля над собой в атаманы не ставил.
– Люблю, – сказал Никита. – Ну, коль так, пусть пируют, а тебя милости прошу в другую светелку.
И на лесенке в башню перестали они слышать гул пира.
В углу, перед темной иконой, потухшая лампада – не до того! – на столе татарские счеты: шарики, вздетые на проволоку. Это – строгановская родовая гордость: Спиридон, по преданию, так и приехал с неведомыми до того на Руси счетами из Золотой Орды.
На круглом столике приготовлены крошечные чашечки. Отвар кипел в сосуде. Никита сам налил его в чашечки.
Желтоватый отвар отдавал странным, вязким травяным запахом.
– Что за зелье?
– Не пивал?
– Не доводилось.
– Не ты один. Иван Васильевич на Москве не пробовал и не слыхивал.
Он объяснил:
– Китайская богдыханская трава – чай. Не пьянит, а веселит. Усталость и докуку гонит. Кто пьет, тому до ста жить.
11а другом, огромном столе раскинуто полотнище бязи почти в сажень длиной и шириной. Чертеж. В середине его нарисованы горы. Между горами – церкви с крестами. Внизу верблюды по–птичьи изгибают шеи над островерхими палатками. Вверху корабль, распустив паруса, идет по морю среди ледяных глыб, на палубе стоит кормчий, в бархатной шляпе и в туфлях с пряжками. А справа, позади гор, – леса, и гигантские реки ветвятся в их гуще. Окруженный зверями со вздыбленной шерстью, в шатре на корточках сидит чернобородый человек, подняв скипетр и державу. Далеко за ним, на самом краю земли, слоны тянутся хоботами к волосатым людям, качающимся на деревьях; народ в шелках стоит на коленях вокруг фарфоровых башен. И четыре ветра, надув щеки, дуют с четырех углов карты.
– Смотри, атаман! Велика земля – умных голов на ней мало. Купцами и промышленниками Московское царство крепко. Скажу по чести, не хвалясь: нами, Стро гановыми, Русь стоит!..
Дикие горы и церкви с крестами среди гор были нарисованы как бы в средоточии мира – между верблюдами Бухары, фарфоровыми башнями Китая, льдами Севера и гильдейским Западом. Рубежи мира сближались, страны подавали друг другу руки, на скрещении дорог сидел купец в куньей шапке и парчовом кафтане до пят.
Ермак слышал:
– Говорю самое сокровенное. Все разузнал о тебе, а теперь сам вижу. Потому и говорю, не дивись. Царь возвышен над народом, все ему дано, нет у него никакой нужды – да ничто не отуманит его взора. С высоты ои один зрит всю страну и неподкупно печется о ней! А мы? Сами, мнишь, богатеем? Земле творим богатство! Тут, на украйне дикой, радеем за Русь, за веру. Всей земле заслон! Земля спала, нехоженая, язычники молились в поганых капищах. Аника Строганов, дед, бил челом, об этой пустой земле великому государю Ивану Васильевичу. И призвал народ. Подъял неусыпный труд. Выстроил города. Государеву казну податями наполнил.
Никита нагнулся к чертежу, глаза его горели.
– Смотри! Генуэзец, фрязин – тому ста лет еще нет – повел суда, за морем нашел Новый Свет. Золото кораблями оттуда…
– Свет, говоришь? – перебил Ермак. – Новый Свет?! Нашел… Кто ж он, фрязин этот?
– А ты, атаман, – тихо сказал Никита, – ты подумай: что ж, и на Руси нет никого поотважнее Колумбуса, генуэзца?
Ермак следил за его тонким красивым пальцем.
– Что там? Ель частая… пуща…
– Царство Сибирское!
Ермак повторил:
– Сибирское царство…
– Слыхивал?
– Краем уха. Ты скажи: чье ж то царство?
– Русское! >– Никита ударил ребром ладони по чертежу. – Наше! А сидит там вор Кучум–царь, последыш Батыев.
И, как дядя на пиру, сказал торжественно:
– Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше радение, сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь–реку с Иртышом. Леса, пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы…
И развернул пергамент: «Дана грамота в Слободе лета 7082‑го[22]22
1574 г.
[Закрыть] майя в 30‑й день. Царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии».
На шнурке висела царская печать ярого воску.
– Пустошь, – сказал Ермак. – Место немерепое…
Он подумал, прикрыв глаза веками.
– Рухляди ищите? Нелюдье раздольное…
– Там соболь. Царский зверь..,.
– А может, не одного того чаете, а…
– Дорожку? – горячим шепотом подсказал Никита.
– Путь – еще дальше.
– А куда путь? Куда, думай, казак!
– Вон куда! – Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.
– Высоко взорлил! – все горячей, все быстрей зашептал Никита. – Не столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится душа того, кто дерз-* пет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный. Слушай! То путь – в Великую Бухару.
– В Бухару!..
– Дивно тебе?
– А реками русскими? И через море Хвалынское?
– Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет, твой путь петлястей. Верно и коротко – как я сказал. Мозгуй.
И как будто перевел разговор:
– К каким богатствам поворачиваем Русь! Корабли пошли в Лунд, в Любок, в Атроп[23]23
В Лондон, в Любек, в Антверпен.
[Закрыть]. Польются оттуда нектарные вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная. Краса, на Руси неслыханная, приманит красу. Дастся – имущему: господни слова. И все это, все – как в могиле, за басурманскими мечами… Иди, пробуди! Кого же вспомянет Русь? Кого, Ермак? Воевод да бояр, про кого говорят: толстые мяса хоронят в Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!..
Снова Ермак повторил:
– Сибирское царство.
Стукнули в дверь.
Донесся отдаленный гул пира.
В дверях стоял человек. Строганов поднялся.
– Прости, Ермак. То за мной. Время – что золото. Ты же на пиру потешься.
И сказал уже шутливо:
– А кто стережет Кучумово царство? Чудь заблудящая да гамалья–вогулишки.
Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые ходы. Служка нес перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее вделан двойной дубовый люк. Вглубь вели пахнущие глиной ступени. В подземелье, глухом как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на кирпичной кладке. Тяжелый замок долго не поддавался ключу в четверть длиной. Наконец, лязгнув, замок отскочил. Дверь, окованная железом, повернулась на скрипучих петлях. Огонь светца застелился, как зловонным ветром пахнуло из черной пасти двери. Слабые пятна и отблески побежали по стенам, полу и потолку погреба, куда вступил Никита.
Пляшущий мрак отступил и в одном из углов открыл скорченную фигуру человека совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к которому был прикован за пояс.
Сине–багровое, страшное, с вывернутыми суставами тело человека распухло.
Палач ждал наготове.
– Падаль, – сказал Никита. – Где взял подметные листы беглого раба Афоньки Шешукова? Строгановы – сыроядцы, а? Душу выворочу! 6
Когда он поднялся назад в чертежную светелку, его уже ожидали Семен и Максим.
Трое Строгановых собрались в чертежной.
– Ты теперь к себе, в Кергедан, Никитушка? – ласково спросил Семен.
Никита налил себе холодного чаю.
– Что, без меня вольнее?
– Не дури! Общие дела сообща делаем.
– С атаманом–вором, – вставил Максим, – дело важнее всего.
Скучающим голосом он стал перечислять:
– Страховит. Лицо как в машкере. Волос подсекает коротко – как мних. Шох, все огни прошел. Взор – подколодный. Черемпс аль цыган?
Он запел:
А в залесье калина,
Пию я, молодец, поклонюсь…
– Мы игрецы, – усмехнулся Никита, давши Максиму пропеть. – Строгановы от века игрецы.
– Как бы не проиграться, братец. Черта в дом – не вышибешь лбом. Прыток ты.
– Я? Да что ж, я один разве? А ты? Аль уж вы вместе с дядей сплавить меня по Чусовой собрались?
– Что ты, голубчик, очнись, соколик. Ты же не тесина, чтоб тебя сплавлять по Чусовой. А только ты и на вепря один ходишь, да вепри со страху другой дорожкой бегают. Вот и с атаманом в особицу пуще всех рассыпался.
– А царского гнева боишься, что призвал беглых воров, – нетерпеливо сказал Никита, – так землей закидай все, что в городишке нарыл против царского указу. Где руды неуказанные добываешь – зарой. Боюсь, ох боюсь, что и городишко–то придется тебе отдать воеводишкам.
– Вот ты ябеду и настрочи, – с той же скучающей, холодной издевкой ответил Максим. – Я те и научу как. На себя глядя. Все и выйдет в точности, что от тебя про нас с дядей слышим.
Никита передернул плечами.
– По мне, хоть вовсе отступайтесь. Хоть сейчас. А из моей воли не выйдут тати. Шелковые, как малые ребята, будут. Завидущие глаза – хватит силы, залью. Не доходило и не дойдет до Москвы.
И опять, пожав плечами, Никита протянул руку к чертежу, к лежавшей на нем царской грамоте с восковой печатью – к той, что пять лет оставалась пустым даром, почти насмешкой, куском пергамента, валявшимся в ящике.
Но тут произошло неожиданное. Быстро Максим перехватил руку Никиты. Некоторое время они боролись. Потом неловко расцепили руки, не глядя друг на друга.
Семен произнес умиленно:
– Аника из райской обители воззрился на дом Строгановых. Не ты ли порушишь его, Никита? Общее дело. Расхлебаем сообща!
Привстав, он сгреб грамоту, будто ловя мышь, и сунул ее за пазуху. Мурмолка у него сползла на затылок, открыв багровый лоб.
– Поспешаешь? – осклабился Никита.
– Цыц! – вдруг заорал Семен и сжал палку. – Гришка, твой отец, пикнуть не смел у Аники! Ступай, ступай восвояси, добром ступай!..
Они стояли друг против друга, тяжело дыша, трое изворотливых, ярых в достижении задуманного, принаряженных для пира людей. Теперь они были нагие друг перед другом.
Никита выдохнул с ненавистью:
– Ты, Семейко! Из гроба к горлу моему тянешься. Слаще всех тебе сибирский мед. Весь его в твою с Максимкой ненасытною утробу впихнуть хочешь. Но погоди, еще ты не обскакал мепя.
Никита вышел, грохая подкованными сапогами. И сразу утишил волнение крови. Он привык мгновенно смирять себя.
Короткая светлая ночь. Восток алел. Никита подумал, что ложиться уже поздно. Все важные дела тут покончены, и Никита на рассвете погнал на тройке в город Кергедан, Орел тож, – торопить оттуда Брунелия, морехода, чтобы тот живее искал кратчайший путь в златокипящую Мангазею.
