Текст книги "Когда уходит земной полубог"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

ГРЕНГАМ

На капитанском мостике флагманской галеры «Доброе начинание» собрался весь штаб Михайлы Голицына. Постороннему показалось бы странной эта мешанина мундирных цветов – синего и зелёного; морские офицеры стояли вперемешку с армейскими. Но для самого Голицына не было в этом ничего удивительного, как и в том, что он, сухопутный генерал, ведёт морскую армаду в шестьдесят скампавей к Аландским островам. Во время войны в Финляндии армия и флот всё время подставляли плечо друг другу. И не случайно в морском сражении под Гангутом Михайло Голицын командовал целой эскадрой, а в сухопутной баталии под Пелкиной командующим был адмирал Апраксин! Пример в том подавал, впрочем, и сам Пётр, который по чину был не только генерал-поручиком, но и вице-адмиралом. Да и Апраксин не случайно имел диковинный для иноземцев чин генерал-адмирала, как бы в подтверждение, что он одинаково способен командовать и на море, и на суше.

На днях Голицын получил от Фёдора Матвеевича весточку о появлении англо-шведской соединённой эскадры под Ревелем.

«Неприятели явились силой в тридцать пять вымпелов, – сообщал генерал-адмирал, стоявший в Ревеле с русским линейным флотом. – Но на высадку десанта под Ревелем наш старый знакомец адмирал Джон Норрис не решился, пересчитав наши вымпелы в гавани и триста орудий на береговых батареях. Посему десант высадился только на отдалённом островке Нарген, где сжёг одну баню и одну избу. Александр Данилович Ментиков посему посоветовал господину первому бомбардиру и мне аз грешному: разделите сей великий трофей меж союзниками, а именно – баню отдайте шведскому флоту, а сожжённую избу – английскому!»

Голицын невольно улыбнулся. Обернулся к своему штабу и сказал уверенно:

   – Чует моё сердце, господа, устроим и мы ныне шведам крепкую баню при Аландах!

Но начальник морского штаба капитан Джемисон не разделял уверенности сухопутного генерала. Сказал с тревогой:

   – С нашей брандвахты у Аланд доносят, что на плёсе у Ламеланда стоит уже шведская эскадра вице-адмирала Шёблада под прикрытием другой, ещё более сильной эскадры Вахмейстера. А в открытом море крейсирует весь британский флот.

   – И сколько у неприятеля сил? – спросил Голицын.

Джемисон самодовольно оглядел столпившихся на капитанском мостике неучей-московитов и сообщил не без гордости, словно на горизонте маячил его флот:

   – У адмирала Норриса двадцать один линейный корабль и десять фрегатов. Немногим менее и у шведов. Потому-то Апраксин и укрывается в Ревеле и ныне мы всеми брошены: одни супротив трёх неприятельских эскадр! – И Джемисон спросил не без насмешки: – Думаю, генерал, вы знаете, что предписывает в таких случаях морская тактика? – В этот коварный вопрос англичанин-наёмник вложил всё презрение, которое опытный мореход испытывает к сухопутному генералу.

   – «Поворот все вдруг» и немедленная ретирада, не так ли, капитан? – Князь Михайло холодно посмотрел на Джемисона.

Тот смутился и ответил:

   – Так точно, сэр! – забыв, что сейчас он служит не р британском, а в русском флоте.

На капитанском мостике все примолкли, ожидая решения командующего. Голицын оглядел своих командиров и остановил взгляд на твёрдом лице бригадира Волкова, отличившегося ещё при Гангуте, где он вёл отряд галер в авангарде.

   – Что скажешь на «поворот все вдруг», Александр? – Князь Михайло спрашивал спокойно, не заикались, – видно, решение было им уже принято.

   – Разве мы не те, что были при Гангуте? – вопросом на вопрос ответил Волков. И рубанул рукой: – Прикажи атаковать, и мы Шёблада на такой же абордаж возьмём, на какой взяли под Гангутом Эреншильда!

   – Да, но там, под Гангутом, у нас было девяносто скампавей супротив десяти вымпелов у Эреншильда, а сейчас у меня шестьдесят галер против пятнадцати вымпелов у Шёблада, к коему на помощь поспешат и Вахмейстер, а может, и Норрис. И ничто неприятелю не помешает, поскольку дует бодрый зюйд и нет штиля, который так помог при Гангуте. Нет, здесь необходимо иное: заманить Шёблада в шхеры и для сего манёвра, может, и сделать «поворот все вдруг», – усмехнулся князь Михайло. Он оглядел мужественные, обветренные лица своих офицеров и подумал: с такими и на море воевать не страшно – самого шведского флагмана на абордаж возьмут! Ведь на галерах десять тысяч закалённых солдат морской пехоты. Даже кавалерия для десанта есть!

Князь Михайло улыбнулся, заметив средь штабных драгунского полковника Корнева, и решил твёрдо: вот мы и покажем царю-батюшке, что труса не празднуем. И приказал коротко: – Вперёд, к Ламеланду!

Царское письмо, которое Роман доставил ещё в Або Голицыну, было самое грозное. Царь гневался, что галерная флотилия медлит и не идёт на Аланды. На словах повелел передать Голицыну, что зело удивлён его Неспешностью.

   – Июль на дворе, а они все такелаж проверяют. Боюсь, не труса ли они празднуют перед сэром Норрисом? – Пётр был сердит и напутствовал своего посланца: – Подложи-ка ты князю Михайле горячих угольков под зад!

Но в Або Роман на месте убедился, что Михайло Голицын уже готов выйти в море.

Письмо царя командующий прочёл вслух при Романе, и, похоже, оно его задело, особливо царский укор по поводу потери дозорного шлюпа у Аланд, захваченного недавно шведскими галерами.

«Зело удивительно, – писал Пётр, – в отдалении галерного флота такой азартный разъезд иметь!»

   – А что тут удивляться! – открыто вознегодовал Голицын на царские упрёки, не опасаясь даже посланца. Впрочем, в армии всем было ведомо, что Михайло Голицын один из немногих генералов, которые позволяли себе оспаривать царское мнение. – Я без дальних разъездов и караулов на море, яко слепец без поводыря! Так и передай государю! Держал и держать буду сторожевую брандвахту у Аландских островов! – В возбуждении Голицын, прихрамывая, мерил взад и вперёд тесную каюту.

«Откуда хромота-то? – подумал Роман и вспомнил, что Голицын ещё под первым Азовом был ранен татарской стрелой в пятку. – Яко Ахиллес!»

Роман не развалился перед командующим в креслах, что позволяли себе иные царские посланцы, а стоял перед ним по уставу, навытяжку. К Голицыну он относился с любовью и уважением, как и большая часть русских офицеров. Ведь по боевым делам сего генерала можно было вести отсчёт всем главным викториям петровской армии: Азов, Нотебург, Доброе, Лесное, Полтава! А что касается Финляндии, то здесь Роман и сам под началом князя Михайлы служил, знал его в деле. Помнил, как после его блистательных викторий под Пелкиной и Лапполой удалось отбоярить шведов из этой полуночной страны. Да и к солдатам князь Михайло относился по-отечески. В армии всем было ведомо, что свою денежную награду за Лапполу Голицын отдал на покупку новой обуви для солдат своего регимента. С таким генералом в бой идти почётно и славно! И Роман, хотя и мог теперь ехать в Петербург на заслуженную побывку, сам напросился, чтобы Голицын взял его с собою в поход. Оказалось, что и князь Михайло помнил отважного драгуна ещё по битве при Лапполе, и посему просьба полковника Корнева была уважена – в морской поход на Аланды кавалериста взяли.

К шведской эскадре вице-адмирала Шёблада подошли 26 июля, у острова Фриксберг.

   – У Шёблада по-прежнему пятнадцать вымпелов, – хмуро доложил не забывший вчерашней стычки Джемисон.

   – Вижу! – весело отозвался Голицын, разглядывая Р подзорную трубу боевой строй шведской эскадры.

   – Заметьте, князь, среди них – линейный флагман и четыре фрегата. Причём два фрегата двухпалубные и могут потому почитаться за линейные корабли. Кроме того, на взморье маячат три галеры, шнява, тяжёлый галиот, две бригантины и три шхербота! – настойчиво бубнил Джемисон. – Заметьте, на всех больших судах у шведов стоят противоабордажные сетки! А вот далее, ига плёсе у Лемланда, красуется вторая эскадра шведов! У Вахмейстера три линейных корабля и двенадцать фрегатов, не считая мелочи! А на горизонте, видите в подзорную трубу, маячит целый лес мачт. Это уже непобедимый британский флот сэра Джона Норриса!

«Кому же ты сам-то служишь?» – удивился на эти восторги Джемисона князь Михайло и, останавливая его красноречие, распорядился:

   – Дать на сегодня гребцам роздых. Завтра, ежели ветер стихнет, непременно атакуем шведа!

На другой день, хотя ветер и переменился на вест, но сила его не убавилась. На собранной в адмиральской каюте военной консилии князь Михайло решил отвести низкобортные галеры, которые захлёстывала высокая волна, в глубину архипелага, к острову Гренгам, где «было место для наших галер способное».

   – Чаю, господа капитаны, ветер там стихнет и мы обретём гангутский штиль. Тогда сразу атакуем шведа! – заключил Голицын военный совет. И улыбнулся Джемисону: – Что ж, командуйте, капитан, «поворот все вдруг»!

Галеры дружно повернули и стали отходить к острову Гренгаму, через узкий пролив.

   – Русские уходят! – доложил вице-адмиралу Шёбладу капитан флагмана.

   – Вижу! – На смуглом лице Шёблада появился румянец, словно при виде бегущего оленя на удачной охоте.

   – Да они не уходят; сэр1 Они драпают! – радостно воскликнул экспансивный сухонький старичок в огромном парике до пупа, стоящий рядом с Шёбладом на капитанском мостике. Это был маркиз Сент-Илер, служивший попеременно на французском, голландском и некоторое время на русском флоте. С русского флота он был изгнан по именному распоряжению самого Петра, который по поводу фантастических прожектов маркиза наложил суровую резолюцию: «Посему мочно знать, что у оного советника не много ума, понеже всех глупее себя ставит».

Уйдя с русской службы, Сент-Илер поступил наконец на службу британскую, где рассчитывал найти большие возможности насолить царю. Британское адмиралтейство учло это горячее желание барона и определило его в советники к адмиралу Джону Норрису.

Однако беспокойный француз так надоел адмиралу-молчуну своей болтовнёй, что тот с удовольствием откомандировал его «для связи» на эскадру Шёблада.

И вот теперь беспечный маркиз давал советы на капитанском мостике шведского флагмана.

   – Не упустите русских, сэр! Поверьте, я знаю этих петровских сухопутных адмиралов. Сейчас этот князёк Голицын будет бежать от Гренгама прямо к финскому берегу под защиту батарей Або. Смотрите, сэр, как бы эта дичь не ускользнула от вас! Мой вам совет: вцепитесь им в хвост и щёлкайте русские галеры как орехи, одну за другой, из ваших тяжёлых морских пушек!

И Шёблад, то ли по молодости (после Гангута был изменен весь старший состав шведского королевского флота), то ли по охотничьей горячности, внял совету француза. Поставив все паруса, сначала фрегаты, а за ними и шведский флагман погнались вслед за русской эскадрой.

   – Шведы вошли в шхеры, господин генерал! – доложил капитан голицынской галеры.

   – Что ж, добрый почин! – Голицын весело рассмеялся, показывая под чёрными усиками удивительно ровные, прямо сахарные зубы.

Ему вдруг вспомнилась та атака под Добрым в 1708 году, когда он разгромил оторвавшуюся от королевской армии колонну генерала Рооса, То был добрый знак под Добрым! И недаром у его флагманской галеры имя «Доброе начинание», а Шёблад, как и Роос, оторвался от своих главных сил. Вот тот миг, который нельзя упустить! И Голицын второй раз за этот день приказал галерам «повернуть всем вдруг» и атаковать шведа в узком проливе.

Когда Шёблад увидел внезапный манёвр русских, он решил ответить контрманёвром и приказал своим судам развернуться бортом, дабы встретить атаку жестоким огнём морских орудий.

   – Я разнесу их вдребезги, маркиз! – высокомерно бросил он французу.

   – Конечно! Я же всегда говорил, что русский медведь не способен плавать! – Маркиз заложил белыми ручками свои розовые ушки, дабы не оглохнуть от рёва тяжёлых шведских пушек. Шведский флагман дал ещё залп, и было видно, как рухнули мачты на передних русских скампавеях.

   – Бей, бей! – триумфовал Шёблад.

Шведы отбили первую атаку. Мимо «Доброго начинания» проносились разбитые скампавеи передового отряда с полуразрушенными бортами, со сбитыми мачтами. Некоторые из них горели. Но по сигналу Голицына на фарватер выходили из шхер главные силы русских.

   – Сколько же их! – вырвалось у Шёблада.

И в эту минуту капитан флагмана испуганно доложил своему горячему адмиралу:

   – Ваше превосходительство! Там, справа, «Венкерн» и «Шторфеникс» сели, кажется, на мель!

Действительно, при развороте бортом два самых крупных фрегата шведов крепко сели на мель. По приказу князя Михайлы к ним понеслись русские галеры. Затрещали вёсла, галеры становились со шведами борт о борт. И хотя от картечи десятки русских солдат и матросов падали в воду, тысячи, забросив абордажные кошки и порвав заградительные сетки, взошли на палубы фрегатов. Шведские стрелки поражали их с мостиков и с высоких мачт, но русские карабкались уже и туда, и скоро с обоих фрегатов были сорваны шведские флаги.

   – Скорее, Корнев, прыгай в шлюпку и поспешай к Джемисону, прикажи ему немедля перекрыть фарватер! Не то, чаю, швед бежать собрался! – Голицын увидел манёвры шведского флагмана.

На галере «Триумф» Корнев застал капитана Джемисона в роли постороннего зрителя, хладнокровно наблюдавшего за разгоревшейся баталией из-за безымянного островка.

   – Командующий приказал вашему отряду перекрыть фарватер, капитан! Надобно перехватить шведского флагмана! – передал Роман распоряжение Голицына.

   – Но флагман уже уходит, драгун! – Джемисон не скрывал своего презрения к этому кавалеристу на море, его вообще крайне раздражало это засилье армейских офицеров во флотилии. Но что поделаешь, если командует флотом сухопутный генерал. – Смотрите, каков молодец Шёблад! – обратился Джемисон к своему адъютанту. – Нельзя поворотить оверштаг, невозможно повернуть и через фордевинд по ветру, так что же делает этот опытный мореход: начинает поворот, идя уже против ветра! Отдаёт якорь, не убирая парусов! Теперь наполняет паруса, ложится на другой галс, обрубает канат и уходит, уходит! Вот это, скажу я вам, мастер! Каков манёвр! – Джемисон шумно восхищался Шёбладом.

   – Что же вы не выходите на фарватер, капитан? – не выдержал Роман. – Перекройте путь флагману!

   – Да этот голиаф на полном ходу просто раздавит мои галеры! – Джемисон пожал плечами на горячность кавалериста. И только потом показал ему на задержанных в проливе манёвром своего флагмана два малых шведских фрегата. – А вот этих птенчиков мы атакуем!

И десять галер резерва, вынырнув из-за острова, отрезали отступление фрегатам «Кискин» и «Данск-Эрн».

   – На абордаж! – приказал Джемисон, и его галеры окружили фрегаты с обоих бортов. Пороховой дым окутал шведские корабли, тяжёлые орудия били по галерам в упор, картечь сметала солдат с палуб. Но лёгкие русские скампавеи прошли сквозь огонь и схватились с фрегатами борт о борт.

Роман по абордажной лестнице одним из первых поднялся на борт «Кискина», наотмашь срубил палашом бросившегося было к нему матроса.

   – Вперёд, на капитанский мостик! – крикнул он солдатам.

Шведы с мостика дали встречный залп, но в пороховом дыму пули миновали драгуна. Роман взлетел на капитанский мостик и потребовал, наставив пистоль на старика шведа: «Вашу шпагу, капитан!»

И в этот момент стрелок с грот-мачты прицельно выстрелил в офицера, и Роман стал падать, падать! Шпагу у шведского капитана взял молоденький русский мичман.

Сражение закончилось полной викторией. Хотя сам Шёблад и бежал на флагмане (на другой день Голицын сделал хорошую выволочку осторожному Джемисону, упустившему флагман), в руках русских оказалось четыре фрегата, более четырёхсот пленных и сто четыре орудия. О том, сколь ожесточённо дрались шведы и как нелегко было абордировать фрегаты маленьким русским скампавеям, говорили и наши потери: из шестидесяти галер Голицына сорок три получили повреждения, свыше трёхсот солдат и офицеров было убито и ранено. Правда, ни одна русская галера не затонула.

На другой день все паруса на взморье исчезли. Узнав о поражении Шёблада при Гренгаме, эскадры Вахмейстера и Джона Норриса удалились к Стокгольму. Русские снова стали полными хозяевами на Аландах и снова грозили берегам Швеции. Британский флот оказался бессильным защитить шведов. Это наособицу отметил Пётр I, сообщая в Петербург Меншикову: «Правда, не малая виктория может причесться, а наипаче, что при очах английских, которые равно шведов обороняли, как их земли, так и флот». Царь надеялся, что Гренгам, «может, приведёт англичан к другой мысли». И оказался прав. После гренгамской баталии даже король Георг понял, что Россия в её новом положении неуязвима, и отправил в Стокгольм вынужденное послание принцу Гессенскому, ставшему к тому времени королём Швеции Фредериком I: «Я заклинаю, ваше величество, как верный друг и союзник, заключить мир с царём и устранить, поскольку это от вас зависит, неудобства и опасности, каким подвергает вас и ваше королевство теперешнее положение».

Переменила свою позицию и Франция, предложившая в августе 1720 года посредничество между Россией и Швецией. Французский посол маркиз Кампредон стал «летать» меж Стокгольмом и Петербургом. И хотя из этого посредничества прямо ничего не вышло, в Швеции поняли, что все союзники их покинули и лучше идти на прямые переговоры с Россией. Осенью 1720 года в маленьком финляндском городке Ништадте снова встретились русские и шведские представители.

Так Гренгам открыл путь к Ништадтскому миру. Пётр I высоко оценил заслуги героев Гренгама. Как и после Гангута, были выбиты золотые и серебряные медали для участников баталии с поучительной надписью: «Прилежание и храбрость превосходят силу!» Михайло Голицын получил от царя в «знак воинского труда» именную шпагу, а за «добрую команду» – трость, осыпанную алмазами. За взятие пушек из казны на награды было особо отпущено девять тысяч рублей золотом. А в Санкт-Петербург доставили сотни раненых. Среди чих был и полковник Роман Корнев, переменивший в этой баталии доброго коня на галерную скампавею.

НИШТАДТСКИЙ МИР

Старая истина гласит, что войну начать куда легче, чем достойно её закончить. На памяти Петра было уже два мирных договора – Константинопольский 1700 года и Прутский 1711 года. Для заключения первого победного мира понадобилось четыре года переговоров, для подписания второго, после прутской незадачи, всего три дня. Так что Пётр мог сравнивать и понимал, что победный мир приносят не только виктории армии и флота, но упорство и искусство в ведении переговоров. В этом царь и его дипломаты оказались на высоте. Стараниями таких послов, как князь Куракин в Лондоне и Гааге, Василий Лукич Долгорукий в Париже и Копенгагене и Павел Петрович Ягужинский в Вене, система Стэнгопа, направленная против России, развалилась.

В Швеции поняли, что рассчитывать на заступничество великих держав далее бесполезно. Приходилось вернуться к идее Герца – начать прямые переговоры с царём Петром. Явившийся в Петербург шведский генерал-адъютант фон Виртемберг не только объявил о вступлении на королевский престол в Стокгольме гессенского принца Фридриха, но заодно и прямо осведомился о мирных намерениях России. Пётр ответил, что он, как никто другой, склонен к восстановлению мира и древней дружбы между Россией и Швецией. После Гренгама в Стокгольм был отправлен ответный царёв посланец генерал-адъютант Александр Румянцев. Шведская шея после последней виктории и впрямь легче гнуться стала! Король Фредерик I сам объявил Румянцеву, что желает начать прямые мирные переговоры с Россией. Местом для переговоров шведы предложили сначала тогдашнюю столицу Финляндии Або. Но поскольку там стоял русский галерный флот и полки Голицына, Пётр I для спокойствия мирного конгресса, дабы дипломатов не смущали солдатские барабаны, выбрал маленький финский городок Ништадт, куда и съехались в апреле 1721 года шведские и русские представители.

Шведскую депутацию возглавлял, бывший подручный казнённого Герца граф Лилиекштедт. Министрами с русской стороны были определены Петром его старые посланцы на Аландском конгрессе – генерал Брюс и Андрей Иванович Остерман. Хотя Остерман и получил для особого почёта чин тайного советника, но главной скрипкой в российской депутации являлся на сей раз не он, а Яков Виллимович Брюс, получивший царскую инструкцию: держаться твёрдо и ни от одной требуемой провинции – Ингрии, Карелии с Выборгом, Эстляндии и Лифляндии – не отступать. Генерал-фельдцейхмейстер поручение царя выполнял неукоснительно. Да и шведы стали после Гренгама куда как уступчивей. Правда, поначалу они объявили, что «скорее согласятся отрубить себе руки, чем подписать такой мирный договор». Но Брюс на их слёзный вопль ответил жёстко: без Лифляндии и Выборга царское величество мира не заключит, а Швеции будет довольно получить обратно одну Финляндию. После этого шведы «сильно стояли» только за Выборг, поскольку он – ключ ко всей Финляндии, а из Эстляндии требовали вернуть только Пернов и остров Эзель. Но Брюс, зная, что и в 1721 году английский флот не смог помешать высадке нового русского десанта на шведском побережье залива Ботникус, остался непреклонен. «Выкиньте из головы всё это! – сухо заявил он. – Пернов принадлежит Эстляндии, где нам соседа иметь вовсе не нужно; а Выборга отдать вам нельзя».

В этот момент Пётр пустил в ход и дипломатию династическую.

27 июня 1721 года в день, когда отмечалась очередная годовщина Полтавской виктории, в Санкт-Петербург въехал со своей свитой второй претендент на шведский престол – герцог голштинский Карл Фридрих. У голштинца как сына старшей сестры покойного Карла. XII было куда более прав на корону Швеции, нежели у его соперники, принца гессенского Фридриха, в жилах которого не было ни капли крови славной шведской династии Ваза. И хотя на шведский престол сел гессенец, в Стокгольме имелась и сильная партия сторонников последнего. Ваза (хотя бы и по женской линии), и шведские уполномоченные и их хозяева – король Фредерик и королева Ульрика-Элеонора – об этом прекрасно знали.

В Петербурге герцога голштинского приняли вдвойне радушно: ведь его там рассматривали не только как средство давления на шведский двор, но и как возможного жениха старшей дочери Петра I, Анны.

При вступлении на брега Невы экипаж молодого герцога везли восемь тяжеловозов, подаренных в своё время Карлу Фридриху покойным Герцем.

– Эти-то лошади, государыня, доставили в тысяча семьсот восемнадцатом году в Стокгольм колесницу с гробом убиенного Карла Двенадцатого, а вот та маленькая верховая, что бежит за каретой, – личный подарок покойного короля нашему герцогу. Карл Двенадцатый сам любил ездить на ней верхом! – любезно разъяснял голштинский посол Бассевич царице Екатерине состав герцогского выезда.

Но Екатерину и её фрейлин, столпившихся на крыльце, боле интересовали, конечно же, не лошади, а новоявленный жених. А если бы матушка-царица оглянулась на верхние окна Летнего дворца, то узрела бы весёлую курносую мордашку Лизаньки и побелевшее лицо своей старшей дочери Анны. Обеим принцессам строжайше было предписано не объявляться перед герцогом раньше времени, потому как то не велят правила европейского политеса.

Но как тут удержаться и не взглянуть на суженого? Потому Анна и Елизавета умолили дежурную статс-фрейлину, Катиш Головкину, дозволить хотя бы глазком взглянуть на заезжего принца из-за шторки.

Карл Фридрих выпорхнул из кареты как диковинный раззолоченный мотылёк: розовый кафтан с позументами, розовый жилет, розовые штанишки с розовыми бантиками, розовые чулки и розовые туфли с красными каблуками – весь как розовое облако. Даже его короткий, по последней парижской моде, паричок был обсыпан не белой, а розовой пудрой. Представляясь Петру I, герцог наклонил голову, и лёгкая пудра поднялась над ним розовым облачком. Герцог не выдержал и чихнул. Пётр, в ноздри которого тоже попала ароматная французская пудра, чихнул ответно и дружески засмеялся. И тотчас заулыбались и царская свита, и свита герцога, и об этих улыбках немедля передали в Стокгольм.

В шведской столице узнали и другое: на приёме Карла Фридриха в царских покоях особое внимание и доверие гостю оказала царица. Екатерина не только усадила молодого герцога подле себя, но и громогласно объявила, что, «ежели бы дело зависело от неё, ничего не было бы упущено, чтоб без промедления восстановить Карла Фридриха в его правах на шведский престол».

Сумел угодить голштинец и царю Петру, которому сделал желанный подарок: преподнёс ему знаменитый гольштейн-готторпский глобус. Через особую дверцу в этот огромный глобус могло войти двенадцать человек и, сидя там за столом, наблюдать за движением светил, которые показывал искусный механизм. Пётр от души был рад этому подарку, и матримониальные планы голштинского герцога сразу далеко продвинулись в Петербурге. И снова полетела полезная весточка в Стокгольм.

Успехи претендента на шведскую корону в Санкт-Петербурге особенно смутили новообъявленного короля в Стокгольме. Фредерик I хорошо понимал всю шаткость своего положения. Его расчёты на Англию провалились, британский флот не мог защитить от русских набегов шведские берега, и в разорённой Швеции все, от баронов до последнего мужика, требовали скорого мира. Даже Ульрика-Элеонора поняла, что королевские короны, и ей и мужу, удастся сохранить, только дав Швеции мир. И неприступный дотоле Государственный совет рекомендовал королю принять русские условия. И вот в Ништадт полетели новые гонцы с известием, что король Фредерик согласен в обмен на возврат Финляндии передать России «в полное, неотрицаемое, вечное владение Лифляндию, Эстляндию, Ингрию и часть Карелии с дистриктом Выборгского лена». Единственное, что выторговали шведские посланцы в Ништадте, было повторное обещание царя выплатить два миллиона ефимков за Лифляндию и Эстляндию и право для шведских купцов беспошлинно покупать хлеб в Риге, Ревеле и Аренсбурге. И что было особенно приятно для Фредерика, царь обещал «не мешаться в домашние дела шведского королевства». Впрочем, герцог голштинский оставался жить в Петербурге на правах жениха – искателя руки Анны Петровны, и в Стокгольме об этом постоянно помнили.

Так Пётр I в Ништадте добился всего того, о чём два года назад просил на Аландах. Россия получила не узкое окно в Европу в устье Невы, а самый широкий выход на Балтику. Чего не мог достичь в Ливонской войне Иван Грозный, того через сто пятьдесят лет добился Пётр Великий. Сам Пётр одним из первых узнал о мире, когда в Лисьем носу перехватил гонца из Ништадта – бравого гвардейца Обрезкова с победной реляцией от Брюса и Остермана.

Царь тут же надорвал конверт грязными от земляной работы руками (Пётр был занят, как всегда, делом – сажал дубовые жёлуди вокруг своей дачи, которую так и именовал – Дубки) и спешно прочёл главные условия подписанного мирного договора.

   – Вот она – долгожданная и радостная весть! – Пётр хлопнул по плечу стоявшего перед ним навытяжку гвардионца, спросил весело: – Рад миру, Обрезков?

   – Рад, государь! – ответил старый сержант и неожиданно добавил: – У меня ведь три раны от этой войны! Одну под первой Нарвой получил, когда отступали, другую под Лесной, когда наступали, а третью под Полтавой, когда всё шведское войско побили!

   – Что три раны имел и в строю остался – хвалю! Вся Россия через три кровавых школы прошла. И ничего, выдюжила и победила! Даровал нам Господь добрый и вечный мир! – Пётр посмотрел на широкую тихую гладь Финского залива и сказал уже тихо, как-бы для себя: – И ещё даровал нам отныне Господь море!

Петру так понравилось пришедшее ему на ум сравнение Северной войны с «трёхвременной жестокой и кровавой школой», что он, сообщая о Ништадтском мире, даже в Париж своему послу Василию Лукичу Долгорукому отписал: «Все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно: но наша школа троекратное время была (21 год), однако ж, слава Богу, так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно!» Василий Лукич со свойственной ему говорливостью обегал с тем царским письмом все парижские салоны, и оттуда слова о «троекратной кровавой школе», через которую прошла Россия в Великой Северной войне, облетели все европейские столицы. И многие высокие умы задались вопросом: а будет ли после той «троекратной школы» учреждена академия?