Текст книги "Исход. Том 2"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

– Просто скажи себе, что ты не знаешь его, – сказал Ллойд. – Я имею в виду Гека. Я так всегда делаю. Тогда легче. Тогда…

Широкие двери с шумом распахнулись. До них донеслись безумные, испуганные вопли. В толпе послышались вздохи.

Группа из девяти человек спускалась по лестнице. Гектор Дроган шел посередине. Он сражался, словно тигр, пойманный в сеть. Его лицо было мертвенно-бледным, только два лихорадочных пятна выступили на скулах. Из каждого дюйма его кожи ручьями стекал пот. Он был в чем мать родила. Его держали пятеро мужчин. Одним из них был Головное Очко, тот парень, над чьим прозвищем так потешался Гек.

– Очко! – лепетал Гек. – Эй, Гек, что ты говоришь? Парню не помочь, да? Скажи им, чтобы они остановились, слушай – я смою с себя, клянусь Господом Богом, я смою с себя это пятно. Что ты там говоришь? Уже ничем не поможешь? Пожалуйста, Очко!

Головное Очко ничего не ответил, лишь крепче сжал руку вырывавшегося Гека. Уже это было ответом. Гектор Дроган снова закричал. Его безжалостно тащили к фонтану.

За ним, шагая в ряд подобно траурному кортежу, следовали три человека: Уитни Хоган, несший огромный саквояж, человек по имени Рой Хупс со стремянкой в руках и Уинки Уинс, лысый мужчина с беспрестанно моргающими глазами. Уинки нес доску с прикрепленным к ней листом бумаги.

Гека подтащили к кресту. От него исходил ужасный, желтушный запах страха; его глаза метались, а потом закатились, обнажая потемневшие белки, словно у лошади, застигнутой бурей.

– Послушай, Мусорщик, – хрипло сказал Гек, в то время как Рой Хупс устанавливал за его спиной стремянку. – Мусорщик! Скажи им, чтобы они остановились, дружище. Скажи им, что я смою с себя пятно. Скажи им, что такой испуг действует лучше любой исправиловки в мире. Скажи им, дружище.

Мусорщик, не смея поднять глаз, смотрел на его ноги. Когда он склонил голову, черный камень отделился от груди и попал в поле его зрения. Красная щербинка – глаз – казалось, вонзил в него свой взгляд.

– Я не знаю тебя, – пробормотал Мусорщик.

Краем глаза он увидел, как Уитни с сигаретой в уголке рта опустился на одно колено. Открыв саквояж, он стал выкладывать на траву острые деревянные гвозди, а затем вытащил большой деревянный молоток.

Несмотря на гул голосов вокруг, словам Мусорщика, кажется, удалось проникнуть сквозь панику в сознание Гектора Дрогана.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что не знаешь меня? – дико заорал тот. – Мы с тобой завтракали два дня назад! Ты еще назвал парня мистером Очко. Что значит – ты не знаешь меня, ах ты, мелкий дерьмовый лжец!

– Я тебя совсем не знаю, – повторил Мусорщик, на этот раз более отчетливо. И почувствовал почти облегчение. Он видел перед собой всего-навсего незнакомца – незнакомца, немного похожего на Карли Йатса. Его рука потянулась к камню на груди и обхватила его. Прохлада, исходящая от него, вселила в Мусорщика еще больше уверенности.

– Лжец! – кричал Гек. Он снова стал сопротивляться, его мышцы то опадали, то напрягались, пот градом стекал с груди и рук. – Лжец! Нет, ты знаешь меня! Нет, ты знаешь, лжец!

– Нет, не знаю. Я не знаю тебя и не хочу тебя знать.

Гек снова стал кричать. Четверо мужчин, тяжело дышавших, с трудом державших осужденного, скрутили его.

– Начинайте, – приказал Ллойд.

Дрогана оттащили назад. Один из державших Гека мужчин ударил его ниже колена. Гек упал и теперь полулежал на кресте. Тем временем Уинки начал зачитывать напечатанное на листе так пронзительно громко, что, казалось, его голос разрезал вопли Гека, как вой циркулярной пилы.

– Внимание, внимание, внимание! По приказу Ренделла Флегга, Вождя людей и Первого Гражданина, этого человека по имени Гектор Алонсо Дроган надлежит подвергнуть казни через распятие. Такое наказание определено за употребление наркотиков.

– Нет! Нет! Нет! – завопил Гек яростным контрапунктом. Его левая рука, скользкая от пота, выскользнула из цепких пальцев Головного Очка, и тут Мусорщик инстинктивно встал на колени и снова прижал руку приговоренного, придавив его запястье к кресту. Не прошло и секунды, как Уитни уже стоял на коленях рядом с Мусорщиком, держа наготове деревянный молоток и два грубых гвоздя. Сигарета по-прежнему свисала из уголка его рта. Он был похож на хозяина, который собрался немного поплотничать на заднем дворе своего дома.

– Отлично, подержи его вот так, Мусорщик. А я приколочу его. Не пройдет и минуты.

– Употребление наркотиков не разрешено в нашем Обществе Людей потому, что тогда уменьшается способность употребляющего вносить полноценный вклад в дело вышеназванного Общества, – провозглашал Уинки. Он говорил быстро, словно аукционист, его глаза то вылезали из орбит, то быстро бегали. – Особенно в данном случае, когда у обвиняемого была обнаружена большая порция кокаина и приспособления, необходимые для его употребления.

В этот момент крики Гека стали такими пронзительными, что могли бы вдребезги разнести кристалл, если бы таковой находился поблизости. Голова его моталась из стороны в сторону, на губах выступила пена. Когда шестеро человек – и Мусорщик в их числе – подняли крест, вставляя его в бетонированную яму, по рукам Гека потекли ручейки крови. И вот уже на фоне неба четко обрисовался силуэт Гектора Дрогана с запрокинутой головой, изо рта которого лился бесконечный крик боли.

– Совершается во благо общества, – нервозно выкрикнул Уинки. – Это сообщение заканчивается серьезным предупреждением и приветствиями в адрес граждан Лас-Вегаса. Да будет сей перечень истинных фактов прибит над головой этого подлеца и да будет он скреплен печатью Первого Гражданина по имени РЕНДЕЛЛ ФЛЕГГ!

– О Господи, как БОЛЬНО! – раздался над ними крик Гека Дрогана. – О Боже мой, Боже мой, Боже, Боже, Боже!!!

Толпа не расходилась почти час, каждый боялся быть замеченным как ушедший первым. На многих лицах было написано отвращение, на других застыло подобие сонного удивления… но если и был общий знаменатель, то им был страх.

Тем не менее Мусорщик не был напуган. Чего ему пугаться? Он не знал этого человека. Он совершенно не знал его.

Тем же вечером, в четверть одиннадцатого, Ллойд снова вошел в комнату Мусорщика. Посмотрев на него, он сказал:

– Ты одет. Это хорошо. Я думал, что ты уже лег спать.

– Нет, – ответил Мусорщик. – Мне еще не хочется. А что?

Ллойд понизил голос:

– Час пробил, Мусорщик. Он хочет видеть тебя. Флегг…

– Он?…

– Да.

Мусорщик преобразился:

– Где он? Я готов отдать жизнь за него, о да!

– Самый верхний этаж, – сказал Ллойд. – Он появился сразу после того, как мы сожгли труп Дрогана. С побережья. Когда мы с Уитни вернулись, он был уже здесь. Никто никогда не видел, как он уходит и как он приходит, Мусорщик, но все всегда знают, когда его снова отзывают. Или когда он возвращается. Ладно, пошли.

Спустя четыре минуты лифт поднялся на верхний этаж, и из него вышел Мусорщик с сияющим лицом и вытаращенными глазами. Ллойд остался в лифте.

Мусорщик обернулся к нему:

– А ты?

Ллойд с трудом выдавил улыбку, но это было жалкое зрелище.

– Нет, он хочет видеть только тебя. Желаю удачи, Мусорщик.

И не успел тот ему ответить, как дверцы лифта захлопнулись, и Ллойд уехал.

Мусорщик обернулся. Он находился в широком, великолепно отделанном вестибюле. Впереди было две двери… и одна, та, в конце, медленно открывалась. Внутри было темно. Но Мусорщик мог различить фигуру, стоящую в дверном проеме. И глаза. Красные глаза.

С гулко бьющимся сердцем, пересохшим ртом Мусорщик медленно двинулся к этой фигуре. По мере того как он приближался, воздух становился все прохладнее. По его загорелым рукам забегали мурашки. Где-то глубоко внутри него перевернулся в могиле и закричал труп Дональда Мервина Элберта. Перевернулся и снова замер.

– Мусорщик, – прозвучал низкий чарующий голос. – Как я рад видеть тебя здесь. Как я рад.

Слова срывались с губ Мусорщика, как пыль:

– Я готов… я готов отдать жизнь за тебя.

– Да, – успокаивающе произнесла фигура в дверном проеме. Губы раздвинулись, обнажив в усмешке белые зубы. – Но я не думаю, что дойдет до этого. Входи. Дай взглянуть на тебя.

С сияющими глазами и застывшим, как у лунатика, лицом Мусорщик вошел. Дверь затворилась, и они оказались в полумраке. Ужасно горячая рука сомкнулась на ледяной руке Мусорщика… и внезапно он почувствовал умиротворение.

Флегг сказал:

– В пустыне для тебя есть работа, Мусорщик. Важная работа. Если ты пожелаешь.

– Все что угодно, – прошептал Мусорщик. – Все что угодно.

Ренделл Флегг обнял его за изможденные плечи.

– Я собираюсь зажечь тебя, – сказал он. – Пойдем, выпьем и обсудим кое-что.

И в конце концов, тот пожар был огромен.

Глава 2

Когда Люси Суэнн проснулась, стрелки на ее часах «Пульсар» приближались к полуночи. На западе, где были горы – «Скалистые горы», – поправила она себя с восторгом, разгоралась тихая зарница. До этого путешествия она никуда не выезжала западнее Филадельфии, где жил ее сводный брат. Жил – до этого.

Другая половина двойного спального мешка была пуста; именно это разбудило ее. Люси собралась было повернуться на другой бок и уснуть – он придет спать, когда будет готов, – но затем встала и бесшумно направилась туда, где, как она предполагала, находился он – в западную часть лагеря. Она передвигалась, как кошка, не потревожив ни души. За исключением, конечно же, Судьи; на его часах было без десяти двенадцать, и его невозможно было застать на посту врасплох. Судье было семьдесят, он присоединился к ним в Джолиете. Теперь их было девятнадцать человек – пятнадцать взрослых, трое детей и Джо.

– Люси? – тихо окликнул Судья.

– Да. Ты не видел…

Тихий смешок.

– Конечно, видел. Он там, на шоссе. Там же, где он был в прошлую и позапрошлую ночь.

Люси, приблизившись к Судье, увидела, что у того на коленях лежит раскрытая Библия.

– Судья Фаррис, ты испортишь себе зрение.

– Чепуха. Звездный свет – наилучшее освещение для этой книги. Может быть, единственно хорошее освещение. Как насчет этого? «Не определено ли человеку время на земле и дни его не то же ли, что дни наемника? Как раб жаждет тени и как наемник ждет окончания работы своей, так и я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне. Когда ложусь, то говорю: «Когда-то встану?», а вечер длится, и я полон беспокойных метаний до самого рассвета»[2]2
  Ветхий Завет, книга Иова, гл. 7:1-4.


[Закрыть].

– Глубоко, – сказала Люси без особенного энтузиазма. – Действительно хорошо, Судья.

– Это не хорошо, а это труд. Нет ничего очень хорошего в Книге Трудов, Люси. – Он закрыл Библию. – «И я полон беспокойных метаний до самого рассвета». Это твой мужчина, Люси: Ларри Андервуд – такой, какой есть.

– Я знаю, – сказала она, вздохнув. – Если бы я только знала, что с ним происходит.

Судья, у которого были на этот счет свои предположения, промолчал.

– Это не из-за снов, – сказала Люси. – Ни у кого их уже нет, разве только у Джо. Но Джо… совсем другой.

– Да. Другой. Бедный мальчик.

– И все здоровы. По крайней мере, с тех пор, как умерла миссис Воллмен.

Спустя два дня после того, как к ним присоединился Судья, с Ларри и его спутниками связала свою судьбу пара, которые представились как Дик и Салли Воллмен. Люси казалось абсолютно невероятным, что грипп пощадил мужа и жену, и она подозревала, что их брак был гражданским и совсем недолгим. Им было за сорок, было очевидно, что они очень любят друг друга. Потом, неделю назад, в доме той старой женщины в Хемингфорд Хоум, Салли Воллмен заболела. Все оставались там в течение двух дней, беспомощно ожидая ее выздоровления или смерти. Салли умерла. Дик Воллмен по-прежнему был с ними, но он стал совсем другим – молчаливым, задумчивым, бледным.

– Он слишком близко принимает все к сердцу, правда? – спросила Люси у судьи Фарриса.

– Ларри из тех людей, которые сравнительно поздно находят себя в жизни, – прокашлявшись, произнес Судья. – По крайней мере, таким я его воспринимаю. Люди, которые поздно находят себя, никогда не бывают уверены в себе. Они наделены всем тем, чем, судя по правовым трактатам, должны обладать истинные граждане: патриоты, никогда не переходящие грани фанатизма; учитывающие факты при оценке каждой ситуации, но никогда не искажающие эти факты; чувствующие себя неуютно на руководящих должностях, но вряд ли способные сложить с себя ответственность, раз уж таковая была им предложена… либо возложена на них. Они являются наилучшими демократическими лидерами, поскольку мало вероятно, что они полюбят власть. Совсем наоборот. А когда все изменяется к худшему… когда миссис Воллмен умирает… Был ли это диабет? – прервал Судья сам себя. – Вполне возможно. Синюшный цвет кожи, быстро наступившая кома… может быть, может быть. Но если так, то где же был ее инсулин? Неужели она позволила себе умереть? Неужели это было самоубийство?

Судья задумался, подперев подбородок рукой. Он напоминал хищную птицу в раздумье.

– Вы хотели сказать что-то о том, когда все изменяется к худшему, – мягко подсказала Люси.

– Когда что-то изменяется к худшему – когда миссис Воллмен умирает то ли от диабета, то ли от внутреннего кровоизлияния или еще от чего-нибудь, – тогда человек, подобный Ларри, обвиняет во всем себя. Люди, которых история возводит в идолы, редко хорошо заканчивают. Мелвин Пурвис, супермен тридцатых годов, застрелился в 1959-м из собственного боевого пистолета. К тому времени, когда Линкольн был убит, он уже был преждевременно состарившимся человеком, балансирующим на грани нервного расстройства. Мы привычно наблюдали по национальному телевидению за деградацией президентов из месяца в месяц, даже из недели в неделю-за исключением, конечно же, Никсона, который упивался кровью, да Рейгана, который, казалось, был слишком глуп, чтобы стареть. По-моему, то же было и с Джеральдом Фордом.

– Мне кажется, здесь кроется еще что-то, – грустно добавила Люси.

Судья вопросительно посмотрел на нее.

– Как там было? «Я полон метаний и противоречий до наступления нового дня?»

Он утвердительно кивнул головой.

Люси сказала:

– Хорошенькое описание влюбленного человека, не так ли?

Судья посмотрел на нее, удивленный тем, что она все это время знала о том, о чем он ни за что не хотел говорить. Люси вздрогнула, улыбнулась – губы искривились в горькой усмешке.

– Женщины понимают, – сказала она. – Женщины почти всегда понимают.

Не успел Судья ответить, как она медленно удалилась в сторону дороги, на обочине которой наверняка сидел Ларри, думая о Надин Кросс.

– Ларри?

– Я здесь, – отозвался он. – Почему ты не спишь?

– Я замерзла, – ответила Люси. Он сидел на обочине дороги скрестив ноги, словно в состоянии медитации. – Не помешаю?

– Конечно, нет. – Ларри подвинулся. Камень все еще сохранял тепло угасавшего дня. Он обнял ее. По оценкам Люси, этим вечером они находились в пятидесяти милях к востоку от Боулдера. Если завтра они смогут выбраться на дорогу не позднее девяти, то обедать будут уже в Свободной Зоне Боулдера. Именно так – Свободной Зоной Боулдера – назвал город человек по радио; его звали Ральф Брентнер, и он сказал (с непонятным смущением), что Свободная Зона Боулдера – это, скорее всего, позывной радиосигнал, но Люси понравилось само название, его звучание. Оно звучало правильно. Его звучание было сродни началу новой жизни. И Надин Кросс восприняла это название почти с религиозным рвением, словно оно служило талисманом.

Через три дня после того, как Ларри, Надин, Джо и Люси прибыли в Стовингтон и обнаружили, что в Центре вирусологии никого нет, Надин предложила раздобыть радиопередатчик и начать прочесывать все сорок каналов. Ларри принял эту идею с восторгом – так он обычно принимал большинство ее идей, подумала Люси. Она совсем не понимала Надин Кросс. Ларри был в нее влюблен, это было очевидно, но Надин не хотела иметь с ним ничего общего, помимо повседневных дел.

В любом случае идея насчет радиопередатчика была хорошей, несмотря на то, что мозг, в котором она родилась, был скован льдом (когда дело не касалось Джо). Так проще всего будет найти другие группы, сказала Надин, и договориться о встрече.

Это привело к короткому недоуменному обсуждению в их группе, которая к тому времени насчитывала шесть человек, включая Марка Зеллмена, сварщика с севера штата Нью-Йорк, и Лори Констебл, двадцатишестилетнюю медсестру. А это недоуменное обсуждение привело к еще одному опровергающему аргументу относительно снов.

Лори начала с протестующего замечания насчет того, что они точно знают, куда направляются. Они шли в Небраску, вслед за изобретательным Гарольдом Лаудером. И за его группой. Конечно же, туда и по той же причине. Просто сила снов была слишком велика, чтобы отрицать ее.

После того как Лори прошлась вдоль и поперек по этой теме, Надин впала в истерику. Она не видела никаких снов – «повторяю: никаких проклятых снов». Если остальные хотят поупражняться в своих способностях гипнотизировать друг друга, – прекрасно. Поскольку их продвижение в Небраску имело рациональную основу – такую, как знак, установленный в Стовингтоне, – прекрасно. Но, продолжала Надин, пусть все уяснят раз и навсегда, что она не собирается определять выбор пути, руководствуясь всякой там метафизической чушью. Пусть им это безразлично, но она будет верить радио, а не каким-то видениям.

Марк ответил на напряженное выражение лица Надин широкой дружеской улыбкой и сказал:

– Если ты не видела снов, тогда почему ты меня разбудила прошлой ночью тем, что разговаривала во сне?

Надин стала белее полотна.

– Ты считаешь меня лгуньей? – Она почти перешла на крик. – Если это так, тогда одному из нас лучше уйти прямо сейчас!

Джо захныкал и прижался к ней.

Ларри удалось сгладить ситуацию, поддержав идею Надин насчет радиопередатчика. И примерно с неделю назад они начали получать сообщения, но не из Небраски (которая была покинута всеми еще до того, как они туда добрались, – об этом им рассказали сны, но уже тогда их сны начали тускнеть, утрачивать свою настойчивость), а из Боулдера, штат Колорадо, в шестистах милях к западу – сигналы, усиленные мощным передатчиком Ральфа.

Люси до сих пор помнила то радостное выражение, почти экстаз, которое появилось на их лицах, когда сквозь помехи пробился протяжно-гнусавый оклахомский акцент Ральфа Брентнера:

– Говорит Ральф Брентнер, Свободная Зона Боулдера. Если вы меня слышите, отвечайте по каналу 14. Повторяю, по каналу 14.

Они могли слышать Ральфа, но тогда мощности их передатчика не хватило, чтобы ответить ему. Когда же расстояние между ними сократилось, уже после первой передачи они выяснили, что группа вместе со старушкой по имени Абигайль Фриментл (но Люси всегда называла ее про себя матушкой Абигайль) прибыла первой, но после этого стали приходить и новые люди – по двое, по трое, а то и большими группами человек по тридцать. Когда Брентнер впервые связался с ними, в Боулдере было двести человек; в этот вечер, когда они свободно болтали друг с другом – их собственный радиопередатчик находился в зоне уверенного приема, – людей было уже свыше трехсот пятидесяти. Их собственная группа, пополняемая по пути, увеличит это число до четырехсот человек.

– Даю пенни за твои мысли, – сказала Люси, обнимая Ларри.

– Я думал об этих часах и о смерти капитализма, – сказал он, указывая на ее «Пульсар». – Всегда было так – работай, как вол, или пропадешь, и тот вол, который работал усерднее всех, заканчивал красным, белым или синим «кадиллаком» и этими часами «Пульсар». Вот истинность демократии. Любая женщина в Америке может стать обладательницей часов «Пульсар» и голубого норкового манто. – Он рассмеялся.

– Может быть, – согласилась Люси. – Но вот что я скажу тебе, Ларри. Я многого не знаю о капитализме, но знаю кое-что об этих тысячедолларовых часиках. Я знаю, что они не так уж чертовски нужны.

– Да? – Он посмотрел на нее, удивленно улыбаясь. Это была всего лишь мимолетная улыбка, но какая? Люси была счастлива видеть его улыбку, улыбку, предназначенную только ей. – Почему же?

– Потому что никто не знает, который сейчас час, – задиристо ответила Люси. – Четыре или пять дней назад я спросила мистера Джексона, Марка и тебя, одного за другим. И все вы назвали разное время, заметив, что хотя бы по разу ваши часы останавливались… ты не помнишь, как называется то место, где хранится мировое время? Как-то я прочитала об этом статью в журнале, ожидая в приемной врача Потрясающе. Они хранят его до тысячной доли микросекунды. У них есть маятники, солнечные часы и все такое прочее. Я сейчас иногда думаю об этом месте, и эта мысль просто сводит меня с ума. Наверняка все часы там остановились; у меня есть тысячедолларовые часы «Пульсар», которые я стянула в ювелирном магазине, и они тоже не могут хранить время до солнечной секунды – так, как им полагается. Из-за гриппа. Этого проклятого гриппа.

Люси замолчала, и какое-то время они сидели молча. Затем Ларри показал пальцем на небо:

– Посмотри-ка туда!

– Что? Где?

– На высоте трех часов. Теперь двух.

Она посмотрела, но так и не увидела того, на что указывал Ларри, до тех пор, пока он не взял ее лицо в свои теплые руки и не приподнял его к нужному квадранту неба. И тогда Люси увидела, и у нее перехватило дыхание. Что-то ослепительно яркое, яркое, как звезда, но тяжеловесное и немигающее скользило по небу, передвигаясь с востока на запад.

– О Боже! – воскликнула она. – Это ведь самолет, да, Ларри? Самолет?

– Нет. Спутник Земли. Он, вероятно, будет вращаться там еще лет семьсот.

Они смотрели на него не отрываясь, пока тот не исчез из вида за темной громадой Скалистых гор.

– Ларри? – тихо спросила Люси. – Почему Надин скрывает, что видит сны? – Тут же почувствовав, как он едва заметно напрягся, она пожалела, что заговорила об этом. Но раз начав, надо довести разговор до конца… если только он не откажется наотрез. – Она говорит, что не видит никаких снов. Но ведь на самом деле ей что-то снится. – Марк был прав, говоря об этом. Она разговаривает во сне. Однажды ночью она так громко разговаривала, что даже я проснулась.

Теперь он посмотрел на нее. И после долгого молчания спросил:

– Что она говорила?

Люси задумалась, стараясь передать все как можно точнее.

– Она металась в спальном мешке, повторяя снова и снова. «Не надо, так холодно, не надо, я не перенесу, если ты сделаешь это, так холодно, так холодно». Потом она стала рвать на себе волосы. И стонать. У меня даже мурашки поползли по телу.

– У людей случаются кошмары, Люси. И это вовсе не означает, что они видят… скажем, его.

– Лучше о нем не говорить после наступления темноты, не так ли?

– Да, лучше не надо.

– Она ведет себя так, словно ее вот-вот разоблачат, Ларри. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да.

Он понимал. Несмотря на упрямые утверждения Надин, что сны ей не снятся, ко времени прибытия в Хемингфорд Хоум у нее под глазами появились коричневые круги. И великолепная копна тяжелых волос заметно поседела. И при внезапном прикосновении она вздрагивала. Надин содрогалась.

Едва слышно Люси спросила:

– Ведь ты любишь ее, да?

– О, Люси, – остановил он ее с упреком.

– Нет, я просто хочу, чтобы ты знал… – Она резко тряхнула головой, заметив его реакцию. – Я должна сказать об этом. Я вижу, как ты смотришь на нее… и как она смотрит на тебя иногда, когда ты чем-либо занят, и это абсолютно… абсолютно точно. Она любит тебя, Ларри. Но она боится.

– Боится чего? Боится чего?

Он вспомнил о своей попытке заняться с ней любовью спустя три дня после их фиаско в Стовингтоне. С тех пор Надин стала спокойнее – ранее временами она бывала веселой, но теперь совершенно очевидно старалась быть веселой. Джо спал. Ларри подсел к Надин, и какое-то время они разговаривали, но не об их теперешнем положении, а о былом, надежном былом. Ларри попытался поцеловать ее. Она оттолкнула его, отвернувшись, но он успел прочувствовать то, о чем только что сказала ему Люси. Он снова попытался, грубоватый и нежный одновременно, неистово желая ее. И на какое-то одно мгновение она уступила, показав ему, как бы это могло быть, если бы… Затем Надин отпрянула от него и пошла прочь, бледная, обхватив руками плечи и опустив голову.

– Не делай больше так, Ларри. Пожалуйста, не делай. Иначе мне придется вместе с Джо уйти от тебя.

– Почему? Но почему, Надин? Почему это для тебя такое невероятное событие?

Она не ответила. Просто стояла со все так же опущенной головой, с уже проступающими синевато-коричневыми кругами под глазами.

– Я сказала бы тебе, если бы могла, – ответила она и ушла, ни разу не оглянувшись.

– У меня была подруга, которая вела себя так же, – сказала Люси. – Я тогда училась в старших классах. Ее звали Джолин. Джолин Мейджерс. Она бросила учебу, чтобы выйти замуж за своего дружка. Он служил во флоте. Когда они поженились, она уже была беременна, но случился выкидыш. Ее мужа подолгу не было дома, а Джолин… она любила принимать гостей. Ей это нравилось, а ее муж был самый настоящий ревнивый медведь. Он сказал ей, что если только узнает, что она что-то вытворяет за его спиной, переломает ей руки и изуродует лицо. Представь себе, каково ей жилось? Твой муж приходит домой и говорит: «Я отправляюсь в плавание, дорогая. Поцелуй меня, а потом мы немного поваляемся на сеновале, но, между прочим, если я вернусь и кто-то скажет мне, что ты тут пустилась во все тяжкие, я переломаю тебе руки и изуродую лицо».

– Да, не очень-то весело.

– И вот спустя какое-то время Джолин встречает одного парня, – рассказывала дальше Люси. – Он был вторым тренером в Берлингтон-Хай. Где бы они ни появлялись, они постоянно оглядывались, и я уж не знаю, приставил ли ее муж кого-то шпионить за ними или нет, но потом это было уже неважно. А затем Джолин стала сходить с ума. То ей казалось, что парень, ожидающий автобус на углу, – один из дружков ее мужа. Или им оказывался коммивояжер, снимавший рядом с ними комнату в каком-нибудь паршивом мотеле. Да окажись Джолин за сто миль от штата Нью-Йорк, ей все так же мерещилось бы. Она подозревала даже полицейского, который разъяснял им, как проехать к месту для пикника. Дошло до того, что она стала вскрикивать всякий раз, когда дверь хлопала на ветру, и вскакивать, когда кто-либо подходил к ее крыльцу. А так как она жила в доме, в котором было семь маленьких квартир, то очень часто кто-либо приближался к ее крыльцу. Герберт испугался и бросил ее. Он испугался не мужа, а ее самой. И как раз накануне возвращения ее мужа из похода с Джолин случился нервный срыв. И все потому, что ей нравилось любить немного чересчур… и потому, что ее муж был безумно ревнив. Надин напоминает мне эту девушку, Ларри. Мне жаль ее. Признаться, мне она не очень нравится, но мне ее искренне жаль. Она выглядит ужасно.

– Ты хочешь сказать, что Надин боится меня так, как та девушка боялась своего мужа?

Люси пожала плечами:

– Возможно. Но я хочу сказать тебе одно – муж Надин находится где угодно, только не здесь.

Ларри засмеялся немного смущенно и сказал:

– Пора ложиться спать. Завтра будет очень трудный день.

– Да, – кивнула она, думая о том, что он ни слова не понял из того, что она сказала. И вдруг Люси расплакалась.

– Ну, – сказал Ларри. – Ну же. – Он попытался обнять ее. Люси стряхнула его руку.

– Ты получаешь от меня все, что хочешь, тебе вовсе не обязательно так делать!

В нем еще сохранилась какая-то частица прежнего Ларри, которая забеспокоилась о том, чтобы его голос не долетел до лагеря.

– Люси, да я тебя никогда и пальцем не тронул, – сказал он угрюмо.

– О, как же ты глуп! – закричала она, ударив его ногой. – Ну почему мужчины так глупы, Ларри? Вы различаете только белое и черное. Да, ты никогда и пальцем не тронул меня. Я не такая, как она. Если бы ты хоть пальцем тронул ее, она плюнула бы тебе в лицо и скрестила ноги. Мужчины по-своему называют подобных мне девушек, они пишут эти прозвища на стенах туалетов. Но вся моя вина в том, что я хочу, чтобы кто-то с теплотой относился ко мне и чтобы я любила его. Я хочу любить. Неужели это так плохо?

– Нет. Не то. Люси…

– Но ты не поверишь, – сказала она презрительно. – И ты по-прежнему будешь увиваться вокруг Мисс Высокие Бедра, а с заходом солнца опрокидывать Люси на спину.

Ларри молча кивал головой. Да, это правда, все до единого слова. Он слишком устал, слишком измучен, чтобы возражать. Люси, казалось, заметила это, выражение ее лица смягчилось, и она положила ладонь на его руку.

– Если ты поймаешь ее в свои сети, Ларри, я первая брошу тебе букет. Я никогда ни на кого не держала зла. Только… постарайся не слишком разочароваться.

– Люси…

Внезапно ее голос стал выше, зазвенев с неожиданной силой, и у Ларри по рукам побежали мурашки.

– Я просто, оказывается, верю, что любить – очень важно, только любовь поможет нам выжить, равно как и добрые отношения, а против нас – ненависть, хуже того – пустота. – Люси заговорила тихим голосом. – Ты прав. Уже поздно. Я иду спать. Идешь?

– Да, – откликнулся он, и когда они встали, он сердечно обнял ее и крепко поцеловал. – Я люблю тебя, Люси, настолько, насколько могу.

– Я знаю, – ответила она и устало улыбнулась. – Я знаю, Ларри.

На этот раз, когда он обнял ее, она не стряхнула его руку. Они отправились в лагерь и занялись робкой любовью.

Не прошло и двадцати минут после того, как Ларри Андервуд и Люси Суэнн вернулись в лагерь, и десяти минут после того, как они закончили свой любовный акт и закачались на волнах сна, как Надин внезапно очнулась от сна, словно кошка в ночи.

В вены вонзились раскаленные иглы ужаса. «Кто-то хочет меня, – подумала она, прислушиваясь к замедляющемуся бегу сердца. Ее глаза, широко открытые и полные тьмы, уставились туда, где нависающие ветви вяза переплелись в небе с тенями. – Это там. Кто-то хочет меня. Именно так. Но… так холодно».

Ее родители и брат погибли в автокатастрофе, когда ей было шесть лет; в тот день она не поехала с ними в гости к тете и дяде, вместо этого она осталась поиграть с одним из друзей, жившим по соседству. Все равно брата они любили больше, это она знала. Брат был вовсе не похож на нее, маленькую полукровку, которую взяли из приютской колыбели в возрасте четырех с половиной месяцев. Происхождение брата было ясным. Брат был – трубы, пожалуйста! – Их Собственный. А Надин всегда и навсегда принадлежала лишь одной Надин. Она была дитя земли.

После автокатастрофы она отправилась жить к тете и дяде, поскольку они остались единственными родственниками. Белые горы восточного Нью-Гэмпшира. Она помнит, как они взяли ее с собой покататься на подвесной дороге на гору Вашингтон, это было в день ее восьмилетия, и у нее от высоты пошла носом кровь, и они на нее рассердились. Тетя и дядя были очень старые, им было около пятидесяти пяти в тот год, когда ей исполнилось шестнадцать, в тот год, когда она под лунным небом стремительно мчалась по росистой траве, – хмельная ночь, когда грезы конденсируются из самого воздуха, подобного ночному молоку фантазии. Ночь любви. И если бы тот парень поймал ее, она бы отдала ему все в награду, все, что только смогла, и разве это так уж важно, что он не поймал ее? Они бежали – что может быть важнее?