Текст книги "Собеседники на пиру. Литературоведческие работы"

Автор книги: Томас Венцлова

Пушкин не только полностью сохраняет сюжет баллады, но и строго следует за Мицкевичем в расположении его звеньев по строфам, даже по строкам. Однако на других уровнях он последовательно снимает признаки исторической баллады и анекдотической новеллы, приближаясь к фольклорному костяку текста.

В отличие от Мицкевича, Пушкин не был знаком с подлинным литовским фольклором и в своей реконструкции ориентировался, надо полагать, на славянские модели. Но он несомненно уловил некоторые «глубокие структуры», присущие как славянской, так и балтийской фольклорной поэтике. Одновременно он с замечательным тактом избежал славянизации, сохранил ощущение экзотичности текста. На уровне «поверхностных структур» совпадения с литовскими балладами у Пушкина многочисленны и весьма показательны. Следует повторить, что речь идет не о подражании или заимствовании, а именно о конвергенции. Сам факт подобной конвергенции свидетельствует о превосходном поэтическом чутье. Надо также заметить, что Пушкин ни в коем случае не упрощает оригинал Мицкевича. Фольклорная «эстетика тождества», к которой он стремится, по-своему не менее сложна, чем литературная «эстетика противопоставления» (термины «эстетика тождества» и «эстетика противопоставления» введены Ю. Лотманом в 1964 году); снятие сложности на некотором уровне может компенсироваться ее возрастанием на другом.

Исследователи обычно указывали, что «БС» «просторечнее», чем «ТВ»: Пушкин избегает сентиментального налета в описании польской красавицы, употребляет союз что вместо как в речи старого Будрыса и т. п. (см. Гросбарт, 1965, с. 82–84). Но и чисто статистическое, «микроскопическое» изучение лексики здесь дает любопытные результаты. Пушкин несколько сужает словарь Мицкевича. «ТВ» состоит из 315 слов (194 лексические единицы), «БС» – из 309 слов (187 лексические единицы). Сужение словаря в общем сводится к сужению набора существительных: в «ТВ» их 79 (с повторениями – 107), в «БС» – соответственно 70 и 96. Процент существительных остается приблизительно таким же, но в данном случае, разумеется, важны абсолютные цифры. Пушкин, как правило, исключает существительные, невозможные в народной балладе либо достаточно для нее редкие. Именно существительные составляют лексико-семантическое ядро литовской народной баллады; словарь ее глаголов гораздо менее характерен (Топоров, 1966, с. 107–108). Таким образом, операция «сужения» производится на важном с точки зрения фольклориста материале (глаголов в «БС» 38, в «ТВ» – 37).

Пушкин прежде всего меняет систему локально-темпоральных координат текста. Пространство «БС» не столь «географично» и не столь конкретно, как пространство «ТВ». В переводе сняты географические наименования Ilmen, Niemcy, Niemen, Ruś («ТВ» 14, 43, 21, 13); оставлены только Вильна («ТВ» 5, «БС» 6) и Новгород («ТВ» 14, «БС» 13 – архаизированная форма в Новеграде). Не менее любопытно, что введено слово Польша («БС» 22, 29), которого в «ТВ» нет (оно было лишь в черновике Мицкевича). Это допустимо интерпретировать как некоторую «литуанизацию» точки зрения (Польша как внешнее, удаленное; ср. Lachy sąsiady, «ТВ» 7). Вообще в «БС» заметно меньше точных локальных указаний и меньше слов, связанных с членением пространства: нет соответствий словам dziedziniec («ТВ» 2), kraj («ТВ» 9), mur («ТВ» 14), posady («ТВ» 7), wieś («ТВ» 37, 41, 45), а также слову ziemia в смысле «страна» («ТВ» 25). Временных определений в «БС» одно (день в конструкции дни за днями, 35); в «ТВ» их четыре, притом более конкретных – jesień (35), półwiecz.e (29), rok (11), zima (35).

Иным предстает в переводе и предметный мир. Исчезают конкретные исторические термины, средневековые реалии: broń («ТВ» 34), brylanty («ТВ» 20), dzienga («ТВ» 16), kapłanskie ornaty («ТВ» 20), kubeł («ТВ» 39, 43), nędzne sprzęty («ТВ» 22), puklerze («ТВ» 23), sobole ogony («ТВ» 15), srebrzyste zasłony («ТВ» 15). Снимаются социальные определения (branki, «ТВ» 25; kupcy, «ТВ» 16), технические военные выражения (cugi, «ТВ» 17) и т. п. Человеческое тело в «БС» представляют только они (28); в «ТВ» пристальнее взгляд, больше подробностей (lice, 27; oczy, 28; powieka, 27; rzęsą, 27; ср. также исключенную строфу). Наконец в «БС» отсутствуют некоторые слова, имеющие отношение к сфере коммуникации (przestroga, «ТВ» 33; rada, «ТВ» 11).

Интересно сравнить эти данные с данными, относящимися к подлинным литовским народным балладам. Географические наименования в них редки (если не считать отдельных поздних и нехарактерных исторических песен); часто встречается лишь слово Vilnius (Вильна). Пространство членится достаточно абстрактным образом (сад / лес, дом / поле и т. п.), более развернутые топографические описания нетипичны. Среди временных определений слово diena (‘день’) наиболее частотно, названия времен года и др. редки. Предметный мир ограничен, сводится к набору простых вещей, причастных определенным персонажам, не привязанных к эпохе и часто имеющих символическое значение (венок, кольцо, меч, платок, сабля, седло, сундук, шелк и т. п.). Социальные категории (не считая таких, как воин, король) почти не встречаются. Человеческое тело никогда не изображается подробно (часты слова рука, голова, сердце, реже очи, слова типа ресницы практически отсутствуют). К сфере коммуникации в народных балладах относятся существительные слово, весть (последнее не употреблено в «ТВ» и употреблено в «БС», 5). Нетрудно заметить, что по лексическому наполнению «ТВ» гораздо литературнее, чем пушкинский перевод. Конкретный мир «ТВ», обстоятельно изображенный и относящийся к реальной исторической эпохе, в «БС» до некоторой степени заменяется «вневременным» фольклорным миром, более близким к миру истинных литовских баллад.

Кстати говоря, именно этим объясняется «переводческая ошибка» Пушкина, привлекшая внимание многих исследователей (ср., например, Струве Г., 1956, с. 111). В «ТВ» (7–8) Ольгерд (лит. Algirdas) идет на русских, Скиргелл (лит. Skirgaila) – на поляков, а Кейстут (у Пушкина Кестут, лит. Kęstutis) – на крестоносцев; т. е. упомянуты три реальных литовских князя и военачальника XIV века, причем направления их походов соответствуют исторической действительности. В «БС» (7) выступает не Скиргелл, а Паз (в черновике – Пац). Пацы – литовский аристократический род, прославившийся в иную, значительно более позднюю эпоху (в XVII веке). К тому же направления походов в «БС» переставлены: Ольгерд идет на крестоносцев, а Кестут — на русских (7–8), что исторически неверно. Дело здесь, на наш взгляд, именно в фольклоризации, в снятии исторической конкретности (ср. частые ошибки того же типа в народной поэзии). Фонология – что также свойственно фольклору, в частности литовским балладам, – оказывается важнее истории и географии: «Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков, / А на рýсских Кестýт воевода».

В лексике «БС» Пушкин избегает как специфических «русизмов», так и полонизмов. Единственный русизм «ТВ» dzienga (16) естественным образом снят и как бы уравновешен единственным полонизмом «БС» крыжаки (17; любопытное совпадение – в литовском фольклоре обычно употребляется сходное слово kryžiokai, в то время как литературной формой является kryžiuočiai).

Подобные же закономерности нетрудно проследить на уровне элементарных образов. Число таких образов в литовских балладах ограничено; большинство из них – типовые, традиционные, причем эпитет часто связан по звуку с определяемым словом (ср. žalias qžuolas ‘зеленый дуб’, šilko skarele ‘шелковый платок’, lygus laukas ‘ровное поле’ и т. п.). Пушкин в «БС» склоняется именно к типовым, нередко тавтологическим фольклорным образам со сложной звуковой организацией, разрывами, перестановками фонем и т. д.: люди… молодые (9), силачи удалые (9); в драгоценных нарядах (15); от проклятых крыжаков (17); что песку… морского (20); ноша большая (38); черной буркой (42, 46); сукно цветное (43). Здесь также стоит отметить совпадения и конвергенции: большой, молодой, морской, удалой, черный принадлежат к наиболее частым эпитетам в литовских балладах. В «ТВ» соответствующих прилагательных либо вовсе нет (морской, удалой), либо они оказываются в других, не столь фольклорных контекстах. Вообще в «ТВ» преобладают описательные, уточняющие сочетания типа nowogrodzkie ruble (39), ruskieposady (7), sobole ogony (15), как правило, не столь явно организованные в звуковом плане.

Некоторое приближение к мыслимому оригиналу достигается и на уровне синтаксиса. «ТВ» состоит из 19 фраз (средняя длина фразы 16,6 слова), «БС» из 26 фраз (средняя длина фразы 10,9 слова). При этом в «ТВ» восемь простых предложений (без сочинения и подчинения) и три придаточных; в «БС» простых предложений 11, а придаточное предложение лишь одно («как гляжу в ту сторонку», 32). Это также явная конвергенция с литовской народной балладой, для которой в общем характерна синтаксическая сжатость и простота. Параллельные синтаксические конструкции («седла чините, лошадей проводите», «БС» 3; «Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков», «БС» 7) встречаются в обоих текстах, но в «БС» их заметно больше и синтаксическая симметрия, как правило, строже. Ср. «Wyście krzepcy i zdrowi, jedzcie słužyć krajowi» «Люди вы молодые, силачи удалые» (9); «Tam bursztynów jak piasku, sukna cudnego blasku» «Денег с целого света, сукон яркого цвета» (19). Направление переводческого поиска здесь также выбрано точно: Пушкин идет к фольклорному прототипу. Одинаковые, близкие или легко предсказуемые конструкции определяют монотонный стиль литовских баллад (Топоров, 1966, с. 107). Едва ли не лучший пример – первые строки трех заключительных строф (37, 41, 45). В «БС» они построены на строгих параллелизмах, подкрепленных звуком: «Снег на землю валится, сын дорогою мчится»; «Снег пушистый валится, всадник с ношею мчится»; «Снег на землю валится, третий с ношею мчится» (ср. весьма типичный литовский синтактико-семантический параллелизм, приводимый в работе В. Топорова: «Per lygius laukus lietulis lyja, / Puikus kareivis karelin joja»). В соответствующем месте «ТВ» внутристрочного синтактико-семантического параллелизма нет, что делает и звуковые связи (весьма, впрочем, в этом месте богатые) несколько менее явными.

С синтаксическим параллелизмом связана и рифмовка. Рифмы в литовских балладах ориентированы на одинаковые словообразовательные и словоизменительные элементы (Топоров, 1966, с. 94). Чаще всего они строятся на глаголах или диминутивах. При этом позиция рифмующего элемента варьирует: он может находиться как в конце, так и в начале стиха или полустишия (Топоров, 1966, с. 89–90). Рифма, построенная на одинаковых морфологических элементах, в «БС» употреблена 22 раза из 36 (в том числе 9 рифм глагольных, а 12 раз рифмующие слова изосиллабичны); в «ТВ» соответствующих рифм всего 16 из 36 (в том числе глагольных 2, изосиллабичных 10). Сравнительный анализ польской и русской рифмы начала XIX века показывает, что такое расхождение является релевантным: согласно новейшим подсчетам, грамматические рифмы в русской поэзии этого периода встречаются значительно чаще, чем в польской, но у зрелого Пушкина и зрелого Мицкевича их процент почти одинаков (Ээкман, 1974, с. 118, 179). Один раз Пушкин во вполне фольклорном духе рифмует конец стиха с началом следующего (проводите – да тоните, «БС» 3–4); в «ТВ» таких случаев нет. Нередко в «БС» образуются своеобразные рифмоиды в началах двух соседних полустиший (будет – пусть, 13) или в конце строки и начале другой (блеску – сабель, 22–23); в одном случае встречается нечто вроде удвоенной рифмы (награде – Новеграде; окладах – нарядах, 13–15); все это также удаляет «БС» от «ТВ» и приближает к мыслимому прототипу. Что же касается диминутивов, то здесь оба текста далеки от реального литовского фольклора, где диминутивы необыкновенно часты. Однако любопытно отметить, что в «БС» мы находим пять диминутивов (26, 26, 28, 30, 32), а в «ТВ» лишь два (26, 28), причем в «БС» диминутивы в позиции рифмы обнаруживаются два раза, в «ТВ» – всего один. Надо сказать, что в плане морфологического инвентаря «БС» в общем следует за «ТВ», а «ТВ» – за фольклорными, в частности балладными, структурами (особый вес 1-го и 2-го лица, praesens historicum (‘историческое настоящее’), направленные формы – звательная и императив).

На метрико-ритмическом уровне оба текста с литовскими народными балладами имеют мало общего. Как в «ТВ», так и в «БС» четырехстопный анапест перекрестно чередуется с трехстопным; цезуры и клаузулы всюду женские. Этот стих, Прообраз которого обычно усматривается в балладе Вальтера Скотта «The Eve of Saint John» («Канун Св. Иоанна» – «Замок Смальгольм» в переводе Жуковского), является чисто литературным балладным стихом (см. о нем у Мицкевича и Пушкина: Брюсов, 1929, с. 139; Лапшина, Романович, Ярхо, 1934, с. 17, 23; Важык, 1954, с. 107–111; Вейнтрауб, 1954, с. 43–44; Длуска, 1955, с. 33–35; Струве Г., 1956, с. 110; Боровы, 1958, с. 221; Томашевский, 1961, с. 436). Однако как в «ТВ», так и в «БС» он насыщен внеметрическими ударениями: в «ТВ» их 53, что для польского стиха естественно, в «БС» – 46, что для русского стиха весьма много (см.: Холшевников, 1958, с. 47–51). Особенно часто под ударением оказывается первый слог в строке (в «БС» 31 случай) и восьмой слог нечетной строки, следующий за женской цезурой (в «БС» – 11 случаев). Справедливо отмечалось, что Пушкин здесь улавливает чужеязычный (польский) ритмический колорит. При желании и на этом уровне можно усмотреть признаки некоторой конвергенции «БС» с литовскими балладами, где акцент в четырнадцатисложниках и десятисложниках может оказаться практически на любом слоге и достаточно часто – на первом.

Звуковая организованность «БС» весьма высока. Некоторые типичные примеры уже приводились; число их легко умножить. Так, в строках 3–4 дан анафорический повтор дети… да точите и ряд других повторов: седла… лошадей; чините… точите мечи; дети… чините… проводите… точите (всегда рядом с ударным слогом); мечи с бердышами; лошадей проводите… с бердышами и т. п. Ср. также: справедлива весть… света… в Вильне (5–6: двойная инверсия); люди вы молодые, силачи удалые (9: в следующей строке звуковой подхват да… литовские); трое вас, вот и три вам дороги (12); целого света… цвета (19); роза румяна… бела… сметана (27); очи светятся… две свечки (28: figura etymologica ‘этимологическая фигура’); вот и век доживаю, а всегда вспоминаю (31); дни… днями проводит, ни один не приходит (35) и т. п. Здесь не отмечены менее существенные звуковые связи. Степень звуковой организованности в «БС» вполне сопоставима со степенью звуковой организованности в реальных литовских балладах; при этом Пушкин строит консонантные темы в основном на сонорных (и на в, с, ш), в чем также можно усмотреть конвергенцию. При сопоставлениях строк степень звуковой организованности в «ТВ» почти всегда оказывается несколько ниже, хотя она тоже достаточно высока, ср. mówiono mi w Wilnie… wyprawy (5–6); wsiedli, broń wzięli, pobiegli (34) и мн. др. Внимание Пушкина к фонологической стороне текста особенно заметно на любопытном случае «звукового перевода»: слово psubraty («ТВ» 18) не переводится, но его фонемы, равно как и его значение, распределяются между двумя словами: прусаков… проклятых («БС» 17). Исследование вариантов показывает, что Пушкин в процессе создания текста скорее умножал аллитерации, а Мицкевич скорее уменьшал их количество. Ср., с одной стороны, первоначальный вариант третьей строки «БС»: сбруи, дети, чините, и коней выводите; с другой стороны, отвергнутые варианты «ТВ»: wytrąbią… wyprawy (5–6); srebra… Rusi (13) и некоторые другие.

В порядке отступления заметим, что некоторые свойства «БС» могут объясняться использованием варианта «ТВ», зафиксированного в альбоме Мошиньского. Оттуда, например, могли прийти иконы (позднее оклады, «БС» 15), появление которых в «БС» З. Гросбарт (1968) объясняет воздействием более раннего булга-ринского перевода.

«Неустойчивое равновесие» «ТВ» и «БС» разрешается двояко. Оригинал и перевод как бы спорят между собой: Мицкевич идет от знакомого ему фольклора к литературному повествованию, Пушкин проделывает обратный путь к (нулевому) пратексту, сближается с незнакомым ему фольклором, надъязыковые структуры которого прозревает за стихотворением польского поэта.

 
                      Н. А. Некрасов
                 «Утренняя прогулка»
 
 
          Слава богу, стрелять перестали!
          Ни минуты мы нынче не спали,
          И едва ли кто в городе спал:
          Ночью пушечный гром грохотал,
5.       Не до сна! Вся столица молилась,
          Чтоб Нева в берега воротилась,
          И минула большая беда —
          Понемногу сбывает вода.
          Начинается день безобразный —
10.     Мутный, ветреный, темный и грязный.
          Ах, еще бы на мир нам с улыбкой смотреть!
          Мы глядим на него через тусклую сеть,
          Что как слезы струится по окнам домов
          От туманов сырых, от дождей и снегов!
15.     Злость берет, сокрушает хандра,
          Так и просятся слезы из глаз.
          Нет! Я лучше уйду со двора…
          Я ушел – и наткнулся как раз
          На тяжелую сцену. Везли на погост
20.     Чей-то вохрой окрашенный гроб
          Через длинный Исакиев мост.
          Перед гробом не шли ни родные, ни поп,
          Не лежала на нем золотая парча,
          Только, в крышу дощатого гроба стуча,
25.     Прыгал град, да извозчик-палач
          Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч,
          И вдоль спин побелевших удары кнута
          Полосами ложились. Съезжая с моста,
          Зацепила за дроги коляска, стремглав
30.      C офицером, кричавшим: пошел! проскакав,
           Гроб упал и раскрылся.
 
 
                                    «Сердечный ты мой!
          Натерпелся ты горя живой,
          Да пришлося терпеть и по смерти…
          То случился проклятый пожар,
35.     То теперь наскакали вдруг – черти!
          Вот уж подлинно бедный Макар!
          Дом-то, где его тело стояло,
          Загорелся, – забыли о нем, —
          Я схватилась: побились немало,
40.     Да спасли-таки гроб целиком,
          Так опять неудача сегодня!
          Видно, участь его такова…
          Расходилась рука-то Господня,
          Не удержишь!..»
 
 
                                    Такие слова
45.      Говорила бездушно и звонко,
          Подбежав к мертвецу впопыхах,
          Провожавшая гроб старушонка,
          В кацавейке, в мужских сапогах.
          «Вишь, проклятые! Ехать им тесно!»
50.     – Кто он был? – я старуху спросил.
          «Кто он был? Да чиновник, известно;
          В департаментах разных служил.
          Петербург ему солон достался:
          В наводненье жену потерял,
55.     Целый век по квартирам таскался
          И четырнадцать раз погорал.
          А уж службой себя как неволил!
          В будни сиднем сидел да писал,
          А по праздникам ноги мозолил —
60.     Всё начальство свое поздравлял.
          Вот и кончилось тем – простудился!
          Звал из Шуи родную сестру,
          Да деньжонок послать поскупился.
          „Так один, говорит, и умру,
65.     Не дождусь… кто меня похоронит?
          Хоть уж ты не оставь, помоги!“
          Страх, бывало, возьмет, как застонет!
          Подари – говорю – сапоги,
          А то, вишь, разошелся дождище!
70.     Неравно в самом деле умрешь,
          В чем пойду проводить на кладбище?
          Закивал головой…» – Ну и что ж?
          «Ну и умер – и больше ни слова:
          Надо места искать у другого!»
75.     – И тебе его будто не жаль? —
          «Что жалеть! нам жалеть недосужно.
          Что жалеть! хоронить теперь нужно.
          Эка, батюшки, страшная даль!
          Эко времечко!.. Господи боже!
80.     Как ни дорого бедному жить,
          Умирать ему вдвое дороже.
          На кладбище-то место купить.
          Да попу, да на гроб, да на свечи…»
 
 
          Говоря эти грустные речи,
85.     До кладбища мы скоро дошли
          И покойника в церковь внесли.
          Много их там гуртом отпевалось,
          Было тесно – и трудно дышалось.
          Я ушел по кладбищу гулять;
90.     Там одной незаметной могилы,
          Где уснули великие силы,
          Мне хотелось давно поискать.
 
 
          Сделав даром три добрые круга,
          Я у сторожа вздумал спросить.
95.     Имя, званье, все признаки друга
          Он заставил пять раз повторить
          И сказал: «Нет, такого не знаю:
          А пожалуй, примету скажу,
          Как искать: ты ищи его с краю,
100.    Перешедши вон эту межу, —
          И смотри: где кресты – там мещане,
          Офицеры, простые дворяне;
          Над чиновником больше плита,
          Под плитой же бывает учитель,
105.    А где нет ни плиты, ни креста,
          Там, должно быть, и есть сочинитель».
          За совет я спасибо сказал,
          Но могилы в тот день не искал.
          Я старуху знакомую встретил
110.    И покойника с ней хоронил.
          День, по-прежнему, гнил и не светел,
          Вместо града дождем нас мочил.
          Средь могил, по мосткам деревянным,
          Довелось нам долгонько шагать.
115.    Впереди, под навесом туманным,
          Открывалась болотная гладь:
          Ни жилья, ни травы, ни кусточка,
          Все мертво – только ветер свистит.
          Вон виднеется черная точка:
120.    Это сторож. «Скорее!» – кричит.
          По танцующим жердочкам прямо
          Мы направились с гробом туда.
          Наконец, вот и свежая яма,
          И уж в ней по колено вода!
125.    В эту воду мы гроб опустили,
          Жидкой грязью его завалили,
          И конец! Старушонка опять
          Не могла пересилить досады:
          «Ну, дождался, сердечный, отрады!
130.    Что б уж, кажется, с мертвого взять?
          Да Господь, как захочет обидеть,
          Так обидит: вчера погорал.
          А сегодня, изволите видеть,
          Из огня прямо в воду попал!»
135.    Я взглянул на нее – и заметил,
          Что старухе-то жаль бедняка:
          Бровь одну поводило слегка…
          Я немым ей поклоном ответил
          И ушел… Я доволен собой,
140.    Я недаром на улицу вышел:
          Я хандру разогнал – и смешной
          Каламбур на кладбище услышал.
          Подготовленный жизнью самой…
 

Стихотворение «Утренняя прогулка» впервые опубликовано в «Современнике» (1859. № 1, с. 307–311). Оно написано, по всей вероятности, в конце предыдущего года: в первой публикации указана дата «27 дек.(абря)». А. Никитенко упоминает в своем дневнике, что 31 декабря 1858 года Некрасов прочел на обеде у И. Гончарова «свое замечательное стихотворение» под названием «Кладбище»; возможно, речь идет как раз об «Утренней прогулке» (Никитенко, 1955, с. 53, Чуковский, 1922, с. 11).

«Утренняя прогулка» является вступительной частью известного некрасовского цикла «О погоде». Этот цикл, начатый в 1858–1859 годах, был продолжен в 1865 году. Вероятно, он мыслился поэтом как начало другого, значительно более обширного цикла, куда должна была войти, в частности, сатира «Балет» (Фролова, 1951; Евгеньев-Максимов, 1953, с. 168–180). Три первых стихотворения цикла «О погоде» – «Утренняя прогулка», «До сумерек» и «Сумерки» – объединены под общим названием «Часть первая. Уличные впечатления» (в корректуре имелся еще подзаголовок «С утра до ночи» – см. Фролова, 1951, с. 176). К ним предпослан общий эпиграф: «Что за славная столица / Развеселый Петербург! Лакейская песня».

Цикл «О погоде» существен как продолжение и развитие урбанистической линии в творчестве Некрасова (ср. более ранний цикл «На улице», 1850). Указывалось на его связь с русским «физиологическим очерком» (Цейтлин, 1965, с. 302–308), с романом Некрасова «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» (1843; см. Некрасов, 1948, с. 645–646). Цикл относится к числу узловых текстов и в истории русской литературы вообще. С одной стороны, он подхватывает важные мотивы Пушкина, Гоголя, раннего Достоевского (судьба «маленького человека» в царственной бюрократической столице). С другой стороны, ему свойственна «отзывчивость в будущем» (ср. Топоров, 1982, с. 79). Например, мотив истязаемой лошади, намеченный в «Утренней прогулке» и развернутый в тягостную сцену в следующем стихотворении «До сумерек» (ср. Чуковский, 1926, с. 127; о возможной связи с «Меланхолией» Гюго см. Серман, 1966), станет одним из «архетипических мотивов» всей русской литературы, в частности русской прозы: он прозвучит в «Преступлении и наказании», «Братьях Карамазовых» и ряде других произведений вплоть до Савинкова («Конь бледный») и Маяковского («Хорошее отношение к лошадям»). По интонации, стилистике и деталям цикл «О погоде» в некоторой степени предвещает позднюю Ахматову (ср. известные замечания Ахматовой о ее любви к Некрасову и о том, что он на нее влиял в «некоторых стихотворениях» – Чуковский, 1926, с. 388, 392; ср. также Ахматова, 1974, с. 33). Характерный мотив вывесок в третьем стихотворении цикла («Сумерки») повторяется в первой из ахматовских «Северных элегий». Анапестические ритмические ходы цикла могут быть в определенной мере сопоставлены с ритмом «Поэмы без героя».

Значительность цикла «О погоде» контрастирует с его восприятием современниками. Близкие к Некрасову по времени критики не относили цикл, и, в частности, «Утреннюю прогулку», к числу удавшихся произведений поэта. Н. Страхов ставил Некрасову в вину гиперболы «вся столица молилась», «четырнадцать раз погорал» и т. п. (см. Андреевский, 1891, с. 197–199). О. Миллер находил в «Утренней прогулке» «некоторые не совсем верные ноты», «целое сгромождение несчастных случайностей, не невозможное, разумеется, но всё же, по своей редкости, дающее повод сказать, что это придумано»; отсюда следовал и более общий упрек – у Некрасова усматривалась «изысканность, преувеличенность, отсутствие жизненно-художественной правды» (Миллер, 1878, с. 326–328). Известно, что отрицательная реакция современников может служить некоторым индикатором ценности текста (Эйхенбаум, 1924, с. 235); в данном случае любопытно, что упреки были вызваны чертами произведения, отсылающими к его наиболее глубинному семантическому слою.

«Утренняя прогулка» – обширный (143 строки) эпический отрывок; точнее, его следовало бы назвать эпико-драматическим, «двуродовым» (ср. Корман, 1978, с. 5, 98–108). Лирическая стихия в нем присутствует как бы «в снятом виде». Для таких произведений обычно характерна особая роль стилистического уровня и других «верхних» либо «вторичных» регистров текста – топологического, нарративного, жанрового; нередко вполне очевидна роль интертекстуального регистра. Стихи, подобные «Утренней прогулке», во многом сопоставимы с прозой – с рассказом Достоевского или, скажем, Салтыкова-Щедрина (с другой стороны, прозаические вещи символистов, Мандельштама или Цветаевой, по структуре близки к лирике).

Специфика некрасовской поэтики обычно усматривалась в простоте, разговорности, будничности его стиля и стиха (Эйхенбаум, 1924, с. 233–279; Чуковский, 1971 и мн. др.). Ю. Лотман подчеркнул, что некрасовская «простота» является минус-приемом: она воспринимается на фоне прежней романтической системы, которая отчасти пародируется Некрасовым, но отчасти продолжает оставаться живой и ценной как для поэта, так и для его читателей. Поэтизмы и прозаизмы функционируют у Некрасова как бы на равных правах, отрицая друг друга и одновременно сочетаясь в определенном единстве. Поэты-романтики противополагали мир «бытия» миру «быта»; для Некрасова (как для Достоевского и позднее Блока) это «два облика одной реальности» (Лотман Ю., 1972, с. 210). «Наличие двух несовместимых систем, каждая из которых внутри себя вполне органична, и их, вопреки всему, совмещение в различных стилистико-семантических отношениях составляют специфику стилевой структуры Некрасова» (Лотман Ю., 1972, с. 207). В этом столкновении, которое легко проследить и в «Утренней прогулке», – один из источников напряжения, дающего жизнь некрасовским стихам. Однако здесь можно усмотреть и следующую ступень. Оппозиция поэтического и пошлого отчасти выражает и отчасти скрывает более глубинную оппозицию мифо-ритуального и натуралистического. За бытовыми деталями просвечивают весьма древние структуры человеческого мышления. Любопытно, что с повышением «натуралистичности» текста нередко возрастает и его насыщенность мифо-ритуальной семантикой (ср. замечания С. Эйзенштейна о творчестве Золя – Эйзенштейн, 1964, с. 91–117; Иванов В., 1976, с. 73, 81; см. также Уокер, 1966). Едва ли не до предела доведена эта тенденция в «Улиссе» Джойса.

Глубинный фольклорно-мифологический слой в значительной мере определяет эстетический и психологический эффект «Утренней прогулки», ее долговечность и открытость для будущего. Насколько нам известно, он до сих пор не замечен исследователями. Во всем цикле «О погоде» указан один-единственный фольклорный элемент, а именно эпиграф (Андреев, 1944, с. 161), истоки которого подробно рассмотрены (Гин, 1971, с. 181–184). В традиционном литературоведении вообще принято противопоставлять «крестьянского» Некрасова «городскому» (resр. «фольклорного» – «газетному»). Утверждается, что вплоть до 1860-х годов Некрасов обращался к фольклору не часто, и притом эти обращения сводились к романтическим клише (ср. Андреев, 1944, с. 179). Лишь недавно эта точка зрения стала несколько пересматриваться. В этой связи следует отметить интересную статью Т. Царьковой, где резонно указывается, что «уже с 16 лет, сразу по приезде в Петербург, Некрасов был погружен в стихию низовой столичной жизни, атмосферу улицы, торговой площади» (Царькова, 1978, с. 109). Т. Царькова обращает внимание на некоторые случаи, когда Некрасов использует некрестьянский, урбанистический фольклор. Но связь литературы и фольклора, как уже замечалось, бывает двоякой – на поверхностном уровне, где даются прямые заимствования либо в той или иной степени трансформируются, контаминируются и т. д. определенные фольклорные тексты, и на глубинном уровне, к которому относятся понятия памяти жанра, архетипа, системы мифологических оппозиций (Левинтон, 1978, с. 172). На наш взгляд, «Утренняя прогулка» весьма интересна как обращение – видимо, бессознательное – к первобытной стихии мифа, минующее прямые фольклорные реминисценции.

«Утренняя прогулка» кажется типичным некрасовским репортажем в стихах – описанием незначительного происшествия городской жизни. Автор (точнее, нарратор) присутствует на похоронах неизвестного мелкого чиновника. Этот чиновник даже не назван по имени. Его величают «бедным Макаром» (36), но это скорее имя нарицательное: бедный Макар – известный персонаж поговорок, воплощение неудачливости и неприспособленности к жизни (На бедного Макара все шишки валятся; Куда Макар телят не гонял; ср. литературную обработку мотива в рассказе В. Короленко «Сон Макара»), Кстати говоря, это одна из немногих чисто фольклорных цитат во всем нашем тексте. Судьба чиновника – типичная петербургская судьба, уже и до Некрасова неоднократно служившая материалом литературы (ср. Акакия Акакиевича, Голядкина, Прохарчина, Макара Девушкина, а в более глубокой перспективе и пушкинского Евгения). Сцена похорон включена в более обширную серию «городских видов» (ср. меткую характеристику цикла: «ипе collection de croquis de rues, urt album des cartes postales» «собрание эскизов улиц, альбом почтовых открыток» – Корбэ, 1948, с. 272). Местами она подана монтажными приемами, предсказывающими кинематограф (ср. Лотман Ю., 1972, с. 212; Корман, 1978, с. 137–143).