Текст книги "Исход. Том 2"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

Наконец веки Гарольда отяжелели, и в его сознании, освобождаемом наступающим сном, всплыла неясная мысль: «Это нужно спрятать… эта вещь… если бы Франни получше спрятала свой… если бы я не прочитал, что она в действительности думает обо мне… ее лицемерие… если бы она…»

Вдруг он резко сел в постели с широко раскрытыми глазами, с его губ слетел тихий вскрик. А спустя некоторое время его начал бить озноб. Знала ли она? Неужели это был отпечаток ноги Фран? Дневники… летописи… гроссбухи…

Прошло немало времени, прежде чем он заснул. Ему не давала покоя одна и та же мысль: носит ли Франни Голдсмит кроссовки или теннисные туфли. И если да, то какой узор у нее на подошвах?

Узор на подошвах. Узор на подошвах… Гарольда мучили тревожные сны, и он не раз горестно вскрикивал в темноте, будто пытаясь отгородиться от того, что накрепко успело внедриться в его подсознание.

Стью вернулся в четверть десятого. Франни, лежа в постели, читала книгу «Пятьдесят дружественных растений». Она поднялась, когда он вошел.

– Где ты был? Я так волновалась!

Стью объяснил, что у Гарольда возникла идея отправиться на поиски матушки Абигайль, чтобы по крайней мере отыскать хоть какие-то следы. О священных коровах он умолчал. Расстегивая сорочку, он закончил:

– Мы бы и тебя взяли с собой, но тебя невозможно было найти.

– Я была в библиотеке, – сказала она, наблюдая, как он снимает сорочку и кладет ее в сетчатый мешок для грязного белья. На теле у него было много волос, и Франни поймала себя на мысли о том, что до встречи со Стью волосатые мужчины всегда производили на нее отталкивающее впечатление. Она подумала, что то облегчение, которое она почувствовала по его возвращении домой, сделало ее немного глуповатой.

Гарольд читал ее дневник, теперь она знала это Франни ужасно боялась того, что Гарольд может замыслить нечто такое, чтобы Стью остался один и… что-нибудь сделать с ним… Но почему сейчас, сегодня, именно тогда, когда она все обнаружила? Если Гарольд так долго ничего не предпринимал, то не логичнее ли предположить, что он вовсе не собирается ничего предпринимать? И разве не возможно, что, прочитав ее дневник, Гарольд просто понял тщетность своих притязаний на нее? Если добавить ко всему этому новость об исчезновении матушки Абигайль, то Франни уже созрела для того, чтобы, как при гаданиях, видеть дурные предзнаменования во внутренностях цыплят, но истиной было всего лишь то, что Гарольд прочел ее дневник, а не исповедь о преступлениях мирового масштаба. И если бы она рассказала Стью о том, что обнаружила, то выглядела бы просто дурочкой, и он, возможно, послал бы Гарольда к черту… а возможно, прежде всего ее саму за то, что она оказалась такой глупой.

– Ну что, никаких признаков матушки Абигайль?

– Никаких.

– А как выглядел Гарольд?

– Очень уставшим. – Стью снимал брюки. – Жаль, что из его идеи ничего не вышло. Я пригласил его к нам на ужин в любое время, когда только он пожелает. Надеюсь, ты не станешь возражать. Кажется, этот сосунок начинает мне по-настоящему нравиться. Я бы ни за что ему не поверил, если бы мне сказали об этом в тот день, когда я встретил вас обоих в Нью-Гэмпшире. Не надо было его приглашать?

– Ну почему же, – ответила Франни после недолгого раздумья. – Нет, мне хотелось бы, чтобы мы поладили с Гарольдом.

«Я схожу с ума, думая, что, Гарольд, может быть, собирается отрезать ему голову, – думала она, – а Стью приглашает его на ужин. Ну что это как не глупые фантазии беременной женщины».

Стью вздохнул:

– Если матушка Абигайль не появится до рассвета, наверное, я предложу Гарольду снова отправиться на поиски.

– Я бы тоже хотела пойти, – быстро сказала Франни. – Найдутся еще люди, не совсем уверенные в том, что еду ей приносят вороны. Один из них Дик Воллмен. Другой – Ларри Андервуд.

– Прекрасно, – сказал Стью, укладываясь рядом с ней. – А ну-ка признавайся, что там на тебе под этой рубашонкой?

– Такой силач и великан мог бы выяснить это без моей помощи, – лукаво улыбнулась Франни.

Как оказалось, там не было ничего.

К восьми часам следующего утра на поиски отправились уже шестеро: Стью, Франни, Гарольд, Дик Воллмен, Ларри Андервуд и Люси Суэнн. К полудню поисковиков стало уже двадцать, а к наступлению сумерек, которые у подножия гор обычно сопровождаются кратковременным дождиком, их насчитывалось более пятидесяти. Они прочесывали кусты к западу от Боулдера, переходили ручьи вброд, обыскивали каждый каньон, поддерживая непрерывную связь по рации.

Всеми овладело нечто вроде покорного страха, постепенно сменившего вчерашнее благодушие. Несмотря на властную силу снов, благодаря которым матушка Абигайль стала в Зоне чуть ли не полубогом, большинство людей претерпели достаточно лишений, чтобы реалистически взглянуть на проблему ее выживания: старушке давно перевалило за сто, и она провела целую ночь одна-одинешенька в своих странствиях. А теперь наступила и вторая ночь.

Парень по имени Норман Келлог, преодолевший расстояние от самой Луизианы до Боулдера с группой из двадцати человек (они пришли накануне в полдень), узнав об исчезновении матушки Абигайль, бросил свою бейсбольную кепку оземь и в сердцах произнес:

– Ну что у меня за удача такая… так кто там у вас за ней охотится?

Чарли Импенинг, ставший кем-то вроде внештатного предрекателя судеб в Зоне (именно он разнес «радостную» весть о неминуемом снеге в сентябре), первым предположил, что исчезновение матушки Абигайль, возможно, знак, что им всем пора отсюда сматываться. В конце концов, Боулдер находится слишком близко. Слишком близко к чему? Сами знаете, к чему он слишком близок, а в Нью-Йорке или в Бостоне Чарли, сыну Мэвиса Импенинга, будет во сто крат безопаснее. Но его никто не поддержал. Все слишком устали и были готовы остаться. Если похолодает и не заработает отопление, они, возможно, и двинутся в путь, но не ранее. Они еще зализывали раны. Импенинга вежливо спросили, не собирается ли он отправиться в одиночку? Импенинг ответил, что он свято верит и дождется того, как еще некто увидит свет из тернового куста. Отсюда и пошел гулять слух, будто Глен Бейтмен высказал мнение, что из Чарли Импенинга получится неплохой Моисей.

«Покорный страх» – именно так Глен Бейтмен охарактеризовал чувство, охватившее их сообщество, потому что все они по-прежнему оставались здравомыслящими людьми, несмотря на свои сны и на глубокий страх того, что может твориться по ту сторону Скалистых гор. Суеверию, как и истинной любви, нужно время, чтобы созреть и самовыразиться. Построив амбар, говорил Глен Нику, Стью и Франни после того, как темнота приостановила их поиски, вы вешаете над дверью подкову зубцами вверх, чтобы удача не покидала вас. Но если один гвоздь выпадает и подкова переворачивается зубцами вниз, вы же не покидаете амбар.

– Может быть, и наступит день, когда вы или ваши дети, возможно, покинут амбар, если подкова спугнет удачу, но до этого пройдут еще многие годы. Именно подобным образом мы чувствуем себя сейчас – немного странно и потерянно. Но это, я думаю, пройдет. И если матушка Абигайль мертва – но Бог хранит ее, как я надеюсь, – то лучшего времени, вероятно, и придумать невозможно, чтобы сохранить душевное здоровье нашего сообщества.

Ник написал: «Но если ей предназначено было служить препятствием для нашего Противника, его противовесом, то кто-то же и здесь должен сохранять весы в равновесии…»

– Да, понимаю, – мрачно согласился Глен. – Я знаю. Может, и вправду проходят дни, когда подкова уже не так важна… или уже прошли. Поверьте мне, я понимаю это.

Франни спросила:

– Неужели вы на самом деле думаете, что наши внуки будут суеверными аборигенами, Глен? Колдунами и шаманами, своими ритуалами призывающими удачу?

– Будущего мне не дано знать, Фран, – сказал Глен, при свете лампы его лицо выглядело старым и изможденным, как у колдуна-неудачника. – Я даже недостаточно отчетливо понимал то воздействие, которое оказывала матушка Абигайль на сообщество до того, как Стью растолковал мне это в ту ночь на горе Флагстафф. Но я знаю одно: все мы находимся в этом городе благодаря двум причинам. Супергрипп мы можем отнести на счет глупости рода человеческого. И не столь важно, кто это сделал: мы, русские или латыши. То, кто именно опрокинул мензурку, теряет всякое значение перед лицом всеобщей истины: «В конце всякого рационализма лежит общая могила». Законы физики, законы биологии, математические аксиомы, все это является частью смертельной ловушки, потому что мы – такие, какие есть. Не будь Капитана Мертвая Хватка, появилось бы что-нибудь другое. Модно было обвинять в этом «технику», однако «техника» – лишь ствол дерева, но не его корни. Корнями же является разум, и я определил бы это слово следующим образом: рационализм – это идея о постоянном познании чего-либо в состоянии бытия. Это смертельная ловушка. И рационализм всегда был ею. Именно поэтому, если угодно, супергрипп можно отнести на счет рационализма. Но другой причиной, по которой мы все здесь находимся, являются сны, а сны иррациональны. Мы договорились не говорить об этом простом факте на заседании комитета, но сейчас мы не на заседании. Поэтому я выскажу то, что все мы считаем истиной. Все мы находимся здесь по воле сил, нам не понятных. В моем понимании это означает, что мы начинаем принимать – пока только подсознательно, с неоднократным откатом назад из-за нашей культурной отсталости – иное определение сути существования. Идею, что мы никогда не сможем что-либо понять о состоянии бытия. И если рационализм является смертельной ловушкой, то иррационализм вполне может стать спасительной ловушкой… по крайней мере, пока не появятся обратные доказательства.

Очень медленно Стью произнес:

– Ну, я тоже суеверен. Надо мной смеялись из-за этого, но это так. Я ведь знаю, что абсолютно все равно, зажжешь ты две или три сигареты от одной спички, но от двух я не нервничаю, а вот от трех – да. Я не хожу под лестницами и стараюсь обойти вокруг, если дорогу перебежала черная кошка. Но жить без науки… поклоняясь солнцу, может быть… считая, что чудовища перекатывают по небу шары, когда гремит гром… все это меня как-то не вдохновляет, Плешивый. Да, это кажется мне своего рода рабством.

– А если все это так и есть на самом деле? – тихо спросил Глен.

– Что именно?

– Представь, что эра рационализма прошла. Я сам почти полностью убежден, что так оно и есть. Она и раньше приходила и уходила, как вы знаете; она почти оставила нас в шестидесятые годы, в так называемый период Водолея, и она была в чертовски долгом отпуске в средние века. И представьте… представьте, когда рационализм уходит – словно яркий свет на время покидает нас, и мы можем видеть… – Он задумался, как бы вглядываясь в себя внутренним оком.

– Видеть что? – спросила Франни.

Глен поднял на нее глаза: серые и странные, они, казалось, светились каким-то внутренним светом.

– Сокрытую магию, – тихо произнес он. – Целую вселенную чудес, где реки текут в горы, а не с гор, в лесной чащобе обитают тролли, а в горных пещерах притаились драконы. Но и другие поразительные чудеса, белую власть. «Лазарь, явись». «Дочь Иаира, встань». Вода превращается в вино. И… и кто знает, может быть… изгоняются дьяволы. – Помолчав, он улыбнулся. – Спасительная ловушка.

– А темный человек? – глухо спросила Франни.

Глен пожал плечами:

– Матушка Абигайль называла его Отпрыском Дьявола. Может быть, он просто последний колдун, заклинатель рациональной мысли, собирающий технические средства против нас. И может быть, есть еще нечто, нечто намного более черное. Я знаю только, что он есть, к я уже больше не думаю, что социология, психология или еще какая-нибудь логия положат ему конец. Думаю, это сделает только белая магия… И наша белая колдунья бродит где-то там одна-одинешенька.

Глен с трудом закончил последнюю фразу и быстро опустил глаза.

Снаружи была лишь тьма, порывы ветра с гор бросали в окна гостиной Стью и Франни пригоршни дождя. Глен раскуривал свою трубку. Стью вытащил из кармана пригоршню мелочи и потряс ею в ладонях, а затем посмотрел, сколько вышло «решек» и сколько «орлов». Ник, машинально рисуя узоры в блокноте, представлял в своем сознании пустынные улицы Шойо и слышал – да, слышал, – как голос шепчет ему: «Он идет за тобой, немой. Он уже близко». Когда Глен и Стью разожгли огонь в камине, все они долго, в полном молчании смотрели на языки пламени.

После того как гости ушли, Франни совсем приуныла, чувствуя себя очень несчастной. Стью также пребывал в глубоком раздумье. Он выглядит усталым, подумала она. Завтра нам следует остаться дома, просто остаться дома и поговорить, а после обеда вздремнуть. Нам просто необходимо слегка расслабиться. Франни перевела взгляд на газовую лампу, и ей вдруг нестерпимо захотелось, чтобы вместо газового рожка засиял электрический свет, который получался таким простым нажатием переключателя на стене. Она почувствовала, как на глаза ей наворачиваются слезы. Франни сердито приказала себе не начинать, не добавлять еще и этого к их проблемам, но та ее часть, которая отвечала за слезы, похоже, не намерена была прислушиваться.

Внезапно Стью просиял:

– Боже мой! Я чуть не забыл!

– Забыл о чем?

– Сейчас покажу! – Он вышел из спальни и быстро спустился по лестнице. Она подошла к двери и спустя мгновение услышала, как он возвращается. Что-то было у него в руке… это было… это…

– Стюарт Редмен, где вы это взяли? – спросила она, приятно удивленная.

– Народный музыкальный инструмент, – сказал он с улыбкой.

Франни, взяв стиральную доску, стала поворачивать ее в руках. В комнате запрыгали отраженные от доски солнечные зайчики.

– Народный?…

– Да, там, в начале Уолл-стрит.

– Стиральная доска в музыкальном магазине?

– Да. Там также была чертовски хорошая ванна, но кто-то уже успел проделать в ней дыру – видно, хотел превратить ее в хозяйственную сумку.

Франни рассмеялась. Положив стиральную доску на диван, она крепко обняла Стью. Его руки, ласкавшие ее тело, задержались на груди, и Франни еще крепче прижалась в нему.

– Доктор прописал ему приятную музыку, – прошептала она.

– Да?

Франни прижалась лицом к щеке Стью.

– Похоже, он от этого прекрасно себя чувствует. Ты можешь сделать так, чтобы я прекрасно себя чувствовала, Стью?

Улыбаясь, он поднял ее на руки.

– Ну, – сказал он, – может, мне стоит попытаться?

На следующий день, в четверть третьего, Глен Бейтмен ворвался к ним без стука. Франни была у Люси Суэнн, женщины замешивали тесто на пироги. Стью, оторвавшись от вестерна Макса Брэда, взглянул на Глена, бледное лицо которого казалось ошеломленным, глаза были широко открыты. Стью тут же отбросил книгу.

– Ну и дела, Стью, – сказал Глен. – Как я рад, что ты дома.

– Что случилось? – резко спросил Стью. – Неужели… кто-то нашел ее?

– Нет, – покачал головой Глен, опускаясь на стул, как будто у него подкосились ноги. – Это не дурная новость, это хорошая новость. Но она очень странная.

– Что? В чем дело?

– Кин. Я задремал после ленча, а когда встал, увидел Кина, спящего на крыльце. Он выглядит чертовски израненным, Стью, словно побывал в мясорубке с тупыми ножами, но все же это он.

– Ты имеешь в виду собаку? Того Кина?

– Именно его я и имею в виду.

– Ты уверен?

– Та же самая медаль, на которой написано: «Вудсвилл, Н.Х.». Тот же красный ошейник. Та самая собака. Он так отощал, и ему пришлось не раз драться. Дик Эллис – он просто в восторге, что может ради разнообразия поработать с животным. – Ник говорит, что Кин навсегда лишился одного глаза. Ужасные царапины на боках и брюхе, некоторые инфицированы, но Дик обработал их. Сделал ему укол успокоительного и перевязал. По словам Дика, похоже на то, что Кин дрался с волком, может быть, и не с одним. Но хоть бешенства не обнаружено. Кин чист. – Глен медленно покачал головой, две слезы скатились по его щекам. – Этот проклятый пес вернулся-таки ко мне. Клянусь Богом, лучше бы я не бросал его на произвол судьбы, Стью. От одной мысли об этом мне становится чертовски плохо.

– По-другому нельзя было поступить, Глен. Не на мотоцикле же было его везти.

– Да, но… он следовал за мной, Стью. Получилось то, о чем иногда можно было прочитать в еженедельнике «Стар»: «Преданный пес следовал за своим хозяином на протяжении двух тысяч миль». Как он смог это проделать? Как?

– Может быть, так же, как и мы. Собаки видят сны, ты знаешь, – наверняка они видят. Ты разве никогда не замечал, как у спящей собаки подрагивают лапы? В Арнетте жил старик по имени Вик Пэлфри, так вот он любил говаривать, что собакам снятся два сна: хороший и плохой. Хороший, когда у нее подрагивают лапы. Плохой, когда она рычит во сне. Разбуди собаку во время плохого сна, и она почти наверняка укусит тебя.

Глен удивленно покачал головой:

– Говоришь, он видел сны…

– То, о чем я сейчас говорю, ничуть не смешнее того, о чем говорил ты вчера, – с упреком заметил Стью.

Глен, усмехнувшись, утвердительно кивнул головой:

– О, я могу нести подобную чушь целыми часами – ведь я один из величайших дерьмовозов всех времен. Правда, я делаю это тогда, когда действительно что-то происходит.

– Ну вот – начали за здравие, кончили за упокой.

– Пошел ты… Восточный Техас. Не желаешь ли пойти посмотреть на собаку?

– Обязательно.

Дом Глена находился на Спрюс-стрит в двух кварталах от Боулдерадо-отеля. Некогда зеленеющий плющ у крыльца засох, как и большинство лужаек и цветников Боулдера – без ежедневного полива засушливый климат одержал верх.

На маленьком круглом столике на веранде стояли бутылки с джином и тоником.

– Чертовски приятный вкус без льда, не правда ли, Глен?

– После третьей уже перестаешь замечать – со льдом или без оного, – засмеялся Глен.

Рядом с бутылками была пепельница с пятью трубками и книги «Дзен», «Искусство содержания мотоцикла в порядке», «Четвертый мяч», «Мое ружье стреляет быстро» – все они были открыты на разных страницах. Здесь же стояла начатая коробка печенья.

Кин лежал на крыльце, мирно положив явно побывавшую в боях морду на передние лапы. Словно яркие карты в колоде, перед Стью промелькнули все собаки, которые были у него когда-либо с пятилетнего возраста, когда мама подарила ему старину Спайка. Может быть, собак было не так много, как карт в колоде, но все-таки достаточно. Собака стоит того, чтобы держать ее, и, насколько знал Стью, Кин был единственным представителем собачьей расы в Боулдере.

Он взглянул было на Глена, но быстро отвел взгляд, подумав, что даже такому старому социологу, читавшему одновременно несколько книг, не понравилось бы быть застуканным с глазами на мокром месте.

– Хороший пес, хороший, – повторил Стью, и Кин застучал хвостом о доски крыльца, вероятно соглашаясь с тем, что он действительно хороший пес.

– Зайду-ка я в дом, – отворачиваясь, глухим голосом сказал Глен. – Надо бы немножко освежиться.

– Да, – сказал Стью, не поднимая глаз. – Эй, парень, слышишь, старина Кин, каким же ты был хорошим парнем, верно? Какой же ты хороший парень!

Кин одобрительно застучал хвостом.

– Перевернись-ка. Притворись мертвым, парень. Перевернись.

Кин послушно перевернулся на спину, вытянув задние лапы и болтая в воздухе передними. Лицо Стью омрачилось, когда его рука бережно прошлась по жесткой, негнущейся белой повязке, которую наложил Дик Эллис. Отчетливо были видны красные, вспухшие царапины, несомненно очень глубокие под повязкой. Кто-то напал на него, да, верно, но это не был другой бродячий пес. Собака добралась бы до морды или до горла. А то, что случилось с Кином, было результатом нападения животного пониже, чем собака, и более трусливого. Возможно, волчья стая, хотя Стью сомневался, что Кин смог бы уйти от стаи. Но кто бы это ни был, псу повезло, что его не выпотрошили.

Дверь с москитной сеткой хлопнула, когда Глен снова вышел на веранду.

– Кто бы ни напал на него, он чуть не выпустил ему кишки, – заметил Стью.

– Раны оказались глубокими, он потерял много крови, – подтвердил Глен. – Я не в силах отогнать от себя мысль, как же я мог обречь его на все это?

– Дик сказал, что это были волки.

– Волки или, может быть, койоты… но, по его словам, койоты вряд ли смогли бы так поработать, и я с ним согласен. – Стью похлопал Кина по крестцу, и тот перевернулся на брюхо. – Как так получилось, что почти все собаки исчезли, а волков везде предостаточно – даже к востоку от Скалистых гор, если на то пошло, – чтобы напасть на такого хорошего пса?

– Думаю, этого мы никогда не узнаем, – сказал Глен. – Как и того, почему эта проклятая эпидемия унесла всех лошадей, а не коров, и большинство людей, но не нас. Я не собираюсь ломать над этим голову. Я собираюсь только набрать побольше чизбургеров и откормить моего друга.

– Да. – Стью увидел, как Кин быстро закрыл глаза. – Он изранен, но его хозяйство в целости и сохранности – я рассмотрел, когда он переворачивался. Надо не пропустить, если где-нибудь рядом появится сука, ты понимаешь?

– Да, – задумчиво ответил Глен. – Будешь теплый джин с тоником, Восточный Техас?

– Черт побери, нет. Пусть я не продвинулся дальше первого года в профессионально-техническом училище, но я не проклятый варвар. Пиво есть?

– Может, отыщу банку «Корз». Хотя пиво тоже теплое.

– Продано. – Стью, двинувшись вслед за Гленом в дом, вдруг задержался и посмотрел на спящего пса.

– Хорошенько отсыпайся, старина, – сказал он собаке. – Я рад, что ты снова с нами.

И вслед за Гленом вошел в дом.

Но Кин не спал.

Он пребывал в том промежуточном состоянии, в котором определенный период времени находятся большинство живых существ, когда они сильно пострадали физически, но не настолько, чтобы их коснулась тень смерти. В области брюшной полости нестерпимом жаром его допекал сильный зуд – зуд заживающих ран. Глену придется приложить немало усилий, чтобы не дать Кину содрать повязки и открыть раны, рискуя снова занести в них инфекцию. Но это будет позже. А пока Кин (который по-прежнему изредка думал о себе, как о Большом Стиве, что было его первоначальной кличкой) удовлетворенно погружался в это промежуточное состояние.

Волки настигли его в Небраске, пока он удрученно обнюхивал все вокруг дома на сваях в маленьком городке Хемингфорд Хоум. Запах ХОЗЯИНА – чувство ХОЗЯИНА – привело его к этому месту, а затем остановило. Куда он шел? Кин не знал. И эти волки, их было четверо, вышли из кукурузного поля, словно лохматые призраки мертвых. Их красные глаза сверкали, а сквозь хищный оскал прорывалось утробное, разрывающее тишину рычание, не оставлявшее сомнений в их намерениях. Кин стал отступать, рыча в ответ, его лапы напряженно рыли землю во дворе матушки Абигайль. Волк-предводитель прыгнул, как только задняя часть туловища Кина скользнула в тень крыльца. Он нападал снизу, целясь в брюхо, за ним последовали и остальные. Кин взвился над щелкающей пастью вожака, отдавая ему свое подбрюшье, и, как только вожак начал кусать и царапать, Кин сомкнул челюсти на волчьей шее, вонзаясь клыками, выпуская кровь, и волк завыл, внезапно потеряв всякую храбрость. Когда он дернулся, пытаясь вырваться, челюсти Кина молниеносно сомкнулись на волчьей морде, и вожак издал завывающий малодушный вопль, когда его нос оказался разодранным до ноздрей, с вытянутыми жилами и свисающей клочьями кожей. Он умчался, жутко скуля и бешено мотая головой, разбрызгивая кровь и грубо телепатируя, что присуще всем схожим животным, поэтому Кин мог достаточно отчетливо прочитать его повторяющуюся мысль: (осы во мне, о осы, осы у меня в голове, осы на моей голове, о…)

А затем на Кина напали другие: один слева, а другой справа, словно огромные пули, выпущенные в упор, последний из трио полз, ухмыляясь и щелкая зубами, готовый оторвать ему яйца. Кин с хриплым лаем рванул вправо, собираясь вначале разобраться с первым и спрятаться под крыльцо. Если бы ему удалось забраться под крыльцо, он смог бы расправиться со всеми – может быть, раз и навсегда. Сейчас, лежа на веранде, он заново переживал бой, словно в замедленной съемке: рычание и вой, броски и отступления, запах крови, который, въевшись в его мозг, превратил Кина в подобие сражающейся машины, не чувствующей своих ран до последнего вздоха. С волком, нападавшим справа, Кин справился так же быстро, как и с первым; хищник утратил один глаз, а сбоку на шее расплывалось огромное темное пятно – рана, вероятно, была смертельной. Но волк, в свою очередь, успел нанести увечья и Кину; большинство ран были поверхностными, но две оказались очень глубокими – на их месте потом останется грубый шрам в виде буквы «t» с низко опущенной перекладиной. Даже тогда, когда он станет старым-престарым псом (а Кин переживет Глена Бейтмена на шестнадцать лет), его шрамы будут ныть, пульсируя, в дождливую погоду.

Итак, Кин сразился с тремя, заполз под крыльцо, и, когда один из двух оставшихся волков, преодолев страх, попытался вползти за ним, Кин, прыгнув, повалил врага и распорол ему горло. Другой отступил почти до самого края кукурузного поля, беспокойно скуля. Если бы Кин вышел в бой, тот, другой, просто умчался бы с поджатым хвостом. Но Кин не вышел тогда. Он был измотан. Он мог лишь лежать на боку, тяжело дыша, зализывая раны и издавая низкое, грудное рычание при виде подступавшей тени оставшегося волка. Затем стало темно, окутанная дымкой ущербная луна плыла в небе над Небраской. И всякий раз, когда последний волк слышал, что Кин жив и, вероятно, по-прежнему готов сражаться, он шарахался прочь, поскуливая. После полуночи он исчез, оставив Кина одного на грани жизни и смерти. И вот в предутренний час Кин с ужасом почувствовал Нечто – присутствие какого-то другого животного – и застыл, жалобно повизгивая. Это нечто было в кукурузе, это нечто приближалось, возможно, охотясь за ним. Кин, дрожа, ждал, обнаружит ли его это нечто, это ужасное нечто, которое было похоже и на Человека, и на Волка, и на Глаз: какое-то черное существо, подобное древней рептилии. Казалось, прошла целая вечность, когда Кин, наконец, почувствовал, что оно ушло, и заснул. Он провалялся под крыльцом трое суток, выбираясь оттуда только гонимый голодом и жаждой. Под ручным насосом во дворе всегда собиралась лужица, а в доме было столько вкусного, многое осталось от ужина, приготовленного матушкой Абигайль для людей Ника.

Когда Кин почувствовал, что может идти дальше, он знал, куда идти. Это было подсказано ему не запахом; это было глубокое чувство жара, исходившего из глубин его бренного бытия, влекущий жар с запада. И он отправился туда, превозмогая последние пятьсот миль разрывающую брюхо боль. Время от времени он чуял ХОЗЯИНА и, таким образом, знал, что находится на правильном пути. И наконец-то он здесь. ХОЗЯИН здесь. Здесь нет волков. Здесь есть еда. Здесь не было ощущения того черного Нечто… того Человека с сильным запахом волка и с таким острым зрением, что он видел на целые мили вокруг, приводя в волнение каждое живое существо на его пути. В настоящее время все шло отлично. Думая так (насколько собаки могут думать, воспринимая мир почти исключительно через свои ощущения), Кин погружался все глубже, на этот раз в настоящий сон, в хороший сон с охотой на кроликов, скачущих в клевере и тимофеевке, – травы были ему по брюхо и успокаивающе холодили росой. Его звали Большим Стивом. А кролики были повсюду в это серое бесконечное утро…

Во сне его лапы подрагивали.