Текст книги "Когда уходит земной полубог"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Пётр слушал его как заворожённый. Чудной сказкой звучали для него слова: Гилянь, Ширван, Исфагань! А дале за ними крылась таинственная Индия. Не удержался, спросил капитана о заветном:

   – Как мыслишь, какой путь в Индию для нас самый способный?

И здесь Соймонов тоже сказал вдруг своё:

   – Я так рассуждаю, государь. Европейцам до Ост-Индии надобно через два океана плыть. А нам от Камчатки намного способнее до неё китайскими морями идти.

   – Пустое! – отмахнулся Пётр. – Я то всё знаю, да то, далеко! А был ли ты в Астрабатском заливе?

Соймонов согласно наклонил голову.

   – А коли был, то знаешь ли, что от Астрабада до Балха в Бухарин и до Водокшана на верблюдах только двенадцать дней ходу, а там в Бухарин средина всех восточных коммерций...

   – На верблюдах сам, государь, не ездил, а вот бухта в Астрабате мелковата! – честно ответил Соймонов.

   – Бухту и углубить при желании можно! – сердито буркнул Пётр. Но отпустил капитан-лейтенанта без сердца.

Вскоре, впрочем, Пётр сам убедился, что мелководье – самая великая пакость на Каспии. Уже при высадке в Аграханском заливе шлюпки не могли подойти к берегу, и солдаты брели до суши с пол версты по колено в воде. Матушку-полковницу и её фрейлин, чтобы не замочили ножек, матросы переносили на широких досках, так же как и мешки с мукой и прочие запасы.

А когда высадились, выяснилось: кавалерия, что шла по суше, ещё не прибыла. Пришлось прямо здесь у залива разбить палатки и стать лагерем. Июльская жара была нестерпимая, а в Аграхани не было ни одного деревца, кроме мелкого степного кустарника. Сильный ветер из калмыцких степей срывал палатки, нёс тучи песка и сухой пыли, порой закрывавшей солнце. Бывалые офицеры и солдаты вспоминали несчастный Прутский поход, когда вот так же шли через сожжённую солнцем степь, где последняя трава была уничтожена саранчой.

Наконец, на седьмой день, из пыльного знойного марева показалась конница генерал-майора Кропотова. Многие драгуны брели пешие, цепляясь за стремена верховых. Подскакавший к Петру Кропотов доложил, что корпус его по пути несказанно страдал от безводицы, а многие люди и лошади пали и от бескормицы, потому что на всём пути от Астрахани не встретили никакого обещанного астраханским губернатором провианта и заготовленного им якобы заране фуража и сена.

Пётр объехал фронт измученных походом драгун, велел дать войску роздых, а вечером вызвал в свой шатёр Волынского. Из царского шатра Артемий Петрович выскочил весь в слезах и рваном кафтане, порванном петровской дубинкой.

   – Ныне же, сукин сын, возвращайся в Астрахань я доставь провиант и фураж! – Разгневанный Пётр был страшен: лицо исказила судорога, глаза налились кровью, казалось, ещё минута – и он раскроит дубинкой голову незадачливому губернатору. Хорошо ещё матушка-полковница заступилась. Смело подошла к царю, увела его в шатёр. Там он рухнул в постель, а Екатерина стала рукой поглаживать его встрёпанные волосы, и он затих. Только пробормотал, перед тем как заснуть: – Нет вокруг людей, совсем нет верных людей!

Артемий Петрович, дабы не искушать судьбу, той же ночью на быстроходной бригантине отплыл в Астрахань. И хотя губернатор скоро выслал и провиант и фураж, удача отвернулась от Волынского. Семнадцать ластовых судов, груженных в Астрахани мукой, разбило штормом при устье реки Миликент, другую эскадру с провиантом буря потрепала в Аграханском заливе, причём многие суда выбросила на мель.

Крушение сих двух эскадр, собственно, и решило судьбу похода.

* * *

Роман разыскал брата вдали от лагеря на берегу Нижнего Терека. Уединившись в кустах, дававших хоть какую-то защиту от палящего солнца, Никита завершал портрет Петра I, начатый им ещё на Волге, когда он сопровождал государя на царской скампавее. Пётр был в том плавании бодрым и необычно радостным, много шутил и смеялся и с художником, и со своей новой фавориткой Марией Кантемир.

   – Погоди, закончишь мою парсуну, будешь потом и эту черноокую княгинюшку, Никита, писать. Как, Мария, не откажешь моему персонных дел мастеру? – весело говорил Пётр, косясь на свою красавицу молдаванку, сидевшую в покойном кресле на носу галеры.

Сам царь стоял за рулём и держал его так привычно и умело, что сразу чувствовалась рука бывалого морехода. «Вот так он всю Россию ведёт вперёд, как опытный лоцман!» – мелькнуло в голове у Никиты, пока Мария рассыпалась в комплиментах перед художником, получившим отличные аттестации от флорентийских и парижских академиков живописи.

   – Да не в аттестациях, Марьюшка, дело! Природный талант есть у Никиты, и я о том ещё королю Августу до всяких академиков писал! – с гордостью за своего мастера бросил Пётр своей молодой фаворитке.

Впрочем, гордился он не только за своего Никиту, но и за себя, точнее, за своё умение находить и выдвигать талантливых людей.

   – Ежели поискать, то у нас в России добрых мастеров не мене, чем на Западе, найти можно! Токмо вот пропадают они у нас втуне. А всё оттого, что вельможи мои боле о своей выгоде пекутся, нежели о поощрении талантов! – Пётр решительно повернул руль и не пропустил очередной поворот реки.

Таким решительным и уверенным, помолодевшим то ли от занятия любимым делом, то ли от встречи с юной красой, и запечатлел Никита царя на этом походном портрете.

Но в Астрахани многое переменилось. Мария, после нечаянного выкидыша, дале в поход не пошла, и возле Петра снова угнездилася матка-полковница. Екатерина же недолюбливала Никиту и за то, что он выгнал перед походом из своего дома её протеже Лизку Маменс, а ещё боле за то, что не польстил государыне в последнем портрете: показал её такой, как она есть – с бульдожьей челюстью и чёрными усиками, которые она подбривала. Не осталась царицей незамеченной и близость художника к ненавистной Кантемирше, с которой мастер, по приказу Петра, ещё в плавании начал писать портрет.

И хотя портрет остался незаконченным, Никита сразу почувствовал тяжёлую руку матки-полковницы, как только отплыли на Каспий. По приказу Екатерины, в подчинении которой находились в походе все придворные чины (а Никита числился придворным живописцем), художника тотчас перевели с царской галеры на корабль, вёзший девок-фрейлин, царицыных шутов и шутих. С ними он и доплыл до Кавказа.

Никита, правда, не особливо был расстроен тем, что его отставили от царского стола, да и беседы с шутом-умницей Балакиревым были куда занимательнее, чем с иными сановниками, но всё же он тотчас уловил гнев, царицы и решил держаться пока подальше от первой полковницы. Да и государь его не требовал. За всеми походными делами Петру было попросту недосуг позировать художнику. Впрочем, эскиз был набросан Никитой ещё на Волге, и теперь, сидя в широкополой италианской шляпе (вот и пригодилась на Кавказе), мастер спокойно заканчивал царский портрет.

   – Подними руки! Стрельну! – раздался вдруг из-за кустов громкий голос, и Никита, вздрогнув, поднял голову и увидел пропылённого всадника. А через минуту уже крепко обнимал брата.

   – Да погодь, братушка, погодь! Поверишь, две недели шли, не слезая с седел, сквозь пыли и песчаные бури, пока вы на корабельных палубах загорали! – весело говорил брату Роман. – Так что позволь мне сейчас обмыться, а потом обо всём и потолкуем!

   – Ты поосторожней с купанием-то. Не дай Бог, с того берега тебя горец подстрелит! – встревожился Никита.

   – Какой горец! – Роман беспечно отмахнулся от брата, стягивая пропылённые одежды. – Сам Кропотов мне сказал, что наши передовые дозоры уже за Тереком, на Сулак вышли.

   – Мало куда вышли! Эти, брат ты мой, разбойники по ночам меж всеми дозорами ужом проскользнут, а потом гремучей змеёй обернутся. Здесь война необычная, не то что со шведом. Лезгины, они никакого регулярства не признают, а за Одиночными солдатами поохотиться" любят. Раздобыть ружьецо, патроны, порох и лошадь – вот забава для здешних джигитов! – разъяснял Никита, Как опытный кавказец (в Аграхани стояли уже две недели), повадки частенько тревоживших лагерь лезгин.

   – А кто у них первый предводитель будет? – спросил Роман, пробуя ногой воду. – Чаю, персидский наместник-шамхал из Тарк?

   – Да нет, тарковский шамхал – человек смирный. Сам страдает от горцев-разбойников и, говорят, хочет перейти от шаха под высокую государеву руку. А вот в горах в Утемишах засел лезгинский бек Махмут. И к нему стекаются джигиты со всего Дагестана. Прошлой весной он Андрееву слободу у гребенских казаков отбил и весь здешний край разорил и ограбил. Вот он-то, а не тарковский шамхал или дербентский наиб, почитай, и правит всем Северным Дагестаном! – Поясняя все здешние конъюктуры, Никита невольно залюбовался крепкой слаженной фигурой брата. Подумать только, трижды был ранен на Свейской войне, а в тридцать пять лет выглядит на двадцать: в непрестанных походах брюхо-то не запустишь.

   – Сплаваю-ка я к твоему грозному Махмуту, потягаюсь с ним силушкою! – Роман обернулся к брату, озорно подмигнул и бухнулся в воду. Быстрое течение понесло его на правый берег Терека. Но Ромка был пловец опытный, с течением сильно обмелевшего Терека легко справился.

А на другой день Роману Корневу пришлось переводить через Терек свой полк новгородских драгун. Шли в авангарде всей армии, двинувшейся на Тарки. Шамхал – правитель этого городка и впрямь мечтал перейти под высокую руку белого царя, ведь всё одно от далёкого шаха в Исфагани нет никакой помощи от лезгинских набегов. А русский царь – вот он, рядом, во главе огромного войска. И шамхал приказал открыть настежь ворота своей крепостцы и сам со своими советниками вышел встречать северного государя.

Пётр, уважая покорность и седины шамхала, армию свою в Тарки не ввёл и город не разорил. В признательность за это шамхал подарил царю при его посещении городка лихого аргамака и острую саблю из дамасской стали. Пётр со свитой осмотрел городские укрепления, посетовал, что такой ров и лягушка перескочит, и решил Тарки не укреплять, а построить в устье Сулака новую крепость – Святой Крест. Зашёл он и в мечеть, перед входом в которую, уважая обычай, снял тяжёлые ботфорты. Екатерине войти в мечеть было как женщине нельзя, зато она посетила гарем шамхала, где её угощали восточными сладостями и фруктами. Особливо ей понравился урюк и поджаренные фисташки. Первая жена шамхала поднесла царице гилянские шелка и индийскую парчу.

Пока Екатерина через толмача болтала с жёнами и наложницами шамхала, Пётр I обсуждал с правителем поход супротив Махмута Утемишского.

   – Разобьёшь, великий государь, войско этого разбойника, даю слово, мой сосед, наиб Дербента, сам поднесёт тебе ключи от врат Азии! – Шамхал степенно поглаживал седую бородку, а в глазах блестела лютая ненависть к разбойнику Махмуту, который не только пожёг все селения под Тарками, но и открыто отрёкся от самого шаха Гуссейна, объявив себя подданным турецкого султана. – Эти горцы – такие же сунниты, как и турки, и потому говорят, что, уходя от шаха к султану, они уходят от ложного шиитского вероучения к правоверному суннитскому. Но на деле эти разбойники в горах не признают власти ни шаха, ни султана. Да и с тобой, великий государь, мало считаются. Дауд-бек ограбил вот твоих купцов в Шемахе, завидуя его славе, захватил здесь на Гребенях казачью Андрееву слободу! – подливал шамхал масла в огонь царского гнева.

   – Подожди, дадим мы разбойнику укорот! – твёрдо пообещал Пётр, запоминая слова шамхала о том, что если разгромить войско Махмута, то Дербент сам откроет перед царём свои врата.

И вот драгуны Кропотова и астраханские полки под командой Матюшкина были посланы на Андрееву слободу.

Никита упросил брата взять его в свой полк.

   – Конь у меня добрый, ружьецо исправной тульской работы, да и сам, чать, помнишь, как я под Полтавой в строю новгородцев стоял! – отмёл Никита все возражения брата. – Ну а главное моё оружие – карандаши и кисти – всегда у меня в сумке к седлу приторочены! Ведь погляди, какие чудеса в сём краю: и южное море, и заснеженные горы, и люди самых разных племён; воинству Кавказ – стена меж Европой и Азией! – Художник был и впрямь в восторге от раскрывшихся новых видов.

   – Ну а ежели государь и государыня тебя не отпустят? – сомневался ещё Роман.

   – Да они не заметят моего ухода. Государю сейчас войну вести, а не позировать, царице же вид мой неугоден! – сказал Никита не без горечи.

   – Что так? – удивился Роман. – Ведь ты всю Волгу плыл на царской скампавее.

   – В том-то и загвоздка, что на царской, а не на царицыной. К тому же там ещё одна особа плыла, которая мне портрет заказала... – И Никита поведал брату о Марии Кантемир и её бедах.

   – Ну что ж, дай нам Бог подале от царей держаться! Идём в поход! – дал своё согласие Роман, и Никита поспешил к своей палатке. По пути встретил своего прямого начальника – камергера царицы Олсуфьева, попросил его отпустить в поход с братом.

Легкомысленный камергер только рукой махнул: ступай с Богом! А про себя подумал: «Авось, заарканят тебя горцы, всё матушке-царице гора с плеч, У неё давно уже на примете другой мазилка есть – французик Каравакк. Славный мастер, каждую пуговку на платье матушки-государыни выпишет!» Так Никита попал в поход вместе с братом.

До Андреевой слободы шли весь день: драгуны материли медлящую пехоту, а солдаты – нестерпимый зной, не дающий идти скорым шагом. До слободы так и не дошли и разбили лагерь в шести вёрстах от оной. В лагерь со свитой прискакал к вечеру и Пётр, объехал полки. Увидев Никиту в строю новгородцев, взвился:

   – Как посмел без моего указу?!

Никита гнева не убоялся, отвечал смело:

   – Здесь я по воле моего прямого начальника, обер-камергера Олсуфьева, государь!

   – Нежится, поди, твой камергер с какой-нибудь фрейлинской девкой, пока мы тут походные щи хлебаем! – ответил Пётр уже добродушно и, подсев к солдатскому костерку, приказал: – А ну, покажи, мастер, рисунки.

Никита раскрыл альбом с зарисовками гор Кавказа, русских судов на Каспии, фортеции в Тарках. А дале и вовсе по-походному: солдатский бивак, казаки с пиками наперевес, несущиеся на горцев, схватка драгун с лезгинами.

   – А что, Никита, думаю, не учили тебя тому в академиях? – рассмеялся Пётр, разглядывая рисунки.

   – Твоя правда, государь, не учили! – согласился Никита. – Парижский академик Ларжильер назвал бы всё это низким стилем! Однако у одного мастера я и в Париже войну на полотнах видел.

   – Кто таков? – заинтересовался Пётр.

   – Я как-то говорил уже о нём, государь! Звали того мастера Антуан Ватто, и писал он не токмо галантные празднества, но и дороги войны.

   – Писал, говоришь? Что, помер? – И когда Никита согласно наклонил голову, царь дёрнул щекой, Сказал громко: – Жаль мастера! Не то пригласил бы в Россию, вот он и писал бы вместе с тобой дороги войны. Ведь это не пуговицы на модном платье рисовать, это жизнь! – И, помешивая угольки В затухающем костерке, добавил задумчиво: – Куда ещё приведут нас дороги войны, господа офицеры?

И словно отвечая на царский вопрос, на линии передовых дозоров вдруг ударили выстрелы, а вслед за тем из темноты на огни русского лагеря бешено понеслась десятитысячная конница Махмута.

Гортанные вопли и молодецкий посвист, ржание тысяч коней и грохот выстрелов – всё было в этой ошеломительной ночной атаке. Как опытный воитель, бек Махтут напал на лагерь внезапно, в ночной темноте, когда русские, дабы не поразить своих, не могли открыть огонь из пушек. Испытанные в боях драгуны-новгородцы выстрелов не испугались и скоро построились коино в три боевых линии.

   – Атакуй, Корнев, ночных злодеев во фланг, а Я поскачу в центр к астраханцам! Боюсь, прорвут там фронт новобранцев! – И Пётр растворился в ночи.

   – Пров, скачи за государем! Как бы его не перехватили лезгинцы! – приказал Роман своему верному вахмистру и, обернувшись к полку, выкрикнул нараспев, по-кавалерийски: – По-олк! Палаши на-го-ло! Вперёд, марш! – И дрогнула земля от Слитной тысячной массы лошадей и людей, драгуны понеслись в сечу.

Чутьё полководца не подвело Петра: четыре полка, составленные из рекрутов-астраханцев, не успели построиться и стали отступать к батарее, когда туда примчался царь. По пути злой аркан едва не зацепил Петра, и хорошо, что Пров успел разрядить седельные пистолеты в подкравшегося чеченца. (В войске Махмута были не только лезгинцы, но и чеченцы, и ингуши, и другие горцы, привлечённые воинской удачей устемушского бека).

– Наводи поверх пехоты на конных! – приказал Пётр майору-артиллеристу. – Здесь в центре нашей кавалерии нет, на конях токмо разбойники!

И вот по царскому приказу задрали вверх свои жерла восемь гаубиц и плюнули картечью поверх голов русской пехоты в массу вражеской конницы.

Первое, второе! Пли! – громко скомандовал майор, и картечь расколола надвое конные толпы Махмута.

А тем временем Матюшкин под прикрытием картечного огня выстроил вокруг батареи полки астраханцев, и по его знаку раздались ружейные залпы.

В наступавшем рассвете с флангов ударили на заметавшуюся под огнём неприятельскую конницу драгуны Корнева и Кропотова, и горцы не выдержали, бросились назад к Андреевой слободе.

Началась весёлая рубка в преследовании, и Роман не останавливал своих драгун, порешив на плечах неприятеля ворваться в Андрееву слободу.

Никита скакал рядом с братом, не столько орудуя палашом, сколько прикрывая Романа.

Однако в преследовании ряды драгун смешались, а из-за палисадов, коими ощетинилось это осиное гнездо Махмута, ударили меткие выстрелы. И один из первых рухнул с убитого коня на руки подскакавшему брату лихой полковник новгородских драгун.

   – Ромка, как же ты так неосторожно! – Никита перебросил брата через седло своего коня и, ведя коня за уздцы, поспешил навстречу стройным рядам подходившей русской пехоты.

   – Что, Корнев, ранен? – Пётр нагнулся с лошади, посмотрел на побелевшее лицо драгуна, приказал жёстко: – Ты вот что, Никита, перевяжи брата и доставь его в тыл живым и целым. Мне, брат, ни мёртвые полковники, ни мёртвые художники не нужны! – А затем, завернув коня и прямо, по-драбантски, расставив свои длинные жилистые ноги в огромных ботфортах, пронёсся перед строем пехотных полков, грозя шпагой неприятелю. И по знаку царской шпаги ударили барабаны, и, ощетинившись штыками, батальоны астраханских рекрутов с такой фурией бросились в атаку, что им бы позавидовали и гвардейцы – преображенцы и семёновцы. Теряя товарищей, астраханцы в ожесточении штурмом взяли палисады я ворвались на улицы Андреевой слободы. Сам Махмут-бек едва спасся в горы с несколькими нукерами; всё его войско было частью истреблено, частью разбежалось.

Пётр тут же на походном барабане отписал не без усмешки победителя Сенату в Санкт-Петербург: «Оный господин (Малмут) 19 августа нечаянно нас атаковать изволил (чая нас неготовых застать), которому гостю зело были рады (а особливо ребята, которые свисту пуль не слыхали) и, приняв, проводили его кавалерией и третью частью пехоты до его жилища, отдавая ему контрвизит...»

Контрвизит и впрямь оказался счастливым, и, как и предсказывал тарковский шамхал, наиб Дербента после взятия Андреевой слободы никакой противности русскому войску не оказывал и перед воротами сам вручил царю ключи от города. По старинному преданию, Дербент был основан чуть ли не Александром Македонским, установившим здесь, в узком проходе, соединявшем Европу с Азией, железные ворота. Теперь ключи от Азии оказались в руках Петра. Сенат, узнав о падении сей древней фортеции, поздравил «Петра Великого, вступившего на стези Александра Македонского».

Ничто, казалось, не препятствовало дальнейшему походу императора в Закавказье. Оттуда уже прибыли посланцы от единоверных правителей: грузинского царя и армянского католикоса. Оба звали Россию на помощь как супротив турок, так и персов, обещая выставить вспомогательное войско. Но на военном совете, собранном 29 августа в Дербенте, открылось, что после внезапного крушения двух караванов, провианта у войска осталось едва ли на три недели. У Петра ещё жил в памяти горький прутский урок, когда он пошёл навстречу туркам без провианта и угодил в страшную ловушку. Помнили о том и его генералы. И потому совет единодушно порешил, оставив сильный гарнизон в Дербенте, возвратиться осенью в Астрахань. На обратном пути по плану Петра была заложена крепость, именованная Святой Крест, и оставлен сильный гарнизон. Тем самым ограждались от набегов горцев на сады и виноградники в Гребенях.

Четвёртого октября Пётр благополучно приплыл из Аграхани в Астрахань. Но Персидский поход на том не закончился. 6 ноября Пётр I лично проводил эскадру Соймонова в Гилянь. Десант под командой полковника Шипова должен был высадиться в заливе Энзели и «перво идти в Рящ». Шипов и Соймонов приказ тот исполнили, и в ноябре 1722 года русские войска вошли в Решт. На другой год генерал Матюшкин с четырьмя полками высадился на Апшеронском полуострове и взял Баку. После того все юго-восточное побережье Каспия оказалось в руках России. Сам Пётр вернулся из Персидского похода в декабре 1722 года. При торжественном вступлении войска в Москву впереди вели арабского скакуна самых чистых кровей, на чепраке коня красовались ключи от Дербента.

– Сии ключи – ключи от всей Азии! – весело бросил Пётр иноземным послам. А про себя думал, что один из этих ключей – от Великого шёлкового пути, другой ключ – от пути в Индию.

На следующий же год выяснилось, что Пётр редко шутил понапрасну. В сентябре 1723 года персидский посол подписал в Петербурге договор, по которому шах Тохмас уступал Петру Великому провинции Ширван с Баку, Гилянь с Рештом и Мазандеран с Астрабатом. И снова в Петербурге гремел победный салют и был фейерверк. Столица триумфовала.

Никита созерцал сей салют из дома своего брата. Роман всё ещё был в постели, харкал кровью. «Доктор говорит, что пулей ему лёгкое задело, придётся менять гнилую петербургскую непогодь, переезжать в Москву», – говорила стоящая у окна Дуняша. А Никита созерцал пышный фейерверк и думал, какой дорогой ценой создана империя.