Текст книги "Когда уходит земной полубог"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

ПЕРЕГОВОРЫ В ГЕВЕЛЬБЕРГЕ

И всё же, после несостоявшейся по вине датчан совместной высадки в Сконе летом 1716 года, Петру I пришлось пересмотреть все свои отношения с союзниками. Ему давно уже было ясно, что на самого старинного союзника, короля польского и курфюрста саксонского Августа II из-за его прирождённого легкомыслия нельзя ни в чём положиться. Теперь столь же легкомысленным показал себя и король Дании Фредерик IV. Да и другой союзничек, новый король Англии Георг I (он же курфюрст Ганновера) не внушал Петру никакого доверия, хотя тогда он ещё и не знал о секретном предписании Георга адмиралу Джону Норрису, стоящему со своей эскадрой на рейде Копенгагена, внезапно атаковать и потопить русскую флотилию. По приказу Петра русские войска ушли из Дании в Мекленбург, а эскадра отплыла в Кронштадт. Петру стало ясно, что ни о какой высадке в Швеции на следующий год с этими союзниками не может быть и речи. Единственной союзной державой, которая не только не настаивала на уходе русской армии из Мекленбурга, но даже просила удвоить там русские силы, была Пруссия. Неудивительно, что Пётр после Дании отправился на встречу со своим последним союзником, прусским королём Фридрихом-Вильгельмом.

Все говорили, что молодой король совсем не похож на своего отца, Фридриха, первого прусского короля из династии Гогенцоллернов. Если последний обожал роскошь и стремился в пышности двора не уступать Версалю, то новый король сразу объявил во всём жёсткую экономию. Двор был уменьшен, королевские забавы отставлены, покровительство музам забыто. Единственным богом, которому поклонялся Фридрих-Вильгельм, был бог Марс. Именно при этом короле маленькая Бранденбург-Пруссия, сидевшая на песчаных землях, создала четвёртую сухопутную армию в Европе после армий Франции, России и Австрии. Прусский хищник готовился к борьбе за господство над всей Германией, превращая свои города в крепости, а всю страну в вооружённый лагерь в центре Европы. Мощные крепости – Магдебург, Кюстрин, Кольберг, Кёнигсберг – крепкими гвоздями прибивали Пруссию к карте Германии. Коменданты крепостей ведали при этом не только военной, но и гражданской администрацией. Так что в Пруссии не армия принадлежала государству, но государство – армии. Офицерский корпус (а все офицеры набирались из прусского юнкерства, в котором возникли целые военные династии фон Клейстов, фон Манштейнов, фон Сектов, с которыми историки встречаются вплотную до второй мировой войны) стал самым почитаемым сословием в Пруссии. Солдат же вербовали преимущественно в соседних германских (и не только германских) государствах, так что в прусскую армию стекалось всё отребье Европы. Соглашаясь служить прусскому королю, солдат мог менять свою фамилию, оставляя в прошлом все старые преступления. Неудивительно, что среди прусских солдат встречались беглые каторжники и бандиты с большой дороги, «джентельмены удачи», плававшие недавно под пиратским флагом, насильники, которых у себя на родине поджидала виселица. Держать это разноплеменное воинство в повиновении можно было только самой жестокой дисциплиной, и принцип «солдат должен бояться палки капрала более, нежели неприятеля» действовал в прусской армии задолго до того, как его провозгласил уже сын Фридриха-Вильгельма, Фридрих II. Действовал и другой незыблемый прусский закон: прикажет начальник прыгать в колодец – прыгай не раздумывая!

В Берлине нескончаемые казармы в линейку вытянулись вдоль унылых одинаковых улиц, а площади напоминали армейские плацы (да на них ежедневно и проводились вахт-парады и прочие воинские экзерциции).

   – Гляньте, государь, на сих господ с длинными красными носами! – весело заметил Петру Василий Лукич Долгорукий, русский посол в Дании, прихваченный царём из Копенгагена как знаток большой европейской политики. – Это вынюхивальщики кофе... Как токмо учуют, что в каком-то берлинском доме пахнет кофе, – шасть на кухню и меряют, дабы у хозяйки всегда был запас в четыре фунта сего благодетельного напитка.

   – А коли меньше? – полюбопытствовал сидящий рядом с Петром поп Битка, взятый царём в путешествие не столько для молитвы, сколько для веселия.

   – А ежели меньше, то плати денежку. Половина штрафа идёт казне, взявшей себе монополию на торговлю кофе, другая же половина достаётся этим нюхачам. Так новый король Пруссии умножает свои доходы! Нюхая, богатеешь! – Василий Лукич прыснул в батистовый Платочек.

Толстяк Битка захохотал басом. Пётр, напротив, хмыкнул:

   – Что ж! Сразу видать: новый король – эконом, не то что его покойный батюшка. Тот всё боле по балам порхал! – И уже серьёзно добавил: – Впрочем, нас сие не касается – пусть его обдирает своих подданных, лишь бы нас не ободрал. Получил от господина Меншикова в презент крепость Штеттин с округой, с него и довольно. Новых презентов он от меня не дождётся!

Но ни презентов, ни субсидий Пруссия и не просила. Всё, чего желали прусские министры, – это удвоения русских войск в Мекленбурге. Ибо пока петровская армия стояла на севере Германии, она надёжно прикрывала и Берлин, и Штеттин на тот случай, ежели бы в германскую империю снова пожаловал на военную прогулку шведский король Карл XII. Пруссия настолько боялась шведов, что и войну Карлу XII объявить не решилась, а шведскую крепость Штеттин взяла как бы в залог (в секвестр), пока Северная война не закончится. Но и возвращать шведам эту мощную крепость, запиравшую устье Одера, Фридрих-Вильгельм не желал, рассчитывая превратить своё временное владение в постоянное. А пока русские стояли в Мекленбурге, они были живой стеной, ограждавшей Пруссию от всех шведских посягательств. Вот почему и прусские министры в Берлине, и сам Фридрих-Вильгельм, поджидавший царя за Эльбой в замке Гевельберг, в отличие от англичан, ганноверцев, саксонцев, поляков, датчан и имперцев, не только не требовали вывода русских войск из Мекленбурга, но предлагали им оставаться на южном побережье Балтики до полного за* ми рения со Швецией.

На переправе через Эльбу Пётр и его спутники увидели конные патрули прусских драгун со сворами собак.

   – Это ж на кого такая охота? – удивился Битка.

Стояли у парома на берегу тихой осенней Эльбы, где не водилось ни волков, ни зайцев.

   – Да на людишек охотятся! – Долгорукий показал на драгунского вахмистра, спустившего свору собак на бедно одетую крестьянку с мальчонкой; которая договаривалась со стариком лодочником о переправе.

Завидев несущуюся по песчаной отмели собачью стаю, лодочник поспешил отчалить. Брошенные им женщина и мальчик пытались было отбиться от гончих палками, но озверевшие собаки сбили женщину и бросились на мальчика.

   – Плыви, Якоб, плыви! – крикнула мать.

Мальчик, уже прижатый к реке, бросился в воду. Он, должно быть, хорошо умел плавать, потому как вынырнул уже далеко от берега. Подскакавшие драгуны подняли ружья. Ударил залп, но мальчонка успел опять нырнуть и вынырнул уже посередине реки.

   – Чёрт с ним! – сердито выругался вахмистр. – Вяжите эту ведьму! Всё равно мальчишка к ней вернётся...

Драгуны споро привязали женщину к стремени коня своего начальника, с торжеством вернулись к своему посту.

   – Назад в Остэльбию!.. – нехорошо усмехнулся Василий Лукич.

   – А чем Остэльбия отлична от остальной Германии? – полюбопытствовал Пётр.

   – А тем, что к востоку от Эльбы, в Остэльбии, все мужики – крепостные, а к западу от Эльбы – свободные, государь. Вот и бегут крепостные от своих господ, – пожав плечами, разъяснил Долгорукий.

   – Вроде как у нас на Дон и Яик пробираются? – задумчиво сказал Пётр. И добавил: – А мальчонку жалко.

За Эльбой на переправе они опять увидели белоголового мальчугана. Он, должно быть, собирался вернуться в Остэльбию, к матери.

   – Ты вот что! – Пётр обратился вдруг к попу Битке. – Испробуй его голос. Ежели голос славный, возьми его к певчим.

И Битка, и Василий Лукич переглянулись.

   – Что ж, думают, я столь жесткосерд, что и жалости к малым сим не имею?! – Пётр перехватил эти взгляды и вспыхнул, как солома от огня. – Напрасно мните так, друга! – И, поманив Романа, ведавшего сопровождавшей царя командой драгун, приказал: – Возвращайся обратно за реку, найди тех солдат и выкупи женщину. За мной царица едет. Вот и пристрой её работницей в царскую свиту.

Вею остальную дорогу от Гевельберга царь был мрачен и суров, словно досадуя на свою жалостливость.

Прусский король поджидал Петра в своей западной резиденции – Гевельберге. Если на восток прусские земли шли широкой полосой от Магдебурга до Померании, то на западе Германии владения Гогенцоллернов лишь небольшими островками вкрапливались в Вестфалию и рейнские провинции. Тем не менее, захватив герцогство Клёве на Рейне и крепости в Вестфалии, прусские короли к тем пошлинам, которые они собирали с купцов, плывущих по Одеру и Эльбе, добавили пошлины с перевозок по Рейну и Везеру. Все крупнейшие реки Северной Германии оказались теперь под прусским контролем, и деньги с таможен широким потоком хлынули в королевскую казну.

А Фридрих-Вильгельм вербовал на эти поступления всё новых и новых наёмников. Правда, создавая мощную военную машину, этот король (прозванный впоследствии Гитлером «первым германским национал-социалистом») в ход её так и не запустил, поскольку полагал, что «война портит армию». Ведь воевать придётся на пересечённой местности, где сразу нарушится правильный строй и объявятся тысячи дезертиров. Нет, Фридрих-Вильгельм предпочитал шагистику на ровных парадных плацах, где солдаты двигаются, как заведённые механические игрушки.

   – На гладком плацу солдат хорошо ногу держит! – пояснял Фридрих-Вильгельм после плац-парада офицерам-трубокурам, составлявшим его обычную компанию в Офицерском собрании. – И заметьте, господа, только на плацу солдат может железно печатать прославленный прусский гусиный шаг! Да! Да! Да!

Офицеры, собравшиеся в курительной, при одном упоминании о парадном гусином шаге сами гоготали словно гуси. Табачное сизое облако окутало курительную.

«Армия и табак – вот две вещи, которые обожает молодой король», – растолковывал по пути Василий Лукич любимые привычки нового короля. Посему, по совету хитреца дипломата, Пётр при встрече презентовал Фридриху-Вильгельму три пуда крепчайшего самосада и подарил трёх высоченных конногренадер из своего конвоя. Так что когда Роман догнал царскую свиту в Гевельберге, он недосчитался в своей команде отборных солдат.

   – Мой Бог! Какие молодцы! Какие молодцы! – Прусский король только что зубы не осматривал у вытянувшихся в струнку гренадер и, обернувшись к Петру, признательно приложил руку к сердцу и попросил: – Пришлите мне из Москвы ещё сто таких гренадер, и я создам в своей гвардии роту русских великанов. Ведь вот по этой спине, – похлопал король по широкой спине Степана, – можно вкатить пушку в неприятельскую крепость!

   – Ну что ж, подумаю... У меня, ежели по правде, таких молодцов в России – что песку на взморье! – Пётр не без насмешки дивился на радость венценосного собрата. С проданными гренадерами, преданно евшими царя глазами, он старался не встречаться взглядом. Да и с давнишней жалостью было покончено: вновь нахлынули мрачные заботы и государевы дела.

Ещё утром в Гевельберг Петру доставили известие, что царевич Алексей, должный прибыть в Мекленбург к русским войскам, по дороге исчез неведомо куда.

Пётр тотчас вызвал своего бывшего денщика, а ныне лихого Преображенского поручика Сашку Румянцева, угрюмо приказал:

   – Поспешай сегодня же в Вену! Почитаю, токмо там, у императора Карла, и могло укрыться моё непутёвое чадо. Венский цесарь ведь Алексею по жене свояком приходится! Разыщешь Алёшкин след – быть тебе капитаном! Не отыщешь – пеняй на себя! – И, глядя в преданные Сашкины глаза навыкате, добавил: – Ступай к Шафирову, он тебе даст на дорогу и поиски секретные суммы.

Хотя Пётр и говорил спокойно, но в нём всё ходуном ходило от великого гнева. Давно ждал он от Алёшки подарочка, – но не такого! Сбежать во время войны в чужую страну! Такое токмо Курбский при Иване Грозном учудил[17]17
  Такое токмо Курбский при Иване Грозном учудил. – Курбский Андрей Михайлович (1528 – 1583) – князь, боярин, писатель. Опасаясь опалы за близость к казнённым Иваном Грозным боярам, князь Курбский в 1564 г. бежал в Литву и принял участие в войне с Россией.


[Закрыть]. Но то был бывший удельный князь, не царской крови. А здесь-то родная кровь бунтует! И эта нежданная измена мучила его при встрече с королём, как зубная боль.

Пётр резко отвернулся от жалобных взоров гренадер, сказал резким голосом:

   – Дарю ещё сотню таких молодцов!

Фридрих-Вильгельм залебезил, стал сладок как патока. Дальше все дела с королём уладили быстро. Василий Лукич Долгорукий и прусский министр составили две декларации. В первой подтверждался прежний оборонительный союз и давались взаимные гарантии захваченных у шведов земель. Ежели шведы посягнут на Штеттин, царь обещал помочь Пруссии военной силой. Василий Лукич понимал, что от Штеттина пруссаки никогда теперь не откажутся, что они крепко связаны сим презентом. И посему настоял на взаимной поддержке. Хотя и с неохотою, Фридрих-Вильгельм в свой черёд обещал царю военный сикурс в случае новой высадки шведского короля в Прибалтике. Впрочем, накануне Фридрих-Вильгельм беседовал со своими генералами и те дружно заверили монарха, что, по всем сведениям, у Карла XII ныне и двадцати тысяч солдат не наберётся, и если он не самоубийца, то никогда не переплывёт Балтику. Ведь против его двадцати тысяч у царя Петра есть двести тысяч штыков, да и Пруссия имеет уже восемьдесят тысяч солдат. Так что можно смело подписывать любую декларацию. И Фридрих-Вильгельм подмахнул ещё одну: о возобновлении дружбы и помощи царскому родственнику, герцогу мекленбургскому женатому ныне на племяннице Петра Екатерине Иоанновне. Король знал, конечно, что сия декларация неприятна императорской Вене, требующей немедленного ухода русского войска из Мекленбурга, но Вены он не боялся: во время переговоров с Петром в задних покоях королевской резиденции в Гевельберге короля поджидал уже французский посланник, предлагавший тайный союз Франции с Пруссией. Поэтому король смело подмахнул и вторую декларацию и даже горделиво выпрямился, перехватив царский взгляд: «Каков, мол, я молодец!» На каждом шагу Фридрих-Вильгельм подчёркивал, что Пётр Великий во всём ему – лучший образец для подражания. И не только в делах армейских, но и в житейских: к примеру, в личной воздержанности и экономии. На завтрак, впрочем так же как и на обед и ужин, Фридрих-Вильгельм обряжался в донельзя обношенный старый кафтан, напяливал рваные, Грязные перчатки и заштопанные чулки, и всё время тянул старую песню, что это он подражает великому Петру, который тоже носил своё старое платье до износа. Меж тем сам Пётр, отправляясь в своё второе путешествие на Запад, как раз в Берлине сшил себе новый голубой кафтан с серебряным шитьём и парчовый камзол, купил дюжину свежих парижских перчаток и франтовскую тирольскую зелёную шляпу с фазаньим пером и почитал себя совершенным жентильомом, готовым покорить Париж. Поэтому сейчас показная экономия короля только раздражала царя. Когда же на обед, данный в честь приезда в Гевельберг Екатерины, Фридрих-Вильгельм явился в своём ханжеском наряде, Пётр не выдержал и съязвил, что отныне он понимает, почему Пруссия боится заключить с Россией против шведов союз наступательный, а не только оборонительный. Должно быть, в прусской казне нет денег даже на новые чистые перчатки для короля! Король вспыхнул, но промолчал: очень уж не хотелось ему скорого ухода русских войск из Мекленбурга. Но и нищим казаться было стыдно. И чтобы не ударить в грязь лицом и скрепить союз дарами Балтики, Фридрих-Вильгельм при расставании вручил Петру поистине королевский подарок: роскошный кабинет, инкрустированный янтарём, – знаменитую «янтарную комнату».

– Янтарь – это слёзы и улыбка Балтики! – глубокомысленно заметил при вручении презента прусский министр граф Мантейфель и пояснил Петру: – Балтика ныне плачет о кончине шведского владычества и улыбается своему новому хозяину, великому царю. Янтарная комната обретает достойного владельца!

– Уя! Я! Я! – дружно загоготали при сем офицеры-трубокуры; а на плацу, подгоняемые палкой капрала, по-гусиному задирали ноги и печатали шаг проданные за янтарь русские гренадеры, обучаясь прославленному прусскому шагу.

При расставании король проводил Петра до самой кареты, дружески обнял и расцеловал. И только находясь уже в Голландии, царь узнал, что, ведя с ним переговоры, Пруссия одновременно вступила в тайный союз с Францией, которая по-прежнему субсидировала Карла XII. Всё было столь зыбко и ненадёжно в европейской политике, что Пётр с горечью отписал в Сенат: «Дела ныне так в конфузию пришли, как облака штормом в метании бывают и которым ветром прогнаны и носимы будут, то время покажет».

В ГОЛЛАНДСКИХ ШТАТАХ

Глубокой осенью 1716 года, в густом ноябрьском тумане Пётр I второй раз в своей жизни прибыл в Голландию. Возле Девентера налетел добрый вест-зюйд и тотчас согнал с лугов и каналов густую туманную пелену. Выглянуло скупое осеннее солнышко, и на душе стало веселее. За окошком дорожной кареты замелькала столь памятная ещё по тому первому путешествию гостеприимная и благоустроенная страна. Всё в ней, даже крылечки и плитки мостовых, было отмыто до блеска, проносящиеся облака отражались в спокойной воде каналов. Над черепичными крышами мирно поднимались дымки от изразцовых печей-голландок, бодро крутились бесчисленные ветряки, вдоль нескончаемых каналов здоровенные битюги с лёгкостью тянули тяжёлые баржи, груженные шведским железом и польской пшеницей, испанской шерстью и парижской галантереей, эльзасской солью и швейцарскими сырами, лионскими шелками и бочками дешёвого итальянского вина. Всё это доставлялось могучим Рейном, в Роттердаме и Амстердаме перегружалось с речных барж на океанские тяжёлые суда, развозившие товары во все страны света. А в Голландию возвращались корабли, груженные антильским сахаром и ромом, бразильским кофе и красным деревом мегагения, виргинским табаком и каролинским хлопком. Голландия всё ещё считалась первым морским извозчиком, хотя океанские корабли больше заходили теперь не в Амстердам и Роттердам, а в Лондон и Ливерпуль. Как-то незаметно в ходе войны за испанское наследство Нидерланды из равноправного союзника Англии превратились в её второстепенного партнёра, и, заключая в 1713 году Утрехтский мир с Францией, английские министры не очень-то считались со своим союзником. В итоге от многолетней войны за испанское наследство никакого наследства Голландия не приобрела, хотя и потратила миллионы гульденов как на свою, так и на английскую армию. Ведь оборона страны зависела не столько от голландских, сколько британских войск, (не случайно и главнокомандующим союзными армиями был английский генерал сэр Джон Черчилль Мальборо). И если в первый приезд Петра I Голландские штаты ещё считались мировой державой; то ныне они оказались на вторых ролях. Голландия утратила главное в эту злополучную войну – большой капитал и господство на морях, которое надолго теперь перешло к Англии, имевшей ныне флот вдвое против голландского. И Петру, и его дипломатам (а царь взял в эту поездку целую плеяду своих лучших дипломатов: вице-канцлера Шафирова, Василия Лукича Долгорукого, Петра Андреевича Толстого, а в Гааге его поджидал блестящий русский посол князь Борис Иванович Куракин).

Многие поступки голландских властей показались мелочными, а подчас и вздорными. Так, республика наотрез отказалась взять на себя расходы по содержанию даря и его свиты. Затем голландские министры долго спорили, дарить или не дарить некую сумму на зубок царскому младенцу, которого Екатерина на днях собиралась родить, оставшись по пути в Безеле. Порешили не дарить, поскольку Безель – германский, а не голландский город. Мелочной и робкой была и большая политика гаагских министров. Петру и его советникам скоро стало ясно, что Голландия не только не хочет, но и не может быть посредником между Россией и Швецией, поскольку министры из Гааги всё время оглядываются на Лондон.

Правда, в Амстердаме, где ещё сильно было влияние друга Петра, бывшего бургомистра Якоба ван Витзена, и где проживало много купцов, торгующих с Россией, городские власти выделили деньги на содержание царя и его свиты и встретили царя с почётом: артиллерийским салютом. Однако местные газеты тотчас принялись дружно толковать о недавнем захвате русским флотом голландского судна, перевозившего в Швецию оружие и амуницию, и о недавнем повышении таможенных пошлин в Санкт-Петербурге. При этом повышение пошлин в новой русской столице газеты и политики из кофеен намеренно приписывали злой воле генерал-губернатора Санкт-Петербурга Александра Даниловича Меншикова, делая вид, будто сам царь ничего не ведает о деянии своего сановника. Расчёт был простой: оказавшись в Амстердаме, Пётр отменит распоряжение своего губернатора.

Но в этот второй приезд с ними говорил не ученик плотника, а государственный муж, прошедший через все невзгоды Северной войны. Пётр напрямик заявил Витзену:

– Прости меня, Якоб, но, пока швед царил на Балтике, приход каждого купца в Петербург был для нас светлым праздником. За смелость и риск я не только не брал с купца пошлины, но и платил за товар самую высокую цену! Ныне же, после Гангутской виктории, путь в Петербург свободен. И чистую воду для торговли на Балтике Россия добыла немалой кровью своих солдат и матросов, великими издержками. Так отчего же ропщут господа негоцианты, что мы, как водится во всех европейских государствах, установили обычные ввозные пошлины на товар? Или они всё ещё почитают нас невежественными варварами?

Витзен стал что-то бормотать об английских конкурентах, но Пётр лишь плечами пожал: пошлины для всех заморских купцов были в Петербурге равные.

«Как постарел Якоб!» – Пётр с сожалением посмотрел на маленького ссохшегося старичка, что ссутулился в кресле. А ведь двадцать лет назад перед ним предстал румянощёкий, приветливый бургомистр, внушающий почтение не только согражданам, но и самому королю Англии и штатгальтеру Голландии Вильгельму Оранскому! Сколько тогда было осушено за вечную дружбу винных чаш и кружек доброго пива! Теперь же одинокая рюмка коньяка стояла перед Якобом непочатой.

Слухи о неудачных переговорах Витзена с царём скоро разнеслись по всему Амстердаму, и газеты, словно по команде, взялись теперь ругать уже не Меншикова, а самого царя. Писали о его жадности, злорадствовали, что в Ревеле штормом разметало русский линейный флот, намекали, что в Северной войне возможны ещё разные повороты. Ретивые журналисты быстро пронюхали, что на сепаратный мир со шведами готовы пойти самые старые союзники Петра: польский король Август II и король Дании Фредерик IV, а ганноверский канцлер Бернсторф, ближайший советник курфюрста Ганновера и короля Англии Георга I, открыто сколачивает коалицию против царя, превратившись из его союзника в явного неприятеля.

Особенно газетная шумиха усилилась, когда стало известно о бегстве царевича Алексея. Сразу стали писать, что царевич бежал не иначе как к своему свояку, императору Карлу VI, который непременно даст Алексею сильное войско; что у царевича в Москве сильная партия из духовенства и старых бояр, да и в Петербурге и в армии есть свои доброжелатели; что в России возможен скорый переворот, после которого царя Петра в лучшем случае ждёт монастырь, а в худшем – Сибирь или плаха.

Напуганные всеми этими слухами, амстердамские банки наотрез отказали царю в кредитах. Посол Куракин попытался было заявить в Гааге протест по поводу газетных вымыслов, но министры ответствовали, что в Голландии существует полная свобода печати, и злорадно полюбопытствовали: а где же на самом деле обретается царевич?

Нет, не похоже было второе путешествие Петра в Голландию на первую его встречу с этой страной. Царя особенно мучил в эти дни не столько неудачный заем (золото и серебро нашли недавно русские рудознатцы на Урале и на Алтае), сколько полная безвестность в отношении пропавшего сына-наследника. Отправив в Вену для розыска царевича Александра Румянцева, Пётр наказал своему резиденту в Вене Веселовскому всячески помогать в сём поиске. В тот же, час командиру корпуса, стоявшего в Мекленбурге, генералу Вейде было приказано немедля выслать для поиска пропавшего наследника добрых офицеров, говорящих по-немецки. Известие о случившемся было отправлено также русским послам и резидентам в европейских столицах. Но только под новый год пришла наконец первая весточка: прискакавший из Вены Румянцев сообщил, что царевич точно был в Вене, виделся там с вице-канцлером Шенборном, а потом опять исчез. Куда же он делся? Пётр так жёстко взглянул на Румянцева, что у того дух захватило и мелькнула мысль: плохо придётся царевичу, ежели вернётся к отцу! Однако ответил царю бодро и обнадёживающе:

   – Господин Веселовский просил на словах передать, что через одного секретаришку из канцелярии Шенборна он выведал, что царевича увезли в некий замок в Тироле.

   – Молодец, Сашка, спасибо за добрую весть! Останешься пока в свите, тут для тебя дело есть! – Пётр подвёл Румянцева к окну и показал на человечка в чёрном плаще, разгуливающего перед царским домом. – Почитай, уже третью неделю сей молодец за мною следит! А кто таков – не ведаю. Вот тебе и задача: узнай, кто он и что ему надобно! В помощь себе возьми Корнева и его драгун.

Румянцев послушно щёлкнул шпорами, вышел. А Пётр сел за письменный стол и подвинул лист белой бумаги. Надобно было, ломая свою гордость, сочинять письмо цесарю. Ох как не хотелось, но куда деваться! Мало того, что бегство наследника окончательно сорвало займ у голландских банков в два миллиона гульденов, так ведь оно и добрый мир со Швецией может разрушить, внушив королю Карлу новые несбыточные мечтания. Вот и приходилось унижаться и, как ничтожному германскому князьку, просить императора: «Того ради просим, ваше величество, ежели сын мой, Алексей, в ваших областях обретается тайно или явно, повелеть его... к нам прислать, дабы мы его отечески исправить, для его же блага, могли».

Цесарь, само собой, и не подумал тотчас ответить Петру. И опять была тревожная неизвестность, и опять в английских, голландских и гамбургских газетах поползли слухи о скором возможном перевороте в Москве в пользу V беглого царевича.

Престиж царя в дипломатических кругах в эти новогодние дни упал столь низко, что английский король Георг, посетивший под новый год Гаагу, не подумал поселить Амстердам, где его поджидал Пётр.

К тому же за царём в те новогодние дни велась неотступная слежка. Следили равно и газетчики, и дипломаты, и тайные агенты. Саксонский посланец Лос прямо-таки прилип, к царской свите. А картограф, француз Ренар, заманил Петра к себе домой, обещая показать редкие карты. Как истый мореплаватель, Пётр не удержался и посетил Ренаров особняк. Карты у француза и впрямь были редкие, но отчего-то были карты Молдавии и Валахии, Балкан и Крыма, проливов Босфор и Дарданеллы. Осмотрев раритеты, Пётр хотел было их купить, но Ренар возмущённо всплеснул руками:

   – Что вы, ваше величество! Я не купец! Примите сей скромный дар от чистого сердца!

Пётр не удержался, принял. И согласился остаться отобедать.

За столом его усадили рядом с прелестницей-маркизой де Бомон. Поднимая тост, маркиза забавно сморщила курносый носик и задорно провозгласила:

   – Пью за императора Константинополя!

Пётр машинально чокнулся с маркизой и только потом сообразил, что под «императором Константинополя» маркиза имеет в виду его, Петра Алексеевича!

   – Не закончив одну войну, начать другую? Нет-нет, мадам! Прутский незадачливый поход для меня был крепким уроком! – стал возражать Пётр.

Но бокалы шампанского уже осушили, и маркиза лучезарно улыбалась:

   – Подумайте, сир! Тот, кто владеет Константинополем, станет владеть и Европой, и Азией! А что касается злосчастного урока, то вам ведь ничего не стоит отправить на Дунай не сорок, как в том Прутском походе, а двести тысяч солдат!

Пётр только усмехнулся, ответил уклончиво:

   – Что вы, маркиза, я дряхлею, ведя нескончаемую войну со шведом. К тому же Россия истощена, и, поверьте, ни о чём я так не мечтаю, как прожить остаток своей жизни в мире и покое... – Здесь он вдруг почувствовал, как каблучок маркизы нажимает ему на ногу.

   – Это вы-то, сир, дряхлеете? белоснежные ручки прелестницы вдруг обвили его шею. Глядя ему прямо в глаза, она прошептала: – Хотите, сир, сегодня же ночью проверим вашу дряхлость?

И он не устоял: прихватил с собой от Ренара и географические карты, и пышнотелую маркизу!

Наутро поспешили к нему на аудиенцию вице-канцлер Шафиров я посол Куракин. В один голос доложили, что сей картограф Ренар хотя и француз, но всем известен как английский агент!

   – А маркиза де Бомон? – вырвалось у Петра.

   – И она тоже! – наклонили головы дипломаты.

Петру впору было самому за голову хвататься. За дверью, украшенной толстощёкими амурами, трубящими во славу Венеры, беспечно распевала французские песенки прелестница-маркиза, вечор сама залезшая в царскую постель. С ней они до утра и опровергали его мнимую дряхлость! Маркизу Пётр тотчас выгнал безо всякого презента, но было уже поздно: во всех газетах и по всем кофейням поползли слухи, что царь у Ренара обсуждал планы захвата у турок Константинополя и приобрёл для нового похода на Балканы отменные географические карты. Так невинный банкет едва не завершился дипломатическим скандалом! Словом, надлежало быть осторожным и избегать соглядатаев.

Более всего среди последних надоедал Петру маленький человек в чёрном платье. Как выяснил вскоре Румянцев, то был комиссионс-секретарь при шведском после в Гааге, бароне Мюллерне, некий Прейсс. Фамилию свою он, впрочем, чаще писал с одной буквой «с» на конце, дабы совсем раствориться в голландских туманах.

Прибыв в Амстердам по прямому поручению барона Мюллерна, Прейсс не остановился в еврейском гетто у единоверцев, а, не пожалев серебряных гульденов, снял особняк как раз напротив дома архангельского купчины Осипа Соловьёва, где жил царь со своей свитой. Отсюда он денно и нощно мог наблюдать за Петром. Слежка та оказалась тяжёлой, поскольку царь вставал в пять утра, в шесть уже выходил на улицу в матросской зюйдвестке и носился по всему городу, как дикий горец: посещал верфи и мануфактуры, биржу и лавки, купеческие гильдии и кабинеты медиков, цейхгаузы и портовые причалы. Через малую замочную скважину Прейссу поначалу казалось, что царь просто «убивает время, занимаясь разными наблюдениями, преимущественно над всем тем, что относится к кораблестроению». Однако вскоре наблюдательный лазутчик отметил, что в действиях Петра имелась своего рода последовательность, и сообщил барону Мюллерну в Амстердам, что царь в эту поездку не топором на верфи машет, а «прилежно собирает всевозможные регламенты купеческих гильдий, кожевенных заводов и мануфактур и с большим вниманием всё изучает». При этом Пётр не скрывает, что собирается применить все эти уставы на практике, вернувшись в Россию. Прейсс сам слышал, как царь заявил племяннику Якоба ван Витзена на кожевенном заводе, что правила и регламенты голландских мануфактур нужны ему, чтобы наладить производство добрых товаров у себя дома, «поелику его государство способно на всякие улучшения, хотя и бедно пока хорошими учреждениями».