Текст книги "Исход. Том 2"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)

Франни огляделась, но вокруг было тихо. Никто, кроме Гарольда, еще не добрался до этой части Арапахо-стрит. Это тоже было странно. Гарольд мог сколько угодно улыбаться, пусть у него даже лицо лопнет от улыбки, и сколько угодно похлопывать людей по спине, проводя с ними все дни, он мог, пусть даже с радостью, предлагать свою помощь когда надо и не надо, он мог внушить симпатию к себе, и это было действительно так – о нем в Боулдере были высокого мнения. Но то, где он предпочел поселиться… в этом было что-то не так, разве нет? В этом проявляется немного иной угол видения Гарольдом общества и своего места в нем… Может быть. А может быть, он просто любит покой и тишину?

Франни протиснулась в окно, испачкав блузку, и спрыгнула на пол. Теперь подвальное окно находилось на уровне ее глаз. Гимнасткой она была такой же, как и взломщицей, и ей придется встать на что-нибудь, чтобы выбраться отсюда. Подвал был переделан в игровую комнату. Об этом всегда мечтал ее отец, но у него так и не дошли до этого руки, подумала Франни, почувствовав легкий укол грусти. Стены, обшитые сучковатой сосной, с встроенными квадрафоническими громкоговорителями, потолок в стиле Армстронга, большой ящик с головоломками и книгами, детская железная дорога, детский автотрек. И игра «Настольный хоккей», на которую Гарольд равнодушно поставил ящик с кока-колой. Это была детская комната, стены пестрели плакатами – на самом большом, уже старом и обтрепанном, был изображен выходящий из церкви в Гарлеме Джордж Буш с высоко поднятыми руками и улыбкой во все лицо. Заголовок, написанный огромными красными буквами, гласил: «ВЫ НЕ ЗАКАЖЕТЕ КОРОЛЮ РОК-Н-РОЛЛА НИКАКИХ ТАНЦУЛЕК!»

Ей внезапно стало грустно как никогда, с тех пор как… ну, с каких пор, она, по правде говоря, не смогла вспомнить. Ей уже были ведомы и потрясения, и страх, и неописуемый ужас, и немое горестное ожесточение, но это чувство глубокой, щемящей грусти было ново. Вместе с ним внезапно нахлынула ностальгия по Оганквиту, по океану, по холмам и соснам доброго прежнего Мэна. Совсем беспричинно она вдруг вспомнила о старом Гасе, и на мгновение ей показалось, что сердце ее разорвется от горя и утрат. Что делает она здесь между равнинами и горами, разбившими страну на две части? Это чуждое для нее место, и она не принадлежит ему.

Всхлип, вырвавшийся из ее груди, прозвучал так ужасающе одиноко, что она во второй раз за день зажала рот обеими руками. «Не надо, Франни, детка. Столь большое горе так быстро не проходит. Понемножку каждый раз. Если тебе нужно поплакать, сделай это позже, но не здесь, в подвале Гарольда Лаудера. Вначале сделай дело».

Идя к лестнице, она горько улыбнулась, взглянув на изображение ухмыляющегося, неутомимо энергичного Джорджа Буша. Да, они, несомненно, заставили тебя поплясать, подумала она. Во всяком случае, кто-то заставил. Поднявшись на последнюю ступеньку лестницы, ведущей из подвала, она почувствовала уверенность, что дверь окажется запертой, но та легко отворилась. Кухня оказалась чистой и опрятной, вымытая посуда стояла в сушилке, маленькая газовая плита была вымыта до блеска… но в воздухе висел жирный запах жареного, словно призрак самого Гарольда, ворвавшегося в ее жизнь на «кадиллаке» Роя Брэннигена в то время, когда она хоронила своего отца.

«Ох и попаду я в передрягу, если Гарольд вздумает вернуться именно сейчас», – подумала она и тут же оглянулась, почти уверенная, что увидит в дверях ухмыляющегося Гарольда. Там никого не было, но все же сердце неприятно застучало о ребра.

Франни направилась в гостиную. Здесь было темно, настолько темно, что ей стало страшновато. Гарольд не только держал двери на запоре, но и задергивал шторы даже днем. И снова у Франни появилось ощущение, словно за ней наблюдает некое подсознательное проявление личности Гарольда. Зачем задергивать шторы в маленьком городке, где по этому признаку можно было отличить дома с живыми обитателями и где зашторенные окна означали, что в доме все мертвы?

В гостиной, как и в кухне, царил строгий порядок, правда, мебель была громоздкой и обветшалой. Достопримечательностью этой комнаты был камин – огромный, сработанный из камня, с такой широкой кирпичной кладкой под очагом, что на ней можно было сидеть. Франни так и сделала – села на нее и стала задумчиво смотреть по сторонам. Поерзав, она почувствовала, как под ней зашатался один из камней, и уже собралась было встать, как вдруг услышала стук в дверь. Страх обрушился на нее удушливой лавиной. Казалось, от внезапного ужаса ее сковал паралич. Дыхание перехватило, и, как Франни поняла позднее, она даже немного обмочилась. Снова постучали – быстрая, четкая барабанная дробь.

«Господи, – подумала Франни. – Хоть шторы задернуты, слава тебе, Господи, за это». Внезапно эту мысль сменила холодная уверенность, что ее велосипед оставлен на видном месте. Так ли это? Она отчаянно попыталась вспомнить, но вместо этого в уме вертелась всякая ерунда, знакомая до боли: «В чужом глазу и соринка заметна, в своем глазу и бревна не видать».

Снова стук и женский голос:

– Есть кто-нибудь?

Франни сидела, не шевелясь. Она, наконец, вспомнила, что оставила велосипед за домом под бельевой веревкой. Его не увидеть, если стоять перед домом. А что, если гостья Гарольда попытается войти через черный ход…

Ручка входной двери – взгляд Франни упирался в нее, пересекая короткий холл, – разочарованно начала поворачиваться вверх-вниз.

«Кто бы это ни был, она в таком же ладу с замками, как и я», – подумала Франни и вдруг зажала руками рот, пытаясь сдержать раскаты безумного смеха. Она посмотрела на свои хлопчатобумажные брюки и поняла, насколько сильным оказался ее испуг. «Хоть до дерьма дело не дошло. По крайней мере, пока». И она снова стала давиться истерическим, перепуганным смехом. Затем с невероятным чувством облегчения она услышала удаляющийся звук шагов.

То, что сделала Франни потом, не было результатом сознательного решения. Бесшумно пробежав через холл к входной двери, сквозь маленькую щель между шторой и оконной рамой она увидела женщину с длинными черными волосами, тронутыми сединой. Та садилась на легкий мотороллер «Веспа», стоящий у бордюра. Когда мотороллер подал признаки жизни, женщина откинула волосы назад и заколола их.

«Это Кросс – та самая, которая пришла вместе с Ларри Андервудом! Откуда она знает Гарольда?» Надин Кросс включила передачу, рывком тронулась с места и вскоре скрылась из вида. Франни вздохнула с огромным облегчением и вновь оглядела брюки. Она открыла было рот, чтобы выпустить наружу сдерживаемый с таким трудом смех, зная, как он прозвучит – дрожаще и облегченно. Но вместо этого разрыдалась.

Пятью минутами позже, слишком перенервничав, чтобы продолжать поиски, она протискивалась в окно подвала, встав предварительно на плетеный стул. Выбравшись наружу, она сильно оттолкнула стул подальше, чтобы нельзя было заподозрить вторжение. Стул все же оказался не на прежнем месте, но люди, как правило, редко замечают подобные вещи… да и не было похоже на то, что Гарольд часто пользуется подвалом, разве что держит в нем кока-колу.

Франни закрыла окно и подошла к велосипеду. Слабость от пережитого шока еще не прошла, ее даже слегка поташнивало. Пусть хоть брюки высохнут, подумала она. Когда в следующий раз пойдете на взлом, Франсес Ребекка, не забудьте надеть непромокаемые штанишки.

Она выехала со двора Гарольда и, стараясь как можно быстрее покинуть Арапахо-стрит, направилась в центр города на Каньон-бульвар. Спустя четверть часа она уже была дома.

Вокруг было тихо.

Она открыла свой дневник, взглянула на грязно-шоколадный отпечаток и подумала, где же Стью. И еще подумала, не с ним ли Гарольд.

«Ах, Стью, вернись домой. Ты нужен мне».

Расставшись с Гленом, Стью вернулся домой. С озадаченным видом сидя в гостиной, он думал, где же может быть матушка Абигайль и правы ли Ник и Глен в том, что пускают это дело на самотек, как вдруг в дверь постучали.

– Стью? – позвал Ральф Брентнер. – Эй, Стью, ты дома?

С ним был Гарольд Лаудер. Сегодня улыбка Гарольда была приглушена, но не до конца; он был похож на веселого родственника покойного, старающегося сохранить на панихиде печальный вид.

Ральф, всем сердцем переживая исчезновение матушки Абигайль, встретил Гарольда полчаса назад, когда тот, поработав на ремонте водопровода, возвращался к себе. Ральфу нравился Гарольд, который, казалось, всегда был готов выслушать и посочувствовать любому, у кого было тяжело на душе… и Гарольду, как казалось, ничего не нужно было взамен. Ральф выложил всю историю об исчезновении матушки Абигайль, включая свои опасения насчет того, что с ней или может случиться сердечный приступ, или она поломает какую-либо хрупкую косточку, или просто умрет, ночуя под открытым небом.

– Ведь чуть ли не каждый день около полудня начинается дождь, – заканчивал Ральф свой рассказ, пока Стью наливал ему кофе. – В мокрой одежде она, конечно же, простудится. И что тогда?

– Однако мы не можем насильно заставить ее вернуться, – заметил Стью.

– Ну да, – уступил Ральф. – Но у Гарольда есть отличная идея.

Стью перевел взгляд:

– Как поживаешь, Гарольд?

– Нормально. А ты?

– Отлично.

– А Фран? Ты бережешь ее?

Гарольд спокойно встретил взгляд Стью, его глаза светились легким лукавством и дружелюбием, но у Стью возникло ощущение, что улыбающиеся глаза Гарольда напоминают солнечные блики на поверхности карьера Брейкмен там, дома, – вода выглядела столь же дружелюбно, но она уходила далеко вниз, в черные глубины, куда никогда не проникал солнечный луч, и уже четверо мальчишек распрощались с жизнью в дружелюбных водах карьера Брейкмен.

– Делаю все, что могу, – ответил Стью. – Так какова же твоя идея, Гарольд?

– Ну, слушай. Я понимаю, с какой точки зрения смотрит на это Ник. Я также понимаю точку зрения Глена. Они считают, что люди Свободной Зоны видят в матушке Абигайль некий теократический символ… и, в принципе, они оба выражают мнение людей Свободной Зоны, не так ли?

Стью отхлебнул кофе.

– Что ты подразумеваешь под «теократическим символом»?

– Я бы назвал это земным символом завета Господа Бога, – сказал Гарольд, и его глаза слегка затуманились. – Как Святое Братство или священные коровы в Индии.

Стью несколько возбужденно ответил на это:

– Точно. Эти коровы… им позволено разгуливать где угодно и устраивать пробки на дорогах, верно? Они могут даже войти в помещение, а то и вообще уйти за пределы города.

– Да, – согласился Гарольд. – Но большинство этих коров больны, Стью. Они едва не умирают от голода. Некоторые серьезно больны. И все из-за того, что они являют собой символ. Люди там убеждены, что Господь позаботится о них, точно так же как наши люди убеждены, что Господь позаботится о матушке Абигайль. Но у меня есть сомнения насчет правильности того, что Господь Бог позволяет бедному теленку скитаться в мучениях.

На лице Ральфа отразилось беспокойство, и Стью понял, что тот чувствует. Он и сам чувствовал то же самое и благодаря этому понял, как глубоко его чувство к матушке Абигайль. Он понял также, насколько близок Гарольд к богохульству.

– Во всяком случае, – резко заключил Гарольд, отметая в сторону священных коров Индии, – мы не можем изменить отношение людей к матушке Абигайль.

– И не хотели бы, – быстро добавил Ральф.

– Верю! – воскликнул Гарольд. – В конце концов, именно она собрала всех нас вместе и к тому же без помощи радиопередатчика. Я предлагаю оседлать наши верные мотоциклы и прочесать западную часть Боулдера. Если мы не будем слишком удаляться друг от друга, то сможем поддерживать связь по рации.

Стью согласно кивнул. Именно это он и хотел сделать. Святые коровы святыми коровами, Бог Богом, но было просто нехорошо бросать ее на произвол судьбы. И религия здесь ни при чем – это просто бессердечность, равнодушие.

– А если мы ее найдем, – продолжал Гарольд, – то спросим, не нужно ли ей чего-нибудь.

– Например, подбросить обратно в город, – насмешливо вставил Ральф.

– По крайней мере, мы будем знать, все ли с ней в порядке, – парировал Гарольд.

– Хорошо, – сказал Стью. – По-моему, это отличная идея, Гарольд. Отправляемся сейчас же, только я оставлю записку Фран.

Однако все время, пока он писал, его не покидало непреодолимое желание обернуться и посмотреть, что делает Гарольд и какое у него выражение глаз.

Гарольд вызвался обследовать извилистый участок дорога между Боулдером и Нидерлендом, так как здесь он менее всего ожидал встретить матушку Абигайль. Вряд ли он смог бы пройти расстояние от Боулдера до Нидерленда за один день, не говоря уже об этой выжившей из ума старухе. Зато ему представилась возможность совершить приятную прогулку, во время которой он мог спокойно пораскинуть мозгами.

Было без четверти семь, когда он возвратился в город. Установив «хонду» на площадке для отдыха, он уселся радом за стол и принялся уплетать бутерброды, запивая их колой. Его рация с вытянутой во всю длину антенной, висевшая на руле «хонды», слабо потрескивала голосом Ральфа Брентнера. У них были слабые коротковолновые передатчики, а Ральф уже довольно высоко взобрался на гору Флагстафф.

– … Плато Восходящего Солнца… никаких признаков ее… там наверху буря…

Затем раздался голос Стью, громче и ближе. Он находился в Чатакуа-парке всего в четырех милях от Гарольда.

– Повтори, Ральф.

Снова донесся голос Ральфа, который, похоже, орал изо всех сил. Так он заработает себе удар. Это было бы прекрасным завершением этого дня.

– Никаких признаков, что она здесь! Я начинаю спускаться, чтобы успеть до темноты! Перехожу на прием!

– Десять-четыре, – сказал Стью унылым голосом. – Гарольд, где ты?

Гарольд встал, вытирая о джинсы жирные пальцы.

– Гарольд? Вызываю Гарольда Лаудера! Ты слышишь, Гарольд?

Гарольд, сделав в сторону рации непристойный жест среднего пальца, означавший на языке молодых варваров, некогда обучавшихся в средней школе Оганквита, «да пошел ты…», нажал на переговорную кнопку и приятным голосом, которому он придал необходимую долю обескураженности, сказал:

– Я здесь. Вышел на обочину… показалось, что там что-то есть. Это оказалась старая куртка. Перехожу на прием.

– Да, понял. Почему бы тебе не приехать в Чатакуа-парк, Гарольд? Мы вместе подождем Ральфа.

«Любишь отдавать приказы, да, задница? У меня, может быть, кое-что приготовлено для тебя. Да, может быть».

– Гарольд, ты слышишь?

– Да, извини, Стью, я замечтался. Я смогу подъехать минут через пятнадцать.

– Ты слышишь это, Ральф? – закричал Стью, и Гарольд неприязненно поморщился. Он снова выставил средний палец, предназначая тот же жест Стью, и при это ухмыльнулся. «А это ты видел, хрен с Дикого Запада?»

– Вас понял, вы будете в Чатакуа-парке. – Голос Ральфа еле пробивался сквозь сплошные помехи. – Я еду туда. Конец связи.

– Я тоже еду туда, – сказал Гарольд. – Конец связи.

Сложив антенну, выключив рацию и снова повесив ее на руль, он застыл в седле «хонды», не нажимая на стартер. Он был одет в армейскую утепленную куртку, очень удобную для поездки на высоте более шести тысяч футов даже в августе. Но куртка служила и для другой цели. В ней было тожество карманов на молниях, и в одном из них лежал револьвер «Смит-Вессон» 38-го калибра. С полным барабаном он был весомо тяжел, будто осознавал, какие серьезные задачи стоят перед ним: смерть, уничтожение, убийство.

Сегодня вечером? Почему бы и нет?

Гарольд предпринял эту экспедицию с расчетом, что ему удастся оказаться со Стью один на один. Похоже, что не пройдет и пятнадцати минут, как такой случай представится ему в Чатакуа-парке. Но эта поездка служила также еще одной цели.

Он вовсе не собирался проделывать весь путь до Нидерленда – жалкого городишки в горах немного выше Боулдера, который и славен-то был только тем, что там якобы однажды останавливалась Пэтти Херст во время своего бегства. Мотоцикл ровно гудел, ветер обжигал лицо, словно затупившаяся бритва, и по мере того, как Гарольд поднимался все выше и выше в горы, что-то изменилось.

Если положить магнит на один конец стола, а кусок металла на другой, то ничего не произойдет. Но если двигать металл к магниту, постепенно сокращая расстояние (Гарольд на мгновение задержал этот образ в своем воображении, смакуя его и напоминая себе не забыть запечатлеть это в дневнике по возвращении домой сегодня вечером), то в один прекрасный момент получится так, что металл продвинется дальше, чем следовало бы ожидать исходя из силы толчка. Кусок металла остановится, но с такой видимой неохотой, словно он ожил, и частью его живой энергии является полное негодование физического закона инерции. Еще один или два легких толчка, и вы уже почти – а возможно, и на самом деле – видите, как кусок металла подрагивает на столе и слегка вибрирует, словно в быстром танце, наподобие тех мексиканских прыгающих шариков на резинке, и внутри каждого из этих маленьких деревянных шариков самый настоящий живой червячок. Еще один толчок, и равновесие между силой трения/инерции и притяжением магнита нарушается в пользу последнего. Кусок металла, ожив окончательно, теперь двигается сам по себе все быстрее и быстрее, пока в конце концов не подлетит к магниту и прочно пристанет к нему.

Ужасный, увлекательнейший процесс.

Когда в этом июне наступил конец света, сила магнетизма была еще непонятной, хотя Гарольд и думал (его разум никогда не отличался рационально-разумной направленностью) о том, что физики, занятые изучением подобных вещей, считали, что магнетизм неразрывно связан с явлением притяжения и что притяжение есть краеугольный камень Вселенной.

По пути к Нидерленду, продвигаясь все выше на запад, ощущая, как становится все прохладнее, и, наблюдая, как вокруг еще более высоких вершин за Нидерлендом медленно собираются тучи, Гарольд почувствовал, как точно такой же процесс начинается в нем. Он был близок к моменту равновесия… еще совсем немного, и он достигнет момента смещения. Он был куском металла, находившимся именно на том расстоянии, когда малейший толчок отправляет его дальше, чем это сделала бы приложенная сила в нормальных условиях. Он уже ощущал в себе это подрагивание.

Никогда в своей жизни он не был настолько близок к святому опыту. Молодые не верят в святых, потому что поверить в них означало бы признать неминуемую смерть всех эмпирических объектов. Старуха была чем-то вроде медиума, думал он, а также Флегг, этот темный человек. Они были человеческими радиостанциями, и не более того. Их же настоящая сила заключена в тех обществах, которые объединяются вокруг их сигналов, столь отличных друг от друга.

Остановившись в конце узкой главной улицы Нидерленда, оставив включенной фару «хонды», сверкающую, словно кошачий глаз, прислушиваясь к завыванию холодного ветра в соснах и осинах, Гарольд вдруг почувствовал нечто большее, чем просто магнетическое притяжение. Он почувствовал ошеломляющую, не поддающуюся никакой логике иррациональную власть, исходящую с Запада, притяжение настолько мощное, что при более детальном осмыслении его можно было просто сойти с ума. Он почувствовал, что если продвинется хоть на шаг в сторону этой силы притяжения, то потеряет всякое управление собой. И тогда он двинется туда – с пустыми руками.

А за это, хотя его трудно в этом винить, темный человек убьет его.

И Гарольд повернул назад, чувствуя холодное облегчение, какое испытывает неудавшийся самоубийца, удаляющийся от пропасти после долгого созерцания ее. Но если он пожелает, то сможет отправиться туда уже сегодня вечером. Да, он может убить Редмена одной-единственной пулей, выпущенной в упор. А затем он хладнокровно будет ждать появления этого оклахомского придурка Брентнера. Еще один выстрел в висок. Никто не всполошится, услышав выстрелы: здесь было много дичи, и люди частенько охотились на оленей, забредавших даже в город.

Сейчас десять минут седьмого, он успеет пустить в расход обоих. Франни не поднимет тревоги ранее половины одиннадцатого, а то и позже, а к тому времени он будет уже далеко отсюда, держа путь на запад в «хонде» с дневником в рюкзаке. Но ничего этого не будет, если он просидит здесь на мотоцикле, теряя время.

«Хонда» завелась со второго раза. Отличный мотоцикл. Гарольд улыбнулся – он был само веселье – и покатил по направлению к Чатакуа-парку.

Уже сгущались сумерки, когда Стью услышал шум мотоцикла Гарольда, а спустя мгновение фара «хонды» замелькала между деревьями на повороте центральной аллеи. Видно было, как Гарольд поворачивает свою увенчанную шлемом голову, разыскивая его. Стью замахал руками. Через минуту Гарольд, увидев его, махнул рукой в ответ и стал приближаться, включив вторую передачу.

После этого дня, который они провели втроем, делая общее дело, Стью стал думать о Гарольде значительно лучше… лучше, чем когда-либо. Идея Гарольда была чертовски хороша, пусть даже из этого ничего не вышло. И Гарольд, вызвавшийся поехать в Нидерленд… он, должно быть, порядком продрог, несмотря на свою утепленную куртку. Когда он подъехал, Стью отметил, что вечная улыбка Гарольда скорее похожа на гримасу; его лицо было напряженным и невероятно бледным. Расстроен, что все вышло именно так, а не иначе, предположил Стью. Он внезапно испытал жгучий стыд из-за того, что он и Франни считали, будто постоянная улыбка и слишком дружелюбное отношение Гарольда к людям – своего рода камуфляж. Задумывались ли они когда-нибудь над тем, что парень, может быть, просто старается перевернуть страницу, и пусть у него это получается немного странно, ведь он ни разу до этого не пытался сделать подобную вещь. Скорее всего, не задумывались.

– Ну что, ничего? – спросил он Гарольда.

– Ничего, – ответил Гарольд. Улыбка снова появилась на его лице, но какая-то автоматическая, безвольная, словно зияющий рот маскарадной маски. Лицо Гарольда было по-прежнему странным и мертвенно-бледным. Руки он держал в карманах куртки.

– Не расстраивайся. Это была хорошая идея. Скорее всего, она уже вернулась. А если нет, то мы продолжим поиски завтра.

– Тогда нам, наверное, придется искать тело.

Стью вздохнул:

– Может быть… да, вполне возможно. Почему бы нам не поужинать вместе, Гарольд?

– Что? – Гарольд, похоже, отскочил в сгущавшуюся под деревьями тьму. Никогда еще его улыбка не была такой напряженной.

– Поужинать, – терпеливо повторил Стью. – Франни тоже будет рада тебя повидать. Без дураков. Она действительно будет рада.

– Ну, может быть… – протянул Гарольд с прежним беспокойством. – Но у меня… понимаешь, у меня было кое-что к ней. Может, лучше, если мы… на какое-то время не будем думать об этом. Ничего личного. Вы оба отлично подходите друг другу. Я это понимаю. – Его улыбка засияла прежней искренностью. Она была настолько заразительной, что Стью не мог не улыбнуться в ответ.

– Как хочешь, Гарольд. Но двери нашего дома открыты для тебя в любое время.

– Спасибо.

– Нет, это мне нужно благодарить тебя, – сказал Стью серьезно.

Гарольд удивленно моргнул:

– Меня?

– Да, тебя – за то, что ты поднял нас на поиски, пусть и безуспешные, когда остальные бросили все на произвол судьбы. Позволь мне пожать твою руку. – Стью протянул руку. Гарольд на мгновение тупо уставился на нее, и Стью подумал, что его жест не будет принят. Но тут Гарольд вытащил правую руку из кармана куртки – похоже было, что она зацепилась за что-то, возможно за молнию, – и быстро пожал руку Стью. Рука Гарольда была теплой и слегка влажной. Стью то и дело поглядывал на центральную аллею.

– Пора бы уже Ральфу появиться. Только бы с ним ничего не случилось во время спуска с этой неприветливой горы. Он… а вот и он.

В глубине аллеи, как бы играя в прятки, то появлялся, то скрывался между деревьями свет фар.

– Да, это он, – произнес Гарольд странным невыразительным тоном за спиной Стью.

– И с ним еще кто-то.

– Что-что?

– Вон. – Стью указал на вторую мотоциклетную фару, следующую за первой.

– А-а-а. – Снова этот странно невыразительный тон. Стью даже обернулся.

– С тобой все в порядке, Гарольд?

– Просто устал.

Вторым оказался Глен Бейтмен; он приехал на маленьком мопеде, по сравнению с которым даже «веспа» Надин выглядела как «харли». Позади Ральфа на заднем сиденье Стью и Гарольд увидели Ника Андроса. Ник пригласил всех в дом, который он делил с Ральфом, на кофе и глоток брэнди. Стью согласился, но Гарольд отказался, сославшись на усталость.

«Он чертовски расстроен», – решил Стью, подумав не только о том, что впервые чувствует симпатию к Гарольду, но и о том, что это чувство возникло с огромным опозданием. Он повторил приглашение Ника, но Гарольд только покачал головой и сказал, что ужасно вымотался за день и мечтает побыстрее добраться до постели.

Когда Гарольд, наконец, подошел к двери своего дома, его так трясло, что он с трудом попал ключом в замочную скважину. Он запер дверь изнутри и задвинул засов. Затем прислонился к косяку, откинув голову и закрыв глаза, чувствуя, что из глаз вот-вот брызнут истеричные слезы. С трудом овладев собой, он ощупью прошел в гостиную и зажег все три газовые лампы. Комната осветилась, и со светом ему стало немного лучше.

Он сел в свое любимое кресло и закрыл глаза. Когда сердцебиение немного успокоилось, он подошел к камину, вынул незакрепленный камень и вытащил свой ГРОССБУХ. Обычно в гроссбухе ведутся записи неуплаченных долгов, просроченных платежей, накапливаемых сумм. Именно здесь на все счета ставится окончательное «оплачено».

Гарольд снова опустился в кресло, открыл чистую страницу и, поколебавшись, написал: «14 августа 1990 года». Он писал почти полтора часа строка за строкой, страница за страницей. И по мере того, как он писал, выражение его лица менялось: безумное восхищение уступало место тупой праведности, испуг – радости и, наконец, болезненная гримаса – обычной ухмылке. Закончив, он прочитал написанное («Это мои послания миру, который никогда не писал мне…»), растирая уставшую правую руку.

Он положил ГРОССБУХ на место и задвинул камень. Гарольд был спокоен: он излил все накопившееся в нем, он передал свой ужас и свою ярость бумаге, и его решение осталось непоколебимым. Это хорошо. Иногда сам акт записи событий приводил его в нервозное состояние, и он сознавал, что это случалось тогда, когда при изложении он фальшивил либо прилагал недостаточно усилий для того, чтобы заточить тупой край правды, чтобы о нее можно было порезаться – настолько, чтобы выступала кровь. Но сегодня он мог положить дневник обратно, чувствуя себя спокойно и безмятежно. Его ярость, и страх, и чувство прострации были отражены столь надежно, а кирпич настолько верно будет хранить его тайну, что он может позволить себе спокойно заснуть.

Осторожно раздвинув шторы, Гарольд осмотрел тихую улицу. Глядя на гряду Флатирон, он спокойно думал о том, насколько близок он был к тому, чтобы пойти напролом – просто вытащить «пушку» 38-го калибра и попытаться уложить всех четверых. Тогда пришел бы конец их лицемерному Организационному комитету. Если бы он покончил с ними, необходимого кворума не оказалось бы.

Но в следующий момент истонченная нить здравомыслия, вместо того чтобы порваться, удержала его. Он смог оторваться от револьвера и пожать предательскую руку хвастуна. Как такое могло случиться, он никогда не поймет, но слава Богу, что случилось именно так. Отличительной чертой гения является способность все вытерпеть – точно так же он намерен поступать и впредь.

Гарольда клонило в сон, позади был долгий, насыщенный событиями день. Гарольд выключил две из трех газовых ламп и взял последнюю, чтобы перенести ее в спальню. Проходя через кухню, он вдруг встал как вкопанный. Дверь в подвал была открыта. Гарольд, высоко подняв лампу, спустился на три ступеньки. Страх заполонил его сердце, вытеснив оттуда недавнее спокойствие.

– Кто там? – крикнул он. Никакого ответа. Он видел игру «Настольный хоккей». Плакаты. В дальнем углу веселой шеренгой стояли крокетные молотки. Он спустился еще на три ступеньки. – Есть здесь кто-нибудь?

Никого. Он не чувствовал ничьего присутствия. Но это не умерило его страх. Он прошел весь остаток пути вниз по ступенькам, высоко держа лампу над головой; комнату пересекла его чудовищная тень, огромная и черная, как обезьяна с улицы Морг.

Было ли что-то там на полу? Да. Было. Обойдя игрушечный автотрек, Гарольд подошел к тому месту под окном, где спустилась Франни. На полу был просыпан светло-коричневый песок. Гарольд опустил лампу. В песке четко, как отпечаток пальца, был виден след то ли кроссовки, то ли теннисной туфли… узор не вафлеобразный, не зигзагообразный, просто круги и линии. Гарольд долго смотрел на него, запечатлевая в памяти, а затем, пнув ногой, превратил след в легкое облачко. Свет лампы освещал его лицо, как у ожившей восковой фигуры.

– Ты заплатишь! – процедил сквозь зубы Гарольд. – Кто бы ты ни был, ты заплатишь! Да, заплатишь! Да, заплатишь!

Он поднялся по ступенькам и обошел весь дом, пытаясь отыскать другие признаки вторжения. Но ничего не нашел. Поиски он закончил в гостиной, сон его как рукой сняло. Он уже было пришел в выводу, что кто-то – возможно, ребенок – забрался к нему из любопытства, как вдруг в его мозгу, подобно ракете в полуночном небе, вспыхнула мысль: ГРОССБУХ! Мотив вторжения был настолько очевиден, настолько ужасен! Как же он едва не упустил его? Он подбежал к камину, отодвинул камень и вытащил ГРОССБУХ. Впервые до него дошло, насколько тот опасен. Если кто-то найдет его, всему конец. Кому, как не ему, знать об этом?

Но разве не началось все из-за дневника Франни?

ГРОССБУХ. Отпечаток ноги. Означал ли последний, что первый был найден? Конечно, Нет. Но как в этом убедиться? Такого способа не было, такова была чистейшая, дьявольская истина этого.

Положив камень на место, он унес ГРОССБУХ в спальню и положил под подушку рядом с револьвером «Смит-Вессон», думая о том, что дневник следует сжечь, и зная, что он никогда не сможет сделать этого. В этой обложке было самое лучшее, что он написал в своей жизни, единственное сочинение, явившееся результатом его веры и личного побуждения.

Лежа без сна, он неутомимо перебирал в уме возможные места для тайника. Под незакрепленной доской? В глубине кладовой? А может быть, воспользоваться древним, как мир, трюком и поставить его на одну из книжных полок – просто еще один том среди многих других томов, с одной стороны подшивки «Ридерз дайджест», а с другой «Истинная женщина»? Нет – это было бы слишком смело; он никогда не сможет спокойно покидать дом. А как насчет депозитного хранилища в банке? Нет, тоже не подойдет – дневник должен быть с ним всегда.