Текст книги "Когда уходит земной полубог"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

Царевич закашлялся от табачного дыма, а батюшка опять ничего не понял, решил, что Алёша подавился рыбьей костью, и своей могучей дланью так ударил его по спине, что у царевича даже лицо перекосилось. Немцы захохотали, и батюшка туда же. Стало зело обидно. Царевич встал, поднял бокал, сказал гордо:

   – За здравие моего свояка, императора Карла!

Смех немецких гостей смолк, точно оборвали тонкую струну. Так именно здесь, на свадьбе, Алексей впервые, пожалуй, осознал значение родственной связи с Габсбургами. И подумал, что в случае чего у него есть где укрыться. Мысль была, конечно, шалая, пустая, и он отбросил её за ненадобностью. Но всё же запало где-то...

К концу свадебного вечера от многих немецких тостов и русских криков «горько» царевич окончательно захмелел и не помнил толком, как его отвели в опочивальню.

Проснулся под утро и услышал рядышком ровное дыхание новобрачной. Принцесса устала ждать любовной ласки наречённого и уснула.

«А может, притворяется, что спит?» – подумал царевич. Он встал, выпил квасу, поставленного рядом с постелью услужливым камердинером Иваном Большим.

Затем нырнул под одеяло и пошёл на приступ, Принцесса послушно отдалась, но даже глаз не раскрыла, словно всё это её не касалось. Только вскрикнула один раз от боли, но и то как бы спросонья.

«Костлява... Не то что Фроська! – скучно подумал Алексей, вспомнил свою жаркую полюбовницу, чухонку Ефросинью, приведённую к нему в Петербурге как-то первым его наставником по женской части Никифором Вяземским. – Но что делать: любишь не любишь, а жена от Бога дана... Прав Кикин: у царей браки совершаются во дворцах».

Он снова нагнулся над принцессой. На сей раз она открыла свои прекрасные серо-жемчужные глаза с поволокой. И у Алексея вдруг мелькнуло: «Глаза-то, как у той Иринки!» Так он стал искать в жене совсем другую женщину, свою первую любовь.

А принцесса тем же утром сообщила матери:

   – Всё в порядке, муттер, хотя, признаться, я думала, будет больней!

   – Подождите, у меня скоро будут внуки, и один из них будет императором в Вене, а другой в Санкт-Петербурге! – гордо обронила за обедом старая герцогиня своим придворным дамам. Вельфы могли торжествовать:

Через день после брачных торжеств владетельный герцог Антон Ульрих впорхнул в кабинет царя и представил Петру некие пункты. Пунктов было много, но Пётр уже достаточно поднаторел в мелкой дипломатии маленьких князьков и умел находить главное, упрятанное обычно среди мелочей. И главным пунктом была предлагаемая австрийским цесарем родственная дружба через Антона Ульриха. Но дружба та была с закавыкой: прежде чем заключить династический союз с Габсбургами, царь по тем пунктам должен был вывести свои войска из Померании.

   – Ловок немец! – Пётр обернулся к стоявшему у дверей Головкину. – Ныне герцог прямой сват и моего Алёшки, и цесаря. Вот он и предлагает начать родственную дипломатию. Сам собирается на поклон к цесарю в Алёшку в Вену прихватить хочет. Что на сей прожект скажешь? Там и вопрос о нашем войске в Померании, мол, обговорят?

Головкин степенно покачал головой:

   – Негоже нам, государь, ныне к цесарю в Вену на поклон идти. В войне с турком Габсбурги нам всё одно не помогли, хотя и обязаны были в том по старому договору. Сейчас же, почитаю, они просто шведскую Померанию супротив нашего войска оградить хотят. Вот и собираются прикрыть шведа сватом-герцогом.

   – А что, пожалуй, верно молвишь, Гаврила Иванович. – Пётр бросил на стол пункты Антона Ульриха. – Хотя и то учти, что турок по известному своему непостоянству опять может на нас войной пойти и тогда цесарь нам весьма полезен может статься. Сам ведаешь, у Вены с султаном старые счёты. Посему хотя Алёшку в Вену представляться своему светлейшему свояку я и не пущу, но и от доброй дружбы не отказываюсь. А с герцога-свата что взять? Пусть себе едет в Вену, у него там свои дела – брауншвейгско-вольфенбюттельские. Нам же и своих забот хватит, российских.

И на четвёртый день после свадьбы молодые получили царское предписание: ехать не в Вену, а поспешать в Торунь, что на Висле. Там был заведён большой магазин для русской армии, стоявшей в Померании, и Алексей должен был постараться собрать в Польше поболе провианта для войска. По всему было видно, что Пётр считал своего сына знатным ходоком по провиантмейстерской части. Впрочем, царь ведь и сам был первым интендантом своей армии. И Алексею часто говаривал; «За припасами бди. Здесь, как нигде, потребны честные люди, а кто в России честнее нас с тобой? Ведь мы-то, Романовы, сами у себя воровать николи не станем!» Так что принцесса вышла замуж за честнейшего человека в России. Вот жаль только, денег у Алексея, как вообще у честных людей бывает, всегда не хватало. И пришлось молодым в Торуни призанять у командующего померанской армией светлейшего князя Меншикова. У того-то денежки не переводились. Александр Данилович охотно удружил молодым, не забыв отписать царю: «Я, видя совершенную у них нужду, понеже её высочество принцесса едва со слезами о деньгах просила, выдал её высочеству из вычетных мундирных денег Ингерманландского полка заем в 5000 рублей. А ежели б не так, то отсюда и подняться ей нечем».

Так на мундирные деньги Ингерманландского полка и началась нелёгкая жизнь молодых.

Принцесса в свадебной карете (подарок дражайшего короля Августа) поспешила в Берлин, где встречалась и беседовала со своим учителем Лейбницем. Знаменитый учёный муж жадно расспрашивал её о Петре, нравах и обычаях русского царя, воспитании царевича.

   – После Полтавы у России великое будущее, моя дорогая Шарлотта. Эта страна входит отныне в семью европейских народов, и европейская наука и культура скоро продвинется до Сибири! – воодушевился бывший учитель принцессы.

   – Ах, мой старый мечтатель! – София-Шарлотта с нежностью посмотрел а. на глубокие морщины, прорезавшие высокий лоб учёного. И вдруг вспомнила, как на днях Иван Большой тащил из буфетной безжизненное тело её супруга. Она сказала жёстко: – Русские никогда не станут европейцами, мой профессор. У них слишком широкие натуры!

   – Натурполитик обуздает любую натуру! – Лейбниц не хотел расстаться со своим энтузиазмом. – Возьмите кипучую натуру великого государя. Разве он не открыл всю страну для науки, искусств и ремёсел? И всё ещё впереди. Россия представляется мне чистым листом бумаги, на котором великий Пётр может начертать великие законы и по тем законам завести в стране университеты и академии. Вы, наверное, слышали, что сам Ньютон поели Полтавской виктории избрал в королевское общество естествоиспытателей царского сподвижника Меншикова? – Александр Данилович – действительный член учёного-общества?! – По молодости лет принцесса так и прыснула. И только отсмеявшись, спросила: – Да знаете ли вы, мой дорогой профессор, что наш славный фельдмаршал с трудом выводит свою подпись и все письма за него сочиняет его секретарь? И вы говорите, что Россия уже в семье европейских народов?

   – Ну, может, фельдмаршалу и не обязательно быть сочинителем? И я не утверждаю, что Россия уже образованна. Её преимущество как раз в том и состоит, что русским ещё не забили головы нашей схоластикой. И я верю, что с таким царём, как великий Пётр, у неё всё впереди! – упорствовал Лейбниц.

   – Что ж! Вы скоро узнаете царя, а я уже знаю его наследника. И не скажу, что он желает поставить на чистых листах России европейские письмена!

Тем и закончился тот разговор Софии-Шарлотты со своим старым учителем.

Царевич же в тот час заготавливал на складах в Торуни брюкву и сухари.

ПОСЛЕДНИЕ БОЯРЕ

Август 1714 года в Киеве был жарким, душным. В городских садах листья желтели не от приближающихся осенних заморозков, а от горячего зноя. Дул знойный ветер из ковыльных черноморских степей, и киевляне нет-нет да с тревогой поглядывали на юг: не несётся ли оттуда разбойная татарская конница? Хотя с султаном турецким в прошлом году и был заключён мир, но кто знает, как поведёт себя его могущественный вассал – крымский хан Девлет-Гирей? Посему, хотя после подписания мирного договора дивизия генерала Вейде из армии Бориса Петровича Шереметева и была отправлена на север в Финляндию, остальные части во главе с самим фельдмаршалом остались стоять под Киевом и Белой Церковью. В тот последний день августа, когда колокола всех церквей звонили к обедне, на небольшом кладбище Киево-Печерской лавры перед недавно отстроенным на польский манер семейным склепом стояли два важных вельможи в шитых золотом кафтанах и длинных париках.

«Жаль мне твоего Мишу, Борис Петрович, от всей души жаль!» – проговорил тот, что стоял несколько поодаль от усыпальницы. Сухощавый, костистый, с породистым носом с горбинкой на загорелом лице, он был бодр, подвижен; по всему чувствовалось – находился в том счастливом единении физической и умственной силы, что наступает у некоторых мужчин к пятидесяти годам.

Голубые глаза другого вельможи вдруг как-то выцвели от появившихся слёз, голова бессильно склонилась на грудь, слышно было, как он бормотал; «Эх, Миша, Миша! Не уберёг я тебя, чадо любимое!»

На кладбище под развесистыми берёзками и рябинами было тихо, сумрачно и даже несколько прохладно, хотя над городом висело знойное марево.

«Что за нелепая кончина у Миши Шереметева? Три года после незадачливого Прутского похода был заложником у турок, сидел в темнице, но даже не болел ни разу, а по дороге на родину подхватил злой недуг и умер в Киеве на глазах у отца-фельдмаршала...» – размышлял горбоносый вельможа, киевский генерал-губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын, глядя, как старый Шереметев, став на колени, крестится перед могилой. Меж тем фельдмаршал крестился механически, а сам, закрыв глаза, вспоминал первый Мишкин военный триумф. Тогда, после злополучной Нарвской конфузив, в Прибалтике разгорелась малая война, и первую викторию в сей войне одержал не кто иной, как Михаил Шереметев. Он разгромил у Ряпниной мызы шведов, взял две пушки, знамёна и фузеи, захватил в полон три сотни шведов, а сам потерял при том всего девять человек!

Перед глазами фельдмаршала снова стоял светлый солнечный сентябрьский день (был тогда разгар бабьего лета), блестящие, смытые ночным дождём голубые купола Печерского монастыря, в ушах слышался гомон тысячи голосов и гром приветственного пушечного салюта. То был Мишин триумф, который он, фельдмаршал, устроил своему сыну: впереди шли пленные, за ними везли взятые знамёна и пушки, ехали полки ратных людей, а за ними на резвом аргамаке гарцевал и сам он, Михаил Шереметев, одетый ещё не в форменное драгунское платье (в 1701 году и полки-то драгунские только ещё набирались), а по старине, в дорогую позолоченную ферязь, перепоясанную шёлковым поясом. Как был он хорош!. В седле сидел как влитой – голубоглазый, радостный, с лихо сдвинутой набок собольей шапочкой, с развевающимся за широкими плечами алым плащом.

«Сын твой – что Георгий Победоносец, поразивший змия», – молвил ему тогда настоятель монастыря, и Борис Петрович горделиво подумал, что и впрямь есть сходство у Миши со святым на иконе.

«А теперь вот он перебрался навечно из подземелья Семибашенного замка, где томили его турки, в сей сырой склеп, и я ничем не могу ему помочь!» – горестно подумал Борис Петрович, и скупая слеза снова покатилась по его щеке.

– Эх, Миша, Миша! Спи спокойно! – Фельдмаршал смахнул слезу и подумал, что скоро они с сыном будут лежать рядом. Для сего он и соорудил просторную семейную усыпальницу.

Сразу после кончины сына Борис Петрович вообще хотел было постричься в монахи в Киево-Печерскую лавру. Но куда там! Царь Пётр на дыбы встал: ещё война со шведом не завершилась, а первый фельдмаршал уже в монастырь просится! Не бывать сему! И распорядился: женить вдовца-фельдмаршала на молодой вдовице Анне Салтыковой! Брак был почётен – Салтыковы приходились роднёй самому царю – и через сей брак Борис Петрович роднился как бы с царской фамилией. И брак был не бездетен, хотя Борис Петрович И был боле чем на три десятка годков старше второй жены. В прошлом году Анна родила ему сынка Петрушу, на днях же разродилась дочкой. Новорождённую именовали Натальей. Надобно было теперь и дале жить ради сей молодой поросли. И фельдмаршал отказался от мысли уйти в монастырь, снова вернулся в армию и ныне грозил отсель и туркам, и татарам, ежели оные снова проявят своё извечное непостоянство и вторгнутся на Украйну. Именно благодаря армии Шереметева турки, хотя ещё дважды после Прутского мира объявляли войну России, вдругорядь напасть на неё не решились, и вот в прошлом году был заключён новый мирный трактамент. Теперь войска Шереметева стояли у Киева, выжидая, пока султан не подтвердит новый договор. Ждать осталось недолго. Фельдмаршал уже чувствовал по всем депешам из Петербурга, что стоянка у Киева подходит к концу и армию его ждёт новое назначение. Посему и пришёл на кладбище проститься с сыном. Борис Петрович медленно, совсем по-стариковски, поднялся с земли.

«Ишь как поразило его тяжкое горе, – отметил про себя Голицын. – И лицо, и ноги опухли. Недаром на водянку старик жалуется...»

   – Ну и парит] Никак, Борис Петрович, гроза будет?

   – И то правда! – ответствовал фельдмаршал. – «Дюже жарко», как говорят мои казаки-конвойцы!

Голицын меж тем оглядел небосклон своим холодным ястребиным взором и отметил небольшое тёмное облачко, которое словно зацепилось за позолоченные кресты собора.

   – А вот и первая примета явилась. Быть ливню. Так что поспешаем, Борис Петрович, в город.

И хотя подошедший отец-ключарь настойчиво просил вельмож пожаловать в трапезную, те со старинной учтивостью поблагодарили монаха за приглашение, отпили по жаре на дорогу вишнёвого ледяного взвара и поспешили сесть в открытую коляску. Сидели рядом, дружно как могли сидеть только люди равного Положения и звания.

Хотя о боярской Думе ныне старались и не вспоминать (её заменил назначенный Петром I Сенат), тем не менее оба прекрасно помнили, что они члены оной думы. Шереметев был пожалован в бояре ещё при царе Фёдоре Алексеевиче, Голицын – в правление царевны Софьи. Оба представляли в боярской Думе знатнейшие фамилии России. Шереметы вели свою родословную с XIV столетия, Голицыны были потомками великого князя литовского Гедимина. Словом, их предки водили дружины ещё в те времена, когда о Романовых никто и не слышал. И тем не менее оба пошли за Петром, поддержали его преобразования.

   – Но доколе будет длиться эта бесконечная война? – Вырвалось вдруг у Бориса Петровича.

Голицын пожал плечами:

   – А вот сие и от вас зависит, господин фельдмаршал. Возьми вы в час Полтавы в полон не токмо шведскую армию, но и её короля, чаю, давно бы война со шведом закончилась.

   – Со шведом закончилась бы, началась бы с турком! Дал Бог нам царя-воина! – угрюмо ответил Борис Петрович, по-прежнему переживавший, что тогда, на Пруте, он пожертвовал царю своим сыном.

Как знать, не пойди Миша заложником туркам, не наведай сырого подземелья Семибашенного замка на Босфоре, может, поныне был бы жив. Дмитрий Михайлович воззрился на фельдмаршала не без тайного любопытства, впервые за многие годы их знакомства Шереметев проявил такую несдержанность: Впрочем, конечно, Борис Петрович ведал, что на такого старого знакомца, как князь Дмитрий, всегда можно положиться] Да что фельдмаршал, даже царевич Алексей как-то жаловался ему на отца – столь высокое понятие о чести старшего Голицына составило общество.

А впрочем, есть ли у нас в России общество? Дмитрий Михайлович достаточно начитался трудов Гуго Гроция и Локка, чтобы понимать разницу меж государством и обществом. Но вот имелось ли в России гражданское общество? В этом он не был уверен. При Петре всё настолько слилось с государством, что человек, казалось, перестал существовать сам по себе и стал простой государственной единицей. И это касалось не только крепостных крестьян, несущих обременительные подати и поставляющих в армию рекрутов, но и высшего сословия – дворянства, всю жизнь обязанного тянуть военную лямку. Неудивительно, что даже у самых терпеливых, таких, как Борис Петрович, временами иссякало терпение.

Голицын уже знал о желании фельдмаршала постричься в монахи и о том, что царь воспрепятствовал оному. «При нынешнем царе все мы не принадлежим даже Всевышнему, токмо государству! Россия – вот наше божество! Правда, и сам царь подаёт личный пример в служении отчизне!» Голицын вспомнил, как однажды в Воронеже видел Петра у кузнечного горна. «Да разве можно за сим занятием представить царя-батюшку Алексея Михайловича Тишайшего? Или Михаила и Фёдора Романовых? Да и из нынешних монархов кто был способен на сие? Великий король Людовик XIV ищет сейчас спасение души у отцов иезуитов, султан Ахмет утешает свою плоть в серале, прусский новый король играет в солдатиков в Потсдаме... Даже ежели иные монархи и идут в военный поход, то озирают поле баталии издалека, сидя на стульчике в безопасном удалении от ядер и пуль, как король Август или Фредерик Датский. Токмо наш чёртушка да его достойный соперник король Каролус лезут в самое пекло. Хотя наш и здесь опередил Каролуса – самолично воюет не только на суше, но и на море. Вот брат Михаил пишет из Финляндии, что царь ныне сам вывел флот на Балтику. Нет, такого монарха, как царь Пётр, свет ещё не видывал!» – задумался Голицын. И закралась крамольная мысль: «А может, в самом деле правы старцы раскольники, когда в ярой злобе нашёптывают: Петра-де во времена Великого посольства за границу подменили и посадили нам царём матроса-голландца? Впрочем, что это я!» Дмитрий Михайлович подивился на собственное окаянство. «Ведь я великого государя ещё и до Великого посольства самолично многократно и близко видел и с ним говорил: и когда в походы под Азов ходил, и когда с ним корабли в Воронеже строил. Всё это пустое! Царь тот же, а вот дела его для, России неслыханные», Дмитрий Михайлович оглянулся назад – и ахнул: маленькое тёмное облачко превратилось в тёмно-синюю зловещую грозовую тучу, закрывшую полнеба.

– Не успеем возвернуться до грозы, Борис Петрович! – озаботился Голицын. И предложил: – Свернём-ка на мою пригородную дачу, вон она, за виноградником белеет!

Виноградник сей был заложен Дмитрием Михайловичем сразу после того, как он был назначен генерал-губернатором в Киев. Такие виноградники видел он ещё в Венецианской республике, где в славном граде Рагузе проходил навигаторскую науку. Впрочем, июле Голицын изучал в том славянском граде не искусство кораблевождения, а искусство вождения государств через штормы высокой политики. Князь Дмитрий учился тогда философии в политичным наукам у знаменитого славянского учёного Мартиновича в далматинской Рагузе (далматинские земли принадлежали Венеции). И подобно древнегреческим философам, славный Мартинович обучал своих учеников, Прогуливаясь с ними по саду и виноградникам. И учение то дало отменные всходы.

   – Отведай, Борис Петрович, – ягода в сём году на славу уродилась! – угощал князь Дмитрий своего гостя.

Сидели на закрытой террасе, сделанной на стамбульский манер – до того как стать губернатором в Киеве, хозяин был чрезвычайным послом в Османской империи.

   – Ягода отменная! – Борис Петрович не без удовольствия обозревал стол, уставленный чашами из богемского стекла, полными винограда всех цветов: зелёного, фиолетового, красного. Сладкий виноград запивали лёгким молодым вином.

   – Благодать-то какая! – Борис Петрович обвёл взглядом широкую пойму серебристого бескрайнего Днепра, дремотную пышную августовскую зелень, распустившуюся в киевских садах – Жить бы и жить в сём зелёном краю яко в раю, тем более что век человеческий недолог! Так нет, дал нам Бог царя-воина, всё б ему кровь человеческую лить! – снова с неожиданной горечью вырвалось у Шереметева.

Князь Дмитрий отхлебнул из бокала, подумал, что не зря фельдмаршал вернулся к тому разговору.

   – А я вот так рассуждаю, Борис Петрович: ежели б Мы токмо ради своего интереса воевали, то давно бы на руках добрый мир имели. Думаю, уступил бы нам Каролус земли отчич и дедич, Ингрию и Карелию. Так ведь мы ныне не ради себя, мы и ради своих союзников иноземных, королей Августа саксонского, Фредерика датского, Фридриха-Вильгельма прусского и курфюрста ганноверского Георга, войну ведём!

   – Ох, не надобно было нам влезать в немецкую кашу! – охотно согласился Шереметев и, наклонившись в Дмитрию Михайловичу, доверительно прошептал (хотя были они на увитой виноградником террасе одни, сидел без слуг): – Я вот что тебе скажу, княже! Получил я из Петербурга верную весточку. Скоро всю мою армию пошлют в шведскую Померанию воевать ради чужого интереса!

   – Снова «таскать каштаны» для прусского короля? – удивился Голицын. – Так ведь Александр Данилович в прошлом году уже сделал тому королю отменный презент, уступил взятую им фортецию Штеттин.

   – И получил за сие, как говорят, великий бакшиш! – сердито проворчал фельдмаршал.

   – Ну, по части бакшиша наш пирожник ни одному турку не уступит! – рассмеялся князь Дмитрий. В своей ненависти ко всесильному безродному Голиафу были едины оба вельможи.

   – Но я-то не Меншиков! – вспылил Шереметев. – Слово даю тебе, княже! Поспешать к Штральзунду, коий осаждают датчане, и саксонцы, я не буду! Пусть союзнички сами сию фортецию берут! А я своих солдат всегда жалею...

И то была правда: Борис Петрович всегда пёкся о солдатском желудке и предпочитал воевать малой кровью. В армии это знали, и потому фельдмаршал пользовался среди солдат и офицеров особой любовью.

   – Лезть в немецкую кашу нам и впрямь ни к чему! – Голицын самолично разлил вино по бокалам. – Оттого только война затягивается! А кто в первую очередь выгоду на сём имеет? – И сам себе князь Дмитрий ответил с Горячностью: – Да прежде всего военные поставщики – господин Меншиков и его иноземные прилипалы: евреин Шафиров, португалец Девьер, немец Остерман. А за ними все голландские и английские кумпанства стоят, что себе в Москве и Петербурге крепкие гнезда свили. А отсюда голод, притеснения, поборы и великая нужда русского народа! Сколько слёз и пота пролито на стройках гиблого парадиза на Неве, а деньги уходят там, как в болото. И думаю, через Меншикова и его клевретов великая часть податей уплыла в банки Амстердама и Лондона или пропита в австериях петербургских, да и на московском Кукуе! Так что прямо тебе сознаюсь, Борис Петрович, – вся моя надежда на царевича. Алексей, говорят, тоже немцев не жалует!

   – Ну, это ты слишком, Дмитрий Михайлович, без иноземцев нам никак нельзя! – словно спохватился вдруг фельдмаршал.

   – А я и не говорю, что нам учёные немцы не нужны. Но на каждого учёного иноземца мы имеем десять оболтусов, которые в своих странах от службы отставлены, а ныне к нам на радость заявились! – Голицын жёстко сжал рот.

   – Твоя правда! – шумно вздохнул фельдмаршал. – Иной иноземный офицер не токмо стрелять, но и шпагой колоть не умеет, а всё одно – плати ему против русского двойное жалованье!

То была давняя затаённая обида боевых русских офицеров: неравная с немцами плата за царскую службу. И вот Борис Петрович впервые высказал её вслух. И вздрогнул – не кликнет ли «Слово и Дело!» его старый знакомец? Он пытливо уставился на Голицына. Дмитрий Михайлович сей подозрительный взгляд перехватил и с горечью усмехнулся.

   – То-то и оно, дорогой друже, – ответил он полушёпотом. – Все мы живём в тайне, со страхом и трепетом от страшного клича: «Слово и Дело!»

И здесь, как бы соглашаясь с этими страшными голицынскими словами, грозно пророкотал первый гром. Затем ударил другой, третий, сверкнула молния и хлынул грозовой ливень.

   – Глянь, Борис Петрович, даже сам Перун подтвердил мои слова! – Голицын вздохнул полной грудью.

С видимым облегчением улыбнулся и его гость. С террасы, куда залетали капли дождя, вельможи перешли в небольшую гостиную. Здесь пили крепчайший яванский кофе, пережидали грозу. И обсуждали великие надежды, которые все старые роды возлагали на царевича-наследника. Меж тем гроза ушла куда-то в сторону и разноцветная радуга перебросила величавый мост с одного берега Днепра на другой.

   – Красота-то какая! – умилился, выйдя на крыльцо, Шереметев.

И в сей миг подскакал царский посланец (как только он разыскал их, шельма). Лихо соскочил с коня прямо в лужу, козырнул, передал фельдмаршалу срочный пакет. Стоял перед ними весёлый, беспечный, словно и не проскакал тысячу вёрст.

   – Да это же Роман Корнев! – узнал Шереметев приятеля своего Чирикова.

   – Так точно, Корнев, господин фельдмаршал! – Роман не удержался и, прежде нежели Шереметев вскрыл царское письмо, добавил: – На словах государь велел передать: на море одержана полная виктория! У мыса Гангут наши скампавеи не токмо прорвались сквозь шведский Заслон, но и пленили эскадру шведского адмирала Эреншильда. Теперь наша флотилия стоит на Аландах, всего в ста вёрстах от шведской столицы.

   – Славная новость! – вырвалось у князя Дмитрия. – Чаю, теперь и в Стокгольме подумают о добром мире!

Шереметев ничего не ответил, спешно вскрывая царский пакет. Прочёл, перекрестился и сказал твёрдо:

   – Быть ныне в Киеве салюту! Надеюсь, войне и впрямь скоро конец!