сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)
— Не был. Я даже не знал, что именно он сочиняет, поскольку большую часть творений он утаивал и не желал демонстрировать публике. То есть знал, что-то слышал, но целенаправленно не изучал, довольствуясь малым. Кажется, в молодости он был гораздо активнее, а в преклонном возрасте с головой погрузился в создание того, что называл делом всей жизни. Какой-то гимн, если мне не изменяет память. Или марш. Или симфония. Конечный результат в начале работы не был известен даже ему. Что получится, то получится. Главное, чтобы вообще желание работать не пропало. Я не самый преданный поклонник и уж точно не смогу перечислить поэтапно все музыкальные темы, им созданные. Но это не мешало нам разговаривать чисто по-человечески, по-соседски. Не длительные задушевные беседы, но такое... В целом, необременительное и приятное общение. Он был знаком с моими родителями. Они вроде даже приятелями друг друга считали, потому мне доводилось не только перебрасываться парой фраз с бывшим владельцем, но и бывать у него дома. Когда его поздравляли с каким-то праздником, будь то Рождество, день Благодарения или день рождения, он удивлялся, поскольку сам эти знаменательные даты успешно игнорировал.
— Стремление увенчалось успехом?
— Наполовину. Он написал нечто торжественное и невероятно красивое. В Наменлосе эту мелодию сделали аналогом траурного марша. Считается, что она щемящая, проникновенная и бесконечно грустная.
— Господин Моцарт, вы ли это? — задумчиво изрёк Рэймонд.
— До Моцарта ему было далековато.
— Но история...
— Частично курьёзная. И на легенду, связанную с именем легендарного австрийца, нисколько не похожа.
— Почему?
— Последнее творение называлось «Ода радости». И ничего бесконечно грустного там быть не могло, — заметил Вэрнон, оторвавшись от созерцания отражений в стекле. — Она — гимн жизни, восторг каждым прожитым моментом и каждым новым днём. Но люди плачут. Так всегда бывает, когда какой-то авторитетный человек продвигает мнение в массы. Скажи кто-то с улицы, что трава красная, его закидают камнями и обольют грязью за тупость. Сделай такое заявление кто-то, имеющий особый вес в мире науки и в обществе, как многие усомнятся: а не подводят ли их глаза? Может, действительно красная, а не зелёная?
— Какое разное восприятие бывает у людей.
Рэймонд коротко хохотнул. Не выдержал и засмеялся. Вэрнон, когда узнал правду о странной судьбе творения, тоже развеселился, сейчас же ограничился сдержанной улыбкой.
Они продолжали стоять напротив ваз, забитых лилиями. Теперь уже вдвоём разглядывали представленный в магазине ассортимент. С чем ассоциировались «Касабланки» у Рэймонда, Вэрнон не знал. Собственные параллели были не слишком приятными.
Спасибо дорогому дяде, сформировавшему мировоззрение и отношение к этим цветам.
Непоколебимо.
— Никто не указал на ошибку? — поинтересовался Рэймонд, отсмеявшись.
— Знающие люди указали, но исправлять ничего не стали. В последний путь в Наменлосе вот уже несколько лет идут под «Оду радости».
— Чем больше узнаю об этом городе, тем сильнее он меня удивляет, — признался Рэймонд.
— Приятно или не очень?
— Пятьдесят на пятьдесят.
— Пересматриваешь отношение и ищешь причины задержаться?
— Всё ещё в активном поиске веских причин, которые я не смогу отмести, а не мимолётных, — уголок рта дёрнулся, приподнимаясь.
Вэрнон усмехнулся, оценив ответ.
Укусили.
Попытались это сделать.
Он придерживался иного взгляда на сложившуюся ситуацию и заранее определил победителя столкновения. Достойный соперник. Но признание этого — не повод отдавать победу в его руки.
Скорее, повод сражаться в полную силу, чтобы противостояние вышло запоминающимся.
— Но мои поиски не зависят от поступков окружающих. Я борюсь с самим собой. Часть меня хотела бы остаться, а часть подсказывает, что это невозможно.
— Любишь этот период? — спросил Вэрнон, меняя тему.
— Какой? — уточнил Рэймонд.
— Рождественские и новогодние праздники.
— Терпеть не могу, — признался Рэймонд.
— Тогда зачем украшать дом и следовать традициям, которые тебе совсем не близки?
— Просто так. Ради разнообразия. И, наверное, именно потому, что я его не люблю. Могу по пальцам пересчитать года, когда я и те, кто в тот или иной момент жизни считались моей семьёй, праздновали. Чаще мы следовали примеру господина композитора и благополучно забывали о грядущих праздниках. Либо нарочно игнорировали их наступление. Родители не любили эту суету, считая её вытряхиванием денег, дядя много пил и становился невыносимым, а мой любовник, с которым у нас, на тот момент случился вялотекущий роман, тоже мало думал о, собственно, праздновании. У него были другие приоритеты и другие задумки. Он предпочитал работу и... действительно работал. Он был творческой личностью и полностью отдавался процессу. Всё, что кроме, его не волновало. Хочется переломить традицию и отпраздновать так, чтобы запомнилось, а не стало ещё одним обычным днём, как много лет подряд.
— Запланированное путешествие никто не отменял, — напомнил Вэрнон. — А, значит, празднование этого года уже прилично отличается от стандартной программы. Или ты передумал ехать, но пока не набрался смелости, чтобы сообщить мне об этом?
— Чтобы ответить отказом на какое-нибудь предложение, не обязательно быть невероятно смелым, — произнёс Рэймонд.
— Зависит от того, кому ты отказываешь.
— Стоит расценивать, как угрозу?
— Больше, как предостережение.
Рэймонд покачал головой, позволив волосам снова стать подобием ширмы, разделяющей их с Вэрноном и не позволяющей сразу заметить перемены, отразившиеся на лице.
Постучал носком ботинка по полу.
Вэрнон подозревал, что ещё немного, и Рэймонд снова засмеётся. Сильнее и громче, чем в первый раз, во время рассказа о метаморфозах, происходящих с музыкальными произведениями малоизвестных композиторов.
Не случилось.
Не засмеялся.
Стал серьёзнее обычного. Прихватил зубами губу, несильно её покусывая.
— В общем контексте разговора прозвучит странно, но мне эти слова кажутся трогательными, — заметил Рэймонд. — Может, потому, что обычно меня не предостерегали ни о чём. Просто брали и били по голове. В переносном значении, конечно. Предварительно ещё и бдительность усыпляли, чтобы не вырывался и покорно сносил. А здесь необычно. Такая забота. Если бы подумывал отказаться или метался в сомнениях между двумя вариантами, после твоих слов в очередной раз пересмотрел бы решение, но сейчас для меня пересмотр не актуален. Смена обстановки пойдёт мне на пользу. Солнце и вода — тоже. Мне их не хватает. Я не передумал. Соглашение о совместной поездке в силе. Более того...
Он снова сделал выразительную паузу. А, может, запнулся, не ведая, что сказать. Или ведая, но сомневаясь, что данным умозаключением стоит делиться с посторонним человеком.
— Что? — поторопил Вэрнон.
— Знаешь, я не до конца уверен, что тебе она нужнее, чем мне. По-моему, для меня эта поездка важнее в разы. Чтобы отказаться от неё, надо быть настоящим кретином без единой извилины.
— Так говоришь, словно от неё зависит твоё дальнейшее будущее.
— Зависит. И очень сильно. В какой-то мере, это вопрос жизни и смерти, — выдохнул Рэймонд, приложив палец к губам Вэрнона и осторожно погладив серединку нижней, но не оттягивая её вниз, просто наслаждаясь прикосновением к немного шершавой коже.
Мгновение, и он тут же отдёрнул руку, вновь уделяя большее внимание цветам, не замечая ничего и никого вокруг, кроме них.
Вэрнон прищурился.
Заявление Рэймонда звучало неоднозначно.
Провокационно.
Предостерегающе.
Вот она — истинная угроза.
Не призрачная.
Из плоти и крови.
— Моей жизни и смерти, — произнёс Рэймонд, словно сумев перехватить направление мыслей и внося необходимое уточнение. — Исключительно моей.
Он сделал несколько шагов вперёд, сокращая расстояние и вплотную подходя к витринам, скрывающим лилии.
— Они тебе нравятся? — спросил Вэрнон, вспоминая ту внезапную ассоциацию, что пронеслась в голове прежде, до того, как он подошёл, нарушая задумчивое одиночество Рэймонда.
Перебитые стебли, сломанные лепестки.
Ладонь, сжимающая цветы и превращающая их из природного произведения искусства в обыкновенный мусор.
— Кто конкретно? Жизнь? Смерть? Или цветы?
— Лилии.
— Есть идея? — Рэймонд не удержался и подмигнул Вэрнону. — Хочешь презентовать их мне, если вдруг отвечу «да»?
— Просто уточняю.
— Всего-то? У меня был вариант куда романтичнее. Берёшь и забрасываешь меня ими, как самый преданный поклонник, с которым мне доводилось когда-либо иметь дело.
— Мне интересно твоё мнение об этих цветах. Ты так зачарованно на них смотришь, словно они — страстная любовь всей жизни. Или же, напротив.
— Напротив? — эхом повторил Рэймонд, обернувшись и перестав внимательно разглядывать белоснежные лепестки с едва заметным зеленоватым отливом.
— То, что ты страстно ненавидишь.
— Красивые, — произнёс Рэймонд, не придав значения словам Вэрнона; услышав, но не прокомментировав. — Очень красивые. Потрясающие растения, я бы сказал. Восточный гибрид. В них всё примечательно. Высота, окраска, размер цветка, нежный, немного пряный аромат. Они созданы для того, чтобы ими восторгались. Подарить их кому-то, всё равно, что сказать на языке цветов: «Это так восхитительно находиться рядом с тобой!». Но в моей жизни была одна прекрасная леди, которая их не любила. А, когда я спросил, чем вызвано отторжение, она ответила, что для неё лилиями пахнет смерть. И этот случай отлично подходит для иллюстрации твоего замечания о людях, обладающих авторитетом. После её слов я начал воспринимать «Касабланки» в ином ключе. В моём представлении, они тоже стали цветами смерти. Для меня они пахнут ею, и ничем другим, кроме неё. Не пахнут. Воняют до омерзения. Не скажу, что это ненависть, но отторжение порождают.
— У меня тоже.
— Правда?
— Разумеется. Не люблю их, и отторжение к ним возникло не на пустом месте, есть целый список весомых причин.
— Кто бы мог подумать, что мы сумеем найти нечто общее, разговорившись о цветах? Для меня ты и цветы — несопоставимые понятия.
— Да и я не ожидал встретить тебя здесь. Как видишь, мы оба умеем удивлять, — развёл руками Вэрнон. — Может быть, раз нам довелось сегодня пересечься, составишь компанию? Для флористического марафона у меня всё равно нет подходящего настроения, но зато я бы не отказался от перспективы — провести немного времени в твоей компании.
— Хорошо, — легко согласился Рэймонд, даже не спросив, что его ожидает, то ли по причине беспечности, то ли по причине бесшабашности и безбашенности. — Поехали.
Его не пришлось долго уговаривать.
Его не пришлось уговаривать вообще.
Покидая торговый зал цветочного магазина, он прошёл мимо Вэрнона, оставив на память о себе шлейф аромата дорогого парфюма — терпкого и немного... горького. Идеальное сочетание, лучше которого для данного человека не придумать.
Будь у добровольного сумасшествия какой-то аромат, он был бы таким же, как парфюм Рэймонда.
У него была бы такая же внешность, то же лицо.
И то же имя.
Рэймонд сам был воплощением безумия.
Не для всех и не для каждого, само собой.
Для определённого человека.
Если бы Рэймонд, поддавшись необъяснимому порыву, ударился в патетику и пафос, обхватил лицо Вэрнона ладонями и прошептал что-то вроде «Я — твоё безумие», Вэрнон не стал бы спорить. Только спросил бы, где подписать, и сразу, не откладывая в долгий ящик, подмахнул документ-постановление, фиксирующий и подтверждающий закономерность озвученного утверждения.
========== Глава 11. Рэд. Жаркий поцелуй лета. ==========
Чтобы рассмешить небеса, многого делать не нужно. Достаточно поведать им о своих планах, и всё сразу пойдёт не так, как того хотелось. В игру вступит закон подлости, и вскоре от фантазий, нарисовавших нечто прекрасное или, как минимум, занимательное, камня на камне не останется. Зато получится увидеть, услышать и узнать что-то новое, о чём прежде довелось иметь скудные сведения. О других. О себе. Обо всем и всех одним махом. Своеобразное самообразование. Тоже на дороге не валяется, надо ценить и быть благодарным жизни за предложенный урок, пока знания можно легко получить на каждом шагу. Подходи и бери, если испытываешь потребность. Если нет, то просто наблюдай на расстоянии, не позволяя вмешивать себя в итальянские, испанские или любые другие страсти, обозначенные проявлением большого количества разнообразных эмоций и не дающие заскучать.
Примерно с такой позиции Рэймонд ныне рассматривал собственные ощущения и ситуацию, в которой оказался по воле случая и Вэрнона Волфери, предложившего совместную вылазку на время рождественских праздников. Расписавшего в подробностях многочисленные плюсы спонтанных путешествий и довольно улыбнувшегося, когда на его предложение ответили согласием, не требуя времени на раздумья и не меняя принятое решение по несколько раз на дню, чтобы выглядеть в глазах собеседника загадочнее. По мнению Рэймонда, такое непостоянство человеку загадочности не придавало, но зато отлично демонстрировало глупость. Однако истиной в последней инстанции он себя не считал, потому признавал, что право на существование имеют и другие точки зрения, отличные от его собственной, как немного, так и по максимуму.
Наверное, стоило задуматься о необходимости отмены совместного отдыха ещё в тот момент, когда Вэрнон, после встречи в цветочном магазине, предложил уехать оттуда вместе и немного побыть наедине.
Это был первый знак судьбы, от которого по коже побежали мурашки, и стало не по себе.
Вэрнон привёз его не куда-нибудь, в незнакомое, неизведанное, недавно открытое, модное — не суть — место. Вэрнон привёз его в тот самый ресторан, рядом с которым Рэймонд недавно прогуливался, вспоминая празднование своего седьмого дня рождения. К горлу подступил комок. Захотелось исчезнуть, раствориться и не переступать порог заведения в компании этого человека, чтобы не развивать в очередной раз причинно-следственные связи, не думать о старте ресторанного бизнеса своих родственников. Не вспоминать о Юноне, Килиане и Уолтере, погибших потому, что определённому члену семьи Волфери надоело честное разделение доходов — захотелось не определённую часть, а всё и сразу.
Вида Рэймонд, конечно, не подал. Продолжал вести себя, как обычно.
Впервые в Наменлосе. Ничего не знаю, нигде без рекомендаций и подсказок не бываю, но зато с удовольствием посещу все места, которые предложат и разрекламируют знающие люди. Твоему вкусу доверяю бесконечно, не сомневайся ни секунды.
Неплохо справился, хорошо сыграл. Лучше среднего.
Вэрнон ничего не заподозрил, и это радовало.
Внутри ресторан изменился, стал более современным, облагородился, подстроился под новый ритм жизни, но Рэймонда по пятам преследовало прошлое. И, сидя за столиком, что расположился прямо у окна, он вспоминал, как много лет назад, здесь сидела Юнона, перед ней дымилась чашечка с кофе, столешница была усеяна многочисленными отчётами, а карандаш, которым велись подсчёты, скользил по бумаге, записывая какие-то данные, складывая, отнимая, деля и умножая, решительно подчёркивая и выводя итог. Вспоминал, как открывал крышку коробки, наполненной бабочками. Как с помощью отца делил праздничный торт и едва не порезался, потому что думал об ответственности, на него возложенной, переживал и никак не мог собраться с мыслями.
— Сегодня я буду твоим официантом, — произнёс Вэрнон, поставив перед Рэймондом чашку с кофе и тарелку с куском торта.
Тем самым.
«Красный бархат».
Как символ.
Как напоминание.
Как насмешка.
Добро пожаловать домой, Рэй.
Здесь всё хранит воспоминания об утраченной тобой жизни. Не по собственной воли, не без посторонней помощи. Не имеет значения. Потерял навсегда, безвозвратно.
Смирись с этим, дорогой.
И забудь обо всём, что выдаёт тебя прежнего.
Ты больше не Рэймонд Рэдли.
Ты больше не имеешь права на это имя.
Рэймонду показалось, что в ушах зашумела кровь. Не слегка, а, как водопад: огромная высота, невыносимая громкость.
Оглушает.
Вслед за этой иллюзией, своеобразной слуховой галлюцинацией его настигла странная, довольно неординарная мысль о том, что сейчас кровь не только в ушах зашумит, но и пойдёт у него горлом, начнёт вытекать изо рта тонкими струйками, потечёт по подбородку, капая на скатерть, чтобы вскоре окончательно её замарать. И, сколько не подставляй руки, не получится избежать этого. Кровь просочится сквозь пальцы, испачкает всё, что встретится у неё на пути, но это последнее, о чём он будет думать, потому что на первый план выйдут проблемы иного толка. Глупо думать о сохранности скатерти, когда в груди зияющая дыра, и закрыть её нечем.
Каждый вдох и каждый же выдох — боль.
Ничего, кроме боли.
Пробитые насквозь лёгкие и невозможность сделать вдох в полную силу.
Крови не было.
