Текст книги "Собеседники на пиру. Литературоведческие работы"
Автор книги: Томас Венцлова
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)
Ничуть не менее характерна фигура Мурина, которая, насколько нам известно, не привлекала внимания исследователей. На бытовом уровне Мурин – персонаж гоголевского плана: «помещик громадного роста, с глупою наружностью, владелец маленького имения, человек оборотливый и денежный» (с. 77–78), за которого выдают живущую у Вершиной польку Марту (с. 336). Однако мурин («мюрин», «эфиоп») есть постоянное обозначение беса в древней русской литературе[131]131
Рязановский Ф. A. Op. cit. C. 51, 55, 79; Аверинцев Сергей. Op. cit. C. 170. Любопытно, что Муриным назван инфернальный персонаж в «Хозяйке» Достоевского.
[Закрыть]. Эта функция Мурина особенно подчеркнута в сцене передоновской свадьбы: он вваливается в церковь растрепанный, с пьяной компанией, хохочет и кощунствует (с. 319–320). Вполне аналогичные описания известны в православной традиции. По житию Пафнутия Боровского, один старец заметил в церкви «некоего мурина, имуща на главе шлем остр зело, сам же клокат от различных цветов клочие имый»[132]132
Цит. по Рязановский Ф. A. Op. cit. С. 51.
[Закрыть]; преподобный Макарий Александрийский «увидал в церкви […] черных эфiопов, […] быстро бегавших туда и как бы летающих. […] эфiопы эти подсаживались к каждому брату и смеялись»[133]133
Там же. С. 79.
[Закрыть]. Стоит заметить, что свадьба (как и новоселье, другое важное событие романа) считалась особенно опасной и жуткой порой, когда влияние нечистой силы проявлялось сильнее, чем когда-либо[134]134
Максимов Сергей. Op. cit. С. 31, 107–108.
[Закрыть].
В этой связи неожиданные коннотации приобретает невеста Мурина – Марта. Она находится в плену и рабстве у Вершиной, которая подвергает ее постыдным наказаниям (с. 437–441). С ней настойчиво связывается тема сна и куклы (с. 290–291); ср. известное место у Блока:
Жених Марты Мурин (как и другой предполагаемый жених, Передонов) – существо инфернального плана. Наконец, Передо-нов в шутку называет ее Софьей («Почему же? – спросила Марта. – А потому, что вы – Соня, а не Марта», с. 292). Все это заставляет предполагать, что в сценах с Мартой Сологуб отсылает нас к основному мифу символизма – гностическому и соловьевскому мифу о Софии, мировой душе, «спящей красавице», плененной косным материальным миром. Разумеется, этот миф, как и всё в «Мелком бесе», дан в кощунственном, пародийно травестированном варианте.
Другой кощунственный вариант фундаментальной религиозной темы представлен в сценах с Володиным. Мы уже упоминали, что убийство Володина в конце романа оказывается инверсией искупительной жертвы. Исследователи Сологуба связывали Володина с Авелем[136]136
Masing-Delic Irene. Op. cit. P. 337.
[Закрыть], с Исааком[137]137
Szilard Lena. Andrej Belyj and Symbolist Prose // The Slavic Literatures and Modernism: A Nobel Symposium August 5–8 1985. Stockholm, 1987. P. 101.
[Закрыть], однако мы полагаем, что замысел Сологуба более дерзок – линия Володина пародийно отображает не только прообразы евангельской истории, но и евангельскую историю как таковую[138]138
Ср. краткое замечание об этом у Минц. Op. cit. С. 113. Кощунственно пародирует Христа и Саша Пыльников, см. Минц Зара. Op. cit. С. 118–119.
[Закрыть]. Володин – столяр по профессии (трансформация евангельского плотника)[139]139
Впрочем, не исключено, что столярное дело – реальное занятие прототипа Володина. См. Улановская Б. Ю. О прототипах романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» // Русская литература. 1969. XII. № 3. С. 181–184.
[Закрыть], смиренное, приторно-слащавое существо, постоянно сравниваемое с «барашком», т. е. с Агнцем. Он оказывается комической травестией Доброго Пастыря и Небесного Царя:
«Я сегодня тоже интересный сон видел, – объявил Володин, – а к чему он, не знаю. Сижу это я будто на троне, в золотой короне, а передо мною травка, а на травке барашки, всё барашки, всё барашки, бе-бе-бе. Так вот всё барашки ходят и так головой делают, и всё этак бе-бе-бе» (с. 307).
В другом сне Володин видит, что Передонов мажет его медом (намек на будущее кровопролитие, но, возможно, и травестия Крещения, с. 276). Страх Передонова перед тем, что Володин его подменит, «влезет в его шкуру» (с. 62–63, 102, 312–313 и др.), пародирует концепцию Слова, ставшего плотью[140]140
Ср. Kolakowski Leszek. Op. cit. P. 187–188.
[Закрыть]. Володин наделен неким примитивным даром пророчества (он предсказывает, что у Передонова могут «лопнуть очки», которые действительно в тот же вечер разбиваются, с. 276–277), любит морализировать и изъясняться чем-то вроде притч, тупоумная однозначность которых подменяет многослойность и глубину притч в Евангелии (с. 296, 310, 325–326 и др.). С Володиным связаны такие показательные детали, как кутья (с. 58–59), число тридцать (с. 125). Перед самой гибелью он вместе с Передоновым и Варварой пьет водку и закусывает пирожками – кощунственная отсылка к «Тайной вечере», с. 413). Примечательно имя Володина, отсылающее сразу к нескольким важным пластам христианской традиции: Павел (апостол, а также «малый») Васильевич («сын Царя») Володин (от имени Владимир, которое, с одной стороны, указывает на равноапостольного князя, крестившего Русь, с другой – на владыку мира, Пантократора).
Пролитие крови Володина-«агнца» имеет, впрочем, не только религиозные, но и чисто магические коннотации. В народной демонологии баран считается любимым существом у бесов[141]141
Максимов Сергей. Op. cit. С. 17.
[Закрыть], а баранья кровь употребляется в ведовстве[142]142
Там же. С. 144.
[Закрыть]; ср. типологическую параллель в Ветхом Завете (Исх. 12:7; 12:23). При этом в Володине вполне отчетливо просвечивает бесовское начало. В тексте рассыпаны намеки на его рога (с. 296) и копыта (с. 301); его прозывают не только бараном, но и козлом (с. 59); он с превеликим удовольствием, поистине беснуясь, принимает участие в деструктивной деятельности Передонова («Володин, прыгая и хохоча, побежал в залу и принялся шаркать подошвами по обоям. […] Визгом его и блеющим хохотом был наполнен весь дом», с. 70).
Эта дразнящая и соблазнительная двойственность Володина совершенно не удивительна в свете православной демонологической традиции. «Отец лжи» способен принимать вид не только ангела, но и самого Христа. Ср. житие Исаакия Печерского: «И встав Исакий, и виде толпу бесов и лица их паче солнца, един же посреде их сиаше паче всех и от лица его луча исхожаху; и глаголаста ему: Исакие, се ест Христос, пад поклонися ему! Исакыи же не разуме бесовского действа, ни памяти им прекреститися, исшед из келия, поклонися акы Христу бесовскому действу»[143]143
Цит. по Рязановский Ф. A. Op. cit. С. 54.
[Закрыть]. Кстати говоря, и антихрист в начале своей деятельности представляется кротким и смиренным (мотив, разработанный Соловьевым в «Трех разговорах»).
Сходным образом соотносятся с нечистой силой и остальные действующие лица романа, хотя далеко не каждый из них имеет столь сложный, «мерцающий» облик, как Володин. Походы Передонова с визитами к начальству оборачиваются чем-то вроде хождения по кругам ада. Адские коннотации нередко задаются одной-единственной деталью. Так, Преполовенский черноволос (с. 92), Рубовский прихрамывает (с. 110), Скучаев черноволос (с. 132) и черноглаз (с. 133), у Авиновицкого служит черноволосая девица (с. 142–143), сам Авиновицкий обладает черной бородой с синеватым отливом (с. 143) и (вам лирическими) толстыми красными губами (с. 145), сын его черноволос (с. 144), Верига выпускает изо рта струйку дыма (с. 152), Кириллов странен и противоречив, как бы спаян из двух половинок (с. 159), Миньчуков черноволос, с ярко-красными губами (с. 167), Суровцев – человек маленький, черный, юркий (с. 201), Гудаевский черноволос (с. 252), Крамаренко – черныш (с. 263), Мачигин пошаливает левою ножкою (с. 302) и т. д. Количество персонажей, меченных черным цветом, поистине поражает. Изредка появляется и другой неслучайный цвет – рыжий (например, с. 282, 288, 303); у самого Передонова каштановые волосы (с. 51)[144]144
Едва ли не лучшим комментарием к «Мелкому бесу», как заметил Орест Цехновицер, служит статья Сологуба 1907 г. «Человек человеку дьявол» (с. 18). Пожалуй, единственный персонаж романа без явных бесовских коннотаций (впрочем, изображенный с нескрываемой антипатией и наделенный сомнительной фамилией) директор школы Хрипач.
[Закрыть].
Любопытна с этой точки зрения линия поляка[145]145
Ср. Рязановский Ф. A. Op. cit. С. 51.
[Закрыть] Нартановича, отца Марты и Влади. В нем подчеркнута «усредненность» и одновременно обманчивая многоликость – черты, которые в символистской традиции сразу распознаются как черты дьявола: «Это лицо напоминало собою одну из тех сводных светописей, где сразу отпечатаны на одной пластинке несколько сходных лиц. В таких снимках утрачиваются все особые черты каждого человека и остается лишь то общее, что повторяется во всех или во многих лицах. […] За это кто-то из городских шутников прозвал Нартановича: сорок четыре пана» (с. 423). Число сорок четыре здесь, по-видимому, не случайно: оно отсылает к мистическим построениям Адама Мицкевича, который сам был незаурядным демонологом и в романе Сологуба играет определенную роль («Вдруг Мицкевич со стены подмигнул Передонову», с. 280).
В этом ариманическом мире, кроме демиурга его Передонова, наиболее отчетливо выделяются два структурных центра. Прежде всего это бес par excellence, Ариман как таковой, отбросивший всякие маски – сама недотыкомка; затем это Саша Пыльников и спутница его Людмила Рутилова. На первый взгляд два центра кажутся полярно противоположными. Существует устойчивая критическая традиция, усматривающая в любовных играх Саши и Людмилы позитивный компонент романа. Начало этой традиции положил Блок:
«Вот она, наконец, плоть, прозрачная, легкая и праздничная; здесь не уступлено пяди земли – и земля благоухает как может, и цветет как умеет; и не убавлено ни капли духа, без которого утяжелились бы и одряхлели эти юные тела; нет только того духа, который разлагает, лишает цвета и запаха земную плоть»[146]146
Блок Александр. Собрание сочинений. Т. 5. С. 127.
[Закрыть].
К тому же мнению склонялось большинство критиков символистской эпохи (включая жену Сологуба Анастасию Чеботаревскую[147]147
Чеботаревская Анастасия. К инсценировке пьесы «Мелкий бес» // О Федоре Сологубе: Критика, статьи и заметки / Сост. Анастасией Чеботаревской. Санкт-Петербург, 1911. С. 333–334.
[Закрыть]), а также многие современные литературоведы[148]148
См. Селегень Галина. Op. cit. С. 112, 188; Минц Зара. Op. cit. С. 107, 115–119; Rosenthal Charlotte and Foley Helene. Op. cit. P. 43–46; и др.
[Закрыть]. Однако есть и другая, не менее устойчивая традиция, расценивающая линию Саши и Людмилы как вариант или изнанку передоновщины. Традиция эта восходит к Аркадию Горнфельду[149]149
Горнфельд Аркадий. Недотыкомка // О Федоре Сологубе: Критика, статьи и заметки / Сост. Анастасией Чеботаревской. Санкт-Петербург, 1911. С. 251–260.
[Закрыть]. Ее поддерживал Бахтин, характеризовавший Людмилу следующим образом: «Она также нарцистична, и для нее нравственных преград нет. Но у нее нарцизм сублимирован. Она ведет модернизованную жизнь, но это – литературно-эстетическая сублимация передоновщины»[150]150
Запись лекций Михаила Бахтина об Андрее Белом и Федоре Сологубе. // Slavica Hungarica, 1983. Vol. 29. P. 232.
[Закрыть]. Из современных авторов к этой точке зрения склоняются Конноли[151]151
Connoly Julian. Op. cit. P. 363.
[Закрыть], Грин[152]152
Greene Diana. Op. cit. P. 36, 55, 67.
[Закрыть], Ерофеев[153]153
Ерофеев Виктор. Op. cit. C. 153–155.
[Закрыть]; Рабиновиц колеблется между обеими интерпретациями – он считает Сашу позитивным полюсом романа, но замечает и важные связи его с демонической линией, воздерживаясь, однако, от окончательных выводов[154]154
Rabinowitz Stanley. Op. cit. P. 348–352; сходно у Charlotte Rosenthal and Helene Foley, Irene Masing-Delic.
[Закрыть].
На наш взгляд, хотя построения Сологуба и сохраняют некоторую амбивалентность, полюсы в универсуме «Мелкого беса», по сути дела, совпадают. Линия Людмилы и Саши есть та же линия Передонова, разыгранная в иной (обманчиво-мажорной) тональности, а «верхний предел» сологубовского космоса (Саша) оказывается и его «нижним пределом» (недотыкомкой).
Присмотримся сначала к недотыкомке – одному из самых запоминающихся символов в русской (не только модернистской) литературе. Имя недотыкомка, как известно, не придумано Сологубом: оно обнаруживается в русских диалектах, где означает «недотрогу»[155]155
Горнфельд Аркадий. Op. cit. С. 251; ср. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. Санкт-Петербург-М., 1881. Т. 2. С. 516 – «Недотрога, недотыка, недотка».
[Закрыть]. По строению оно сходно с именами нечистой силы в русской народной традиции (анчутка, луканька, окаянка, шутошка и др.[156]156
См. Максимов Сергей. Op. cit. С. 4, 38.
[Закрыть]). До появления этого слова в тексте Сологуб исподволь его подготовляет, вводя соответствующие областные слова или неологизмы:
«Но Тишкову было все равно, слушают его или нет; он не мог не схватывать чужих слов для рифмачества и действовал с неуклонностью хитро придуманной машинки-докучалки» (с. 140).
«Как будто кем-то вынута из него [Кириллова] живая душа и положена в долгий ящик, а на место ее вставлена не живая, но сноровистая суетилка» (с. 159).
Недотыкомка сцеплена с мотивом пыли: «В клубах пыли по ветру мелькала иногда серая недотыкомка», с. 301; «Она была грязная и пыльная и все пряталась под ризу к священнику», с. 318; «[…] то по полу катается, то прикинется тряпкою, лентою, веткою, флагом, тучкою, собачкою, столбом пыли на улице […]», с. 341. На этом уровне ее явление также подготовлено: мотив пыли дан уже в первой сцене романа («Они вышли из ограды и медленно проходили по площади, немощеной и пыльной», с. 38) и в тексте разнообразно обыгрывается (с. 72, 140,159, особенно с. 317)[157]157
Значимость этого мотива у Сологуба замечена Андреем Белым, см. его статью «Далай-лама из Сапожка» (Весы, 1908. № 3. С. 66) и «Мастерство Гоголя» (М.-Л., 1934. С. 292–293); ср. Masing-Delic Irene. Op. cit. P. 335.
[Закрыть]. Наконец, многие персонажи романа обладают теми или иными свойствами недотыкомки (ср. с. 42, 82, 121, 138, 160, 192, 201, 208, 219 и др.). Так что «демон пыли» Сологуба как бы естественным образом вышелушивается из быта, взаимоотношений действующих лиц, из энтропийной, предсказуемой жизни провинциального города, из ее языка. Он безлик (с. 186), не имеет определенных очертаний (с. 185), по сути дела, не имеет и названия (ср. «Имя беса представляется какой-то таинственной сущностью его, обладать им все равно, что обладать его носителем»[158]158
Рязановский Ф. A. Op. cit. С. 107.
[Закрыть]): в остраненном, громоздком и ускользающем, построенном на отрицании слове ощутим лишь намек на неоформленность, «меоничность», а возможно, и на разобщенность ты и я (не-до-ты-ко-м[не]).
Отметим, что сцепление мотива беса с мотивом пыли хорошо известно в народной демонологии:
Ср. свадьбу демона-Передонова и ведьмы-Варвары, с. 317; отметим также типологическое сходство с seirim — ветхозаветными демонами, Ис. 13:21 и 34:14, и с джиннами исламской мифологии, духами пустынь и песков. Другие свойства недотыкомки также находят себе подтверждение в русской традиции. Ср.:
«Переверты всякого рода и разновидные перекидыши производятся чертями с такою быстротою и внезапною стремительностью, какой не в силах представить себе людское воображение: последовательно проследить быстроту этих превращений не может самый зоркий глаз. […] Черти оборачиваются: в […] животных […] неизвестных, неопределенного и странного вида. Перевертываются даже в клубки ниток, в вороха сена, в камни и пр.»[160]160
Там же. С. 11–12.
[Закрыть].
То, что недотыкомка (в отличие от Передонова) не боится церкви и ладана (с. 185–186, 318), имеет многочисленные параллели в русских текстах, в том числе в «Повести о бесноватой Соломонии»[161]161
Ср. там же. С. 26; Рязановский Ф. A. Op. cit. С. 45–46.
[Закрыть]. В текстах того же рода бесы связаны с пожарами и поджогами[162]162
Максимов Сергей. Op. cit. С. 14; Рязановский Ф. A. Op. cit. С. 101.
[Закрыть].
Саша Пыльников на первый взгляд во всем отличен от внечеловеческого, бесформенного персонажа – недотыкомки. Он едва ли не единственный среди героев романа имеет вполне естественный облик, преподнесен в традициях не гротеска, а «нормальной» реалистической прозы. Кстати говоря, его подруга Людмила соотнесена с нечистой силой столь же явно, как и другие рассмотренные нами персонажи: она оказывается и вурдалаком (мотив страшного «вишнево-красного ликера» в сочетании с мотивом мертвеца, с. 209, 211), и ведьмой (с. 211), и русалкой (с. 246–247, 356), и «лукавой девой» (с. 299), и кощунственной травестией Богородицы («Грудь мою пронзили семь мечей счастья», с. 361), и демонической царицей Тамарой (с. 409), и попросту чертом (с. 249) и т. д. С Сашей всё далеко не так просто. Но первое впечатление от него – как и всё в аримановом царстве Сологуба – обманчиво: мы вновь встречаемся с кажимостью, «мерцанием», дразнящим просвечиванием различных планов сквозь внешне однозначное повествование.
Прежде всего линия Саши имеет сложную мифологическую подоплеку. Вполне убедительно показана его связь – и даже отождествление – с Дионисом[163]163
Thurston Jarvis. Op. cit.; Мини, Зара. Op. cit. С. 117.
[Закрыть]. Можно заметить, что сюжет Саши и Людмилы поддается и другим мифологическим прочтениям (Адам и Ева; Иосиф и жена Пентефрия; Иоанн Креститель и Саломея). Сашу допустимо интерпретировать и как ангела в Содоме, и как существо типа Абадонны у Клопштока[164]164
Автор благодарит за эти замечания Василия Рудича.
[Закрыть]. Однако сама множественность и противоречивость этих прочтений свидетельствует о том, что Саша – «меоническое», ускользающее от интерпретации лицо. Уже в этом сквозит его подспудное сходство с недотыкомкой. Более внимательное исследование вскрывает густую сеть соответствий и связей между ними.
Как уже отмечалось в литературе, Саша и недотыкомка появляются в романе одновременно, в 12-й главе (с этой главы композиция книги приобретает разорванный, хаотический характер)[165]165
Ivanits Linda. Op. cit. P. 321.
[Закрыть]. Передонов заходит к Саше, привлеченный соблазнительной сплетней, которую пустила Грушина, и по своему обыкновению грозится «пробрать» его розгой; следует реплика Коковкиной, обращенная к испуганному Саше: «Ну, довольно реветь […], никто тебя не тронет» (с. 184). Недотыкомка (то, до чего, по определению, нельзя дотронуться) появляется на следующий день, во время передоновского новоселья, буквально на следующей странице (с. 185). Заметим, что Саша на протяжении всего романа так и остается неуязвимым для поползновений Передонова (впрочем, и Людмилы, и маскарадной толпы).
До самого конца романа Саша и недотыкомка остаются в соотношении дополнительной дистрибуции – они не появляются в одинаковом окружении. Так, недотыкомка дразнит и мучает Передонова наяву, и немедленно после этого, в следующем абзаце, его дразнит и манит Саша, но уже во сне (с. 261). Примеры такого рода легко умножить (ср. хотя бы с. 363). Более того, недотыкомка в романе постепенно меняет свой вид, обретая зловещую окраску: вначале серая, она начинает вспыхивать «тускло-золотистыми искрами» (с. 348), является «то кровавою, то пламенною» (с. 370), и эта смена ее облика, предвещающая катастрофический эпилог, дана в связи со взрослением Саши, развитием его сомнительных отношений с Людмилой, накоплением в этих отношениях «бесконечно малых величин зла». Совпадают даже светоцветовые определения, причем на соседних страницах («Саша […] засиял», с. 349; «Саша стоял весь красный», с. 371).
Ситуация несколько усложняется в ключевой сцене маскарада, где Передонов не узнает переодетого Сашу – и одновременно не вполне узнает недотыкомку, которая оказывается как бы отсутствующей или переодетой («Передонов смотрел на веющий в толпе веник. Он казался ему недотыкомкою. „Позеленела, шельма“, – в ужасе думал он», с. 392). Саша в костюме гейши облачен в огненные цвета – в желтый шелк на красном атласе (с. 379). После того как его уносят из клуба и скандал начинает затихать, недотыкомка является пламенной и огненной («багряного цвета», скинувшая «серый плащ», ср. брюсовские стихи) и подбивает Передонова на поджог (с. 400–401).
Все это позволяет думать, что недотыкомка и Саша сводятся к одному инварианту, связаны нерасторжимо, как изнанка и лицевая сторона. Можно было бы заметить, что Саша преображается в недотыкомку в больном воображении Передонова. Но, как мы уже говорили, грани между передоновским воображением и «реальностью» в романе намеренно сдвинуты и зачастую неощутимы.
Часто отмечалась андрогинность Саши (мотив, проходящий в романе и в иных регистрах, ср. с. 151, 313); отмечалась и переходность, неопределенность его возраста[166]166
Rosenthal Charlotte and Foley Helene. Op. cit. P. 46–47; Rabinowitz Stanley. Op. cit. P. 345.
[Закрыть]. Однако, кажется, до сих пор не указывалось, что эти черты также роднят его с недотыкомкой – существом неясных очертаний и неопределенного рода. Уже в первом диалоге Грушиной и Варвары, где речь заходит о Саше, он характеризуется весьма многозначительно: «Чистый оборотень, тьфу, прости Господи!» (с. 172). Тема оборотня «материализуется», в частности, в кошмарном сне Передонова (с. 343), где сплетены мотивы черт – гимназист – розга – фаллос. Из других демонических коннотаций Саши можно отметить его черные глаза и волосы («Глубокий брюнет. Глубокий, как яма», с. 206) и даже тот факт, что он поступает в гимназию «прямо в пятый класс» (с. 170): пять – магическое «злое» число, ср. интерпретации пентаграммы.
Не приходится сомневаться, что на определенном семантическом уровне Саша предстает как «отрок-бог» (с. 357), Дионис, вступающий в город и вносящий в его жизнь оргиастическое начало (соответственно Людмила и ее сестры предстают как менады). Совпадения с текстами, основанными на дионисийском мифе и ритуале, в частности с «Вакханками» Еврипида, слишком многочисленны и показательны, чтобы эту интерпретацию отвергнуть[167]167
Отметим также интересную параллель между надушиванием Саши (с. 230–232, 243–245, 361–362) и ритуалами, связанными с Адонисом. Ср. Цивьян Татьяна. К семиотической интерпретации мотива лестницы-«лесенки» в античной вазописи (вокруг Адониса и Диониса) // Исследования по структуре текста. М., 1987. С. 288–300; Detienne Marcel. Les jardins d’Adonis: La mythologie des aromates en Crèce. Paris, 1972.
[Закрыть]. Однако это не самый глубинный уровень «Мелкого беса». На следующем уровне менады, обнажая свою «скрытую природу», предстают как упыри, русалки и ведьмы, а сам Дионис – как змей, сатана (с. 211–212), разрушительная сила, воплощение гибельного либидо[168]168
Cp. Todorov Tzvetan. Introduction à la litérature fantastique. Paris, 1970. P. 134.
[Закрыть]. Тем самым Сологуб воспроизводит характерный и древний ход христианского мышления – отождествление языческих божеств с дьяволами и нечистой силой[169]169
Ср. Рязановский Ф. A. Op. cit. C. 125–126.
[Закрыть] (в западной традиции этот ход использован Мильтоном, отчасти и Леонардо да Винчи в его картине «Вакх»), В древнерусской иконографии дьявол часто предстает «в виде нагого женообразного отрока или юноши с женственными формами, безбородым и безусым лицом»[170]170
Там же. С. 55.
[Закрыть]. Это явная трансформация победительного Диониса эллинских мифов и ритуалов – и это не кто иной, как Саша Пыльников.
Если в структуре мысли Вячеслава Иванова – по крайней мере в его ранний период – Дионис оказывался прообразом Христа и в определенной степени отождествлялся с Христом, то для Сологуба (во всяком случае, в «Мелком бесе») Дионис есть дьявол, неотъемлемая часть ариманической вселенной. В этом смысле – но только в этом – Сологуб парадоксально оказывается ближе к традиционному догматическому христианству, чем Иванов.
На это можно привести одно возражение: известное место романа, где нарратор встает на сторону «дионисических, стихийных восторгов, ликующих и вопиющих в природе» (с. 311). Однако справедливо указывалось, что нарратор «Мелкого беса» нарушает правила бытового и литературного приличия, ведет с читателем обманчивую «бесовскую» игру, провоцирует его и завлекает в тупиковые ситуации[171]171
Ср. Greene Diana. Op. cit. P. 102–103, 105–107; Ерофеев Виктор. Op. cit. C. 153–154, 157–158.
[Закрыть] – мы бы даже сказали, сводит с ума. Глубинная структура романа не соответствует – во всяком случае, не обязательно соответствует – прямым высказываниям нарратора.
Последнее – и весьма важное, – что подтверждает изложенную концепцию, есть сама фамилия Саши. Ее принято производить от слова «пыльник» («кошели с цветнем на тычинках цветков»[172]172
Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. 1882. Т. 3. С. 547. См. Rosenthal Charlotte and Foley Helene. Op. cit. P. 44; Connoly Julian. Op. cit. P. 366–367; и др.
[Закрыть]). Иначе говоря, фамилия эта связана с цветочной пыльцой, рождением, жизнью, мужским началом. Психоаналитические (фаллические) коннотации пыльника вполне очевидны; заметим, что, с фрейдовской точки зрения, аналогично истолковывается и недотыкомка, «то, чего нельзя трогать»[173]173
Ср. Steltner Ulrich. Die Umsetzung narrativer in dramatische Strukturen – Das Drama Melkij bes // Fedor Sologub 1884–1984: Texte, Aufsätze, Bibliographie. München, 1984. P. 116.
[Закрыть]. Однако зачатие и рождение в универсуме Сологуба ведут лишь к повторению кратких наслаждений и неизбывной боли, к продолжению и увековечению хаотической и проклятой «здешней» жизни, жизни в мире злобного демиурга, от которой спасает лишь небытие. «Пыльца» есть самая сущность материального мира, инобытие и псевдоним пыли; Саша Пыльников – еще один, при этом наиболее коварный вариант «демона пыли». Если верить Сологубу, наш мир ариманичен, полностью замкнут в себе, совершенно безвыходен. К счастью, верить ему мы не обязаны.
