Текст книги "Когда уходит земной полубог"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Но генерал Даун отрицательно покачал головой: из Вены не было пока никакого приказа императора. Зато во всём прочем вице-рой готов был оказать Толстому всевозможные услуги. Он согласился даже предоставить для повторной встречи Толстого с царевичем королевский дворец в Неаполе.

   – Поскольку ваш царевич – лицо беглое, я прямого разговора с ним не веду, а все дела решаю через своего секретаря Вейнгардта. Вот он и посодействует вашей новой беседе с царевичем! – любезно разъяснил вице-рой и вызвал своего секретаря.

Явился аккуратненький и бледненький немчик, в маленьком паричке и тёмном платье. Он удивительно походил на своего прямого венского начальника господина Кейля и в любом случае был столь же ловок и обходителен в манерах. Толстой распознавал таких чиновничков с полуслова и сразу определял им цену. Этого он, зная его влияние на царевича, оценил в полтораста золотых и сразу легко и просто договорился о встрече. Тем же вечером Пётр Андреевич пил превосходное кьянти во дворцовом флигеле, где проживал секретарь.

   – Так, значит, секретарь Кейль ваш-старый знакомец по Вене? – в какой уже раз переспрашивал осторожный Вейнгардт.

   – Более того, господин докладчик Тайной канцелярии – мой прямой друг и обещал мне, что вы окажете мне полную поддержку. Само собой, за хороший бакшиш! – Пётр Андреевич плутовски улыбнулся Вейнгардту. Само слово «бакшиш» вызвало у него сладкие воспоминания о Стамбуле, где бакшиш от Толстого брал сам великий визирь. А тут какая-то канцелярская крыса... конечно, возьмёт! И не ошибся, господину Вейнгардту тоже было знакомо это сладкое слово «бакшиш»!

Прежде чем приступить к отнюдь не монашеской трапезе, царский посланец преподнёс секретарю небольшой презент: два бочонка с красной и чёрной икрой, доставленных из Архангельска купеческим домом Гваскони. А неаполитанскую серенаду для господина Вейнгардта сыграли сто шестьдесят золотых червонцев, высыпанных Толстым из заветного мешочка прямо на украшенный цветами пышный стол.

   – Государь обещал ещё столько же в случае успеха нашего общего предприятия! – Толстой был сама любезность.: – Сумейте только убедить царевича, что ему нечего надеяться на помощь цесаря, и отставьте от него девку Ефросинью. Вижу, он и паса без оной быть не может! – Пётр Андреевич весело рассмеялся.

   – Сделаю всё, что могу, ради такого нежданного гостя! – очень серьёзно пообещал аккуратный австриец.

И скоро оказалось, что сделать он может немало. Пользуясь тем, что все связи царевича с вице-роем шли через него, Вейнгардт на другой же день ловко намекнул Алексею, что цесарь ему сейчас ничем не может помочь, потому и допустил московитов в Неаполь. В любом случае воевать с великим Петром из-за царевича империя не будет.

   – Но ведь граф Шенборн обещал мне поддержку и защиту! – Возбуждённый царевич забегал по мрачной парадной зале замка, где, несмотря на то что в саду ещё царило бабье лето, было сыро и холодно, как в погребе.

   – Граф Шенборн, при всём моём почтении к нему, – только винтик в государственной машине империи. Направляет же общее движение только сам император! – вслух заявил Вейнгардт, а про себя подумал: «И мы, чиновники! Я и господин Кейль!»

– Но ведь цесарь – мой свояк, императрица – моя прямая родственница, сестра моей покойной Софьи-Шарлотты! – От бессонных ночей (а после приезда Толстого царевич почти не спал) глаза у Алексея были красные и слезились. Чтобы хоть как-то заснуть, царевич каждый вечер глушил водку, благо, стараниями Румянцева, целая бочка зелёного змия была доставлена знакомцу повару в замок. Вот и сейчас, поутру, от царевича несло таким перегаром, что чистоплюй Вейнгардт поспешил достать надушенный платочек с вышитой монограммой и прикрыл свой породистый нос. Ему удалось звонко чихнуть, и все раздражающие запахи отлетели вместе с тем чихом. Вейнгардт повеселел и бодро согласился с царевичем: никто и не возражает, что император и его жена царевичу свойственники, но, с другой стороны, без разрешения того же цесаря Толстой и этот силач капитан навряд ли посмели бы так открыто явиться в Неаполь.

Алексей пожал плечами, возражать на сей довод невозможно – и Толстой, и его компаньон прибыли с явного разрешения императорской Вены. И это больше всего угнетало царевича.

Но тем не менее и на втором свидании с Толстым, имевшем место во дворце вице-роя, Алексей держался твёрдо и наотрез отказался вернуться к отцу.

«Сколько можем видеть, – в отчаянии сообщал Толстой царю, – многими разговорами с нами только время продолжает, а ехать к вашему величеству не хочет, и не чаем, чтоб без крайнего принуждения поехал».

Такое «принуждение» можно было оказать только через Вену, и Толстой о том откровенно передал резиденту в австрийской столице Абраму Веселовскому: «Мои дела в великом находятся затруднении: ежели не откажется наше дитя от протекции, под которой живёт, никогда не помыслит ехать. Того ради надлежит вашей милости там на всех местах трудиться, чтоб ему явно показали, что его оружием защищать не будут, ведь он в том всё своё упование полагает».

И Абрам Веселовский «трудился», забыв обо всех своих прежних конфиденциях с графом Шенборном. Теперь он выполнял только царскую волю. Веселовский скоро нашёл, что не только Кейль, но и канцлер граф Зинцендорф к подарочкам охотлив. Но ещё боле повезло резиденту, что влиятельнейшее лицо в правящих имперских кругах, глава гофкригстрата и первая шпага империи Евгений Савойский, без всяких взяток и подкупов сказал своё веское слово. Как государственный муж принц, само собой, исходил из интересов империи и сумел убедить Карла VI, что, в то время когда война с турками ещё не окончена, а с Испанией вот-вот объявится, вступать в баталии с могущественным царём чистое безумие.

   – У русских в одном Мекленбурге двадцать тысяч войска да столько же в Польше. Ничто не мешает им занять тотчас же нашу Силезию, а оттуда до Вены всего несколько солдатских переходов, – разъяснил знаменитый полководец императору. – И заметьте, ваше величество, они пойдут через славянские земли, Моравию и Чехию, и вся славянская чернь будет на стороне русских. Нам в таком случае ничего не останется, как уйти с Балкан, оставив туркам недавно отвоёванный Белград.

Отдавать Белград ни император, ни его покоритель принц Евгений, само собой, не хотели и потому решили единодушно: Карл VI лично напишет письмо вице-рою Дауну, дабы тот предложил царевичу самые сильные доводы, чтобы вернуть его в Россию. В крайнем случае Даун мог даже пригрозить Алексею высылкой из имперских владений Габсбургов.

   – В конце концов, сир, мы делаем доброе дело: возвращаем отцу блудного сына! – утешил принц Евгений несколько смущённого императора.

В глубине души отважный принц был доволен, что угодил Петру. Сей государь произвёл на него самое сильное впечатление ещё в 1697 году, во время своего визита в Вену, когда они вместе удалились с придворного бала и вели беседу несколько часов. Не забыл принц Евгений и почётного царского предложения (принять корону короля Речи Посполитой), которое Пётр сделал ему в 1707 году во время бескоролевья в Польше. Корону принц тогда не принял, но царское приятство крепко запомнил и был в общем-то рад отплатить Петру добром на добро.

Что касается императора Карла VI, то и он после некоторых колебаний порешил, что интересы империи выше интересов дальнего свойственника, в чём его поддержали жена и тёща. Им стало известно, что царевич, нарушив все правила приличия, давно забыл о своей покойной супруге, незабвенной принцессе Софии-Шарлотте, и открыто живёт в Неаполе с вывезенной из России простой девкой-чухонкой.

И вскоре вице-рой Даун получил письмо императора с твёрдым предписанием: найти способы убедить царевича вернуться к отцу.

– Самый верный способ – разлучить Алексея с девкой, в которой он души не чает! – напрямик объявил Толстой Дауну, после того как тот прочёл императорское письмо.

   – Опять же открытое совместное проживание царевича с этой девкой оскорбляет императрицу и её мать! – поддакнул Толстому секретарь вице-роя. – Ведь царевич этой любовной связью унижает память своей покойной жены, принцессы Софии-Шарлотты!

Прямодушному генералу Дауну всё это было понятно, и тотчас в замок поскакал генеральский адъютант, дабы объявить царевичу, что девку Ефросинью велено от него отставить.

Если приезд Толстого и Румянцева, явившихся в Неаполь с явного позволения цесаря, был для Алексея первым ударом, то разлука с Ефросиньей – вторым, ещё более тяжёлым.

   – Да как же мы врозь-то, Ефросиньюшка, жить будем, как врозь-то?! – Царевич дрожал и цеплялся за свою толстомясую метрессу, как тонущий за бревно.

   – Да не скули ты, Алексей Петрович! Не скули! – с раздражением ответствовала чухонка. – Неужто не понятно, что тёща твоя и императрица порешили, что ты со мной над памятью Шарлотты изгаляешься. Я ведь тебе говорила, да ты не слушал!

Ефросинья и впрямь уже давно талдычила Алексею, по совету красавца Румянцева, что императрица будет недовольна их открытой связью, а тёщу интересует не столько царевич, сколько её внук в далёком Санкт-Петербурге.

Обольщал метреску и Пётр Андреевич, соблазняя Ефросинью царской лаской и даже сказочным обещанием оженить на ней своего младшего сына и дать в приданое тысячу душ, если она поспособствует возвращению царевича в Россию.

   – Я сам поеду к вице-рою и напомню ему обещания графа Шенборна! – воскликнул было царевич.

Но генеральский адъютант с важной холодностью, принятой у всех адъютантов в обращении с павшими персонами, объявил, что его превосходительство занят сейчас проверкой береговых батарей и потому принять царевича не может, а вот за девкой Ефросиньей (здесь адъютант покосился в сторону толстухи и ещё раз поразился дурному вкусу русского принца) прислана уже карета.

   – Нет! Не пущу, не пущу! – засуетился было царевич, но, встретив холодный адъютантский взгляд, махнул рукой и молвил со страшной усталостью: – Ладно, скажи своему вице-рою, завтра я объявлю Толстому, что возвращаюсь к отцу, но чтоб Вместе с Ефросиньюшкой. – И, поглядев на адъютанта, тихо добавил: – Ведь я от неё ребёночка жду!

А наутро Толстой нанёс Алексею третий удар. Когда царевич вошёл в залу, хитроумный посол закрыл лицо руками как бы в страшной скорби и печали.

   – Что с тобой, Пётр Андреевич? – удивился царевич.

   – Слёзы, слёзы от царского гнева лью! – Толстой смахнул и впрямь набежавшую слезу. Слёзы у него были настоящие, хотя и стариковские: в семьдесят два года отчего бы и не всплакнуть!

   – А что случилось-то? – обеспокоился царевич.

Пётр Андреевич вместо ответа вытер слезу платочком, затем бочком подошёл к Алексею и шепнул:

   – Письмо намедни от государя получил. Едет он сам в Неаполь, вразумлять тебя, грешного!

   – Что?! – У царевича даже челюсть отвисла, столь явственно представил он перед собой великого и грозного батюшку с дубинкой в руках.

Все детские страхи и ужасы, казалось, ожили сейчас в нём, и царевич закричал так страшно, что карауливший в соседней зале дворца генерал Даун поспешил войти в приёмную. А вдруг эти московиты убивают царевича? В письме цесаря на сей счёт никаких указаний ведь не было.

Но Толстой уже гладил бессильно упавшего на колени царевича по голове:

   – А ты опереди батюшку-то, явись к нему с повинной! Сам ведаешь: повинную голову меч не сечёт! Даст тебе батюшка полное прощение, и заживёшь ты барином со своей Ефросиньюшкой в своих деревеньках. Их ведь у тебя много!

Эта неожиданная ласка, казалось, успокоила царевича, он перестал трястись и, обернувшись к вице-рою Дауну, сказал гордо и не без презрения:

   – Поелику, генерал, мой свояк-император не может дать мне крепкой защиты, решил я, для общего блага, в отечество своё повернуться!

И, поглядев на святой угол, где в России непременно висели бы иконы, а здесь стояла кукла-истукан в ржавых рыцарских доспехах, машинально перекрестился: «Буди, Господи, воля твоя!»

И генерал Даун, и его адъютант, и вынырнувший откуда-то господин Вейнгардт, и царские посланцы облегчённо вздохнули: империя Габсбургов возвращала наконец царевича под отчий кров!

Толстой заторопился с отъездом. Хотя царевичу и позволили по дороге завернуть в город Бари помолиться перед дальней дорогой мощам святого Николая-угодника, известного покровителя всех путешественников, дале нигде более не останавливались. Для скорости пути беременную Ефросинью с бабками отделили от царевича и отправили в Россию с неспешным обозом. Самого же царевича везли быстро и тайно, и даже Вену миновали ночью. Румянцев, как только царевич приходил в себя, сразу открывал новую бутылку, так что царевич, почитай, всю дорогу находился в жестоком опьянении.

Между тем в Вене скорый отъезд вызвал подозрение у императора Карла. Вдруг при попустительстве генерала Дауна, которому беглый царевич был лишней обузой, Толстой и Румянцев увезли Алексея из Неаполя силой и принуждением?

   – Старик Даун наверняка не понял письма вашего величества! – нашёптывал Карлу VI граф Шенборн, всё ещё не расставшийся со своим замыслом иметь в рукаве австрийской политики новоявленного претендента на российский престол.

   – Да, да! Старый Даун хороший вояка, но он совсем не дипломат и никогда не умел читать между строк! – согласился император со своим вице-канцлером.

И вот из Вены полетело секретное предписание генерал-губернатору Моравии: задержать возок с царевичем, переговорить со свояком императора наедине и прямо спросить: не увозят ли его насильно?

   – Надобно дать ему последний шанс, ваше величество, и тогда в Европе никто не посмеет сказать, что вы убоялись царя-московита! – посоветовал Шенборн.

Но предписание императора повёз из Вены секретный докладчик императорской канцелярии господин Кейль. И ранее чем ехать в Моравию, он имел тайное свидание с Абрамом Веселовским. И, по совету последнего, запоздал в Моравию. Когда Кейль прибыл в Брно, Алексей уже миновал имперскую границу.

В АРХАНГЕЛЬСКОМ

В то раннее февральское утро фельдмаршал Борне Петрович Шереметев велел заложить беговые санки и отправиться в Архангельское по приглашению своего старинного знакомца князя Дмитрия Михайловича Голицына. Молоденькая жёнка Бориса Петровича Аннушка заставила фельдмаршала вырядиться потеплее и на старинный Манер: надеть соболью шубу, подаренную ему ещё с плеча царя Фёдора Алексеевича, и тёплую песцовую шапку с ушами. Морозец и впрямь был изрядный, но день стоял безвьюжный, солнечный. Борис Петрович, завалившись в тёплый возок, устланный ярким персидским ковром, взирал не без удовольствия на заснеженные башни Кремля, на луковки бессчётных московских церквей, на мирные дымки, поднимавшиеся над бревенчатыми срубами. Снежная зима словно омолодила Москву, и народ навстречу всё бежал молодой, весёлый, прыткий. Радость у людишек понятная – скоро в Первопрестольную должна была въехать весёлая масленица. С трудом пробрались через Китай-город, с его открытыми уже поутру торговыми рядами: седельным и суконным, красильным и шапочным, кулачным и луковым. В рыбном ряду Борис Петрович повелел остановиться у лавки знакомого архангелогородского купчины Павла Пальнова. В этом зимнем обличив купец сразу и не узнал фельдмаршала.

   – Ладно, Павел, отставь, отставь! – Борис Петрович отдёрнул руку, которую бросился целовать дюжий купчина. – Ты вот лучше скажи, чем я друга-своего, князя Дмитрия Голицына, порадовать могу?

Купец весело тряхнул цыгановатой бородой (шапку так и не надел из уважения к боярину) и бойко стал перечислять, как заправский сиделец: есть сёмга копчёная – рыбами и полурыбами, икорка чёрная и икорка красная, треска мороженая, селёдочка беломорская свежего посолу...

   – Будет, будет! – прервал Борис Петрович расходившегося архангельского гостя. – Скажи лучше, икорка-то свежая?

   – Обижаешь, боярин! – оскорбился купец. – Иной и не держим!

   – Знаю я вас, шельмецов! – лукаво погрозился Борис Петрович.

Но всё же повелел подскочившему денщику взять кадочку красной и кадочку чёрной икорки, да прихватить и селёдочки.

   – Чаю, Дмитрий Михайлович пока в Киеве губернаторствовал и вкус оной забыл! – дружелюбно подмигнул он своему денщику, и тот весёлости Бориса Петровича несказанно обрадовался: последнее время господин фельдмаршал часто жаловался на разные хвори и поговаривал, что будет скоро просить у царя полный абшид. Само собой, отставка фельдмаршала-благодетеля старого денщика никак не устраивала, и потому сегодняшнее веселье и бодрость фельдмаршала он воспринял как добрую перемену. По его знаку конногренадеры из эскорта фельдмаршала (Бориса Петровича, после того как его однажды чуть не убили на дороге под Тверью загулявшие матросы-голландцы, по приказу царя, всюду сопровождал конный эскорт) быстро перенесли кадки с икрой в запасной возок, и шереметевский поезд тронул дале. Но здесь Борис Петрович вдруг вспомнил, что не захватил гостинцев для детей и внуков князя Дмитрия и приказал завернуть в чесноковый ряд. Кроме чеснока, здесь продавалась своя и заморская ягода: вишня и малина, зажаренный имбирь, французские груши, персидские гранаты и маслины, итальянские лимоны и померанцы, миндаль и рейнский виноград. Борис Петрович накупил сладких фруктов, за коробками с которыми укрылся денщик.

   – У князя Дмитрия в Архангельском, роме своих детей и внуков, ещё и семейство брата его, генерал-аншефа Голицына, обретается, так что сам понимать должен, не могу я никого обидеть! – стыдливо пояснял ему Борис Петрович, дабы скрыть давно ведомую всем слабость: щедрость и доброту своей души.

В армии знали, что фельдмаршал всюду жил на широкую ногу – старым русским боярином – и всегда держал открытый для своих офицеров стол и в шереметевских особняках в Москве и Санкт-Петербурге, и во время бессчётных походов. Даже сейчас, отправляясь в гости, почёл нужным набить полный возок подарками.

Зато сердце у Бориса Петровича успокоилось, он снова, как медведь в берлоге, залёг в беговые санки (денщик сверху прикрыл его медвежьей полостью) и весело следил, как мелькают кровли московских теремов. За городом, уже перед Архангельском, въехал в густой лес, и по обе стороны дороги стройными рядами, словно гренадеры-великаны какого-то заколдованного сказочного полка, вытянулись высоченные ели.

Тогдашнее Архангельское совсем не походило на классический дворец, впоследствии возведённый здесь Юсуповым, к которому это имение отошло позже, в царствование Анны Иоанновны. Князь Дмитрий Михайлович, старший в роду, унаследовал это имение от своего отца Михайлы Голицына, боярина и воеводы Белгородского и Курского, мало что здесь поменял, поскольку всё время по царской службе жил далеко от родимого Подмосковья.

Боярские хоромы были крепко сбиты из таких толстых дубовых брёвен, что, казалось, могли простоять века. На морозе брёвна ещё крепче пригнались друг к другу, так что и стены конопатить было ненадобно. Впрочем, и снаружи, и внутри дубовые брёвна были обшиты свежим тёсом, а узорчатые наличники ярко расписаны смелой рукой деревенского маляра. Плотники-умельцы наособку потрудились над узорочьем девичьего терема, который возвышался в три поверха над всей усадьбой, яко некое заиндевевшее чудо. По другую сторону боярских хором ярко сверкал на солнце шелом-купол домашней церкви. Перед усадьбой раскинулся укрытый снегом дедовский сад с рябинником и малинником, вишней и яблонями. На широком подворье, спускавшемся к прудам, чернели людские избы, поварня и мыльня, напротив же красовались конюшни, сенник и конопляник. За прудами сбоку стоял скотный двор, а ещё дале поднимались мирные дымки над деревенскими избами, укрытыми снежными шапками.

Бориса Петровича, как и всех приглашённых на совет гостей, в усадьбе давно поджидали. Проезд к боярским хоромам был с утра расчищен от снега, а мужик-сторож, приветливо распахнув ворота в сад, отчаянно замахал шестом с пёстрой тряпкой, извещая о приезде желанного гостя.

Сам хозяин, сухонький, но крепкий ещё мужчина (князю Дмитрию Михайловичу не стукнуло ещё и пятидесяти пяти), сбежал в знак уважения к знаменитому гостю с высокого крыльца и заключил Шереметева в дружеские объятия. Расцеловались по-русски, троекратно.

– Да ты, друже, застудишься в одном мундирном Платье! – пророкотал Борис Петрович. – А я, видишь, к тебе по-старинному, в собольей шубе пожаловал!

И, переваливаясь медведем, фельдмаршал полез на высокое крыльцо. Гренадеры потащили за ним короба со сладостями и с икрой.

   – А где детишки-то твои, Дмитрий Михайлович? – с некоторым изумлением осмотрел Шереметев полупустую горницу. Одна только жена Голицына, Анна Яковлевна Одоевская, встречала желанного гостя хлебом-солью.

   – Какие детишки, Борис Петрович?

   – Твои да князя Михайлы, Почитай, в прошлый приезд в Архангельское целый батальон ребят и внучат узрел.

   – Это когда же было? – рассмеялся Дмитрий Михайлович. Смех у него был высокий, звонкий, совсем ещё молодой.

   – Погоди, да, кажись, я зимой в одиннадцатом году перед Прутским походом к тебе и заезжал.

   – Так тому, батюшка, уже семь лет минуло! – нараспев произнесла Анна Яковлевна. У боярыни был красивый чистый голос, она и сейчас любила повести песню. – Сыны ныне мои оба уже служат офицерами в царской гвардии, в Петербурге, дочки-сороки замуж выскочили, а Михайлы Михайловича детки и внуки давно к нему в новый московский дом перебрались, как он на Татьяне Куракиной женился. У Куракиных-то на Москве подворье огромное! – пропела хозяйка.

   – Выходит, сладости на стол не пойдут? – Борис Петрович искренне огорчился, не встретив молодую голицынскую поросль, – настолько ясно представлял себе ребячий смех и весёлый гомон. Особливо же, в чём и сам себе признаться не мог, досадовал, что не увидел красавицу Машеньку.

Анна Яковлевна словно догадалась о той потайной досаде и лукаво прибавила:

   – А внучка-то наша Машенька уже какой год по заграницам ездит. На днях из Парижа письмецо от неё прибыло.

   – Хм, хм! – Борис Петрович, негодуя на эту простодушную догадливость хозяйки, повернулся к князю Дмитрию и осведомился, какие же ещё гости пожалуют ныне на совет в Архангельское?

   – Э, батюшка, да, почитай, все свои приедут. Братец Михайло непременно быть обещался, с ним пожалует Андрей Артамонович Матвеев, что из Лондона повернулся, да будет и другой наш посол, Василий Лукич Долгорукий, что на днях из Парижа прискакал! Может, и сродственник его генерал Долгорукий пожалует! Вот и все гости! – Жестом гостеприимного хозяина Дмитрий Михайлович пригласил Шереметева пройти в горницу.

Комната сия представляла странную смесь старого и нового: в святом углу теплилась лампада перед иконой святого Филиппа, в миру убиенного боярина Колычева, казнённого по указу царя-людодерца Иоанна Грозного. Рядом на стене были развешаны турецкие ятаганы, кривые кавказские кинжалы-бебуты, синевой отливала дамасская сабельная сталь – оружие сие Дмитрий Михайлович собрал в Константинополе, когда был послом в Османской империи. А у другой стены, покрытой версальским гобеленом, стояли клавикорды, доставленные из Англии, наборный италианский шахматный столик, удобные кресла работы знаменитого французского мастера Буля-старшего.

   – Здесь Машенька постаралась! – пояснил Голицын. – Хозяйничала, пока я в Киеве губернаторствовал, вот и накупила новин.

   – Да ещё и сейчас из Парижу шлёт! – успела вставить своё слово Анна Яковлевна.

Между тем подъехали новые гости, и вскоре перед фельдмаршалом щёлкнули шпорами два генерала-соперника: Михайло Голицын и Василий Долгорукий.

Борис Петрович оглядел обоих не без весёлости и подумал, насколько были похожи и не похожи эти генералы-аншефы. «Оба князья: один Гедиминович, другой – Рюрикович, и чины одинаковые, да разные таланты, видать!» – подумал фельдмаршал, отлично знавший способности каждого из генералов.

Василий Владимирович Долгорукий брал во всём настырностью и напором. Вцепится яко бульдог, намертво, ни за что не отпустит. Да и лицом он на английского мопса похож: нос тупой, рот великий, глаза навыкате! Борис Петрович, признаться, открыто недолюбливал сего честолюбца. Хотя и старинной княжеской породы Рюриковых корней, а ведёт себя временами на манер Меншикова. Эвон как на Прут к нему заявился царским погонялой. Поспешай, мол, фельдмаршал, к Дунаю – иначе ждёт тебя опала и царский гнев великий. Ну и поспешили навстречу турецкой западне. Вся армия чуть в полон не попала. Борис Петрович вприщур оглядел Долгорукого: ростом князь Василий – преображенец, не случайно в чине подполковника того полка ходит. Ничего не скажешь – усерден и исполнителен. Но жесток без надобности. На Дону после разгрома булавинцев до сих пор при его имени детки плачут. Додумался же – виселицы с казнёнными казаками вниз по Дону на плотах спускать! Впрочем, предок его, князь Юрий, то же самое супротив разинцев на Волге учинил! За что и прозван был в народе «мясником». Так что это у них, Долгоруких, наследственное – свой же народ беспощадно пытать и вешать. И в армии князя Василия не любят! Это Борис Петрович знал наверное.

А вот другой генерал, князь Михайло Михайлович Голицын, напротив, общий любимец. И виктории за плечами отменные: под Доброй разгромил корпус Рооса, под Лесной со своими семёновцами спас этого хвастуна Меншикова, попятившегося было в лес, под Полтавой водил в бой гвардию, в Финляндии под Пелкиной разбил шведского генерала Армфельда и вышел к заливу Ботникус, Ныне же командует всем десантом, штурмует берега коренной Швеции. Нет, тут не слепое везение счастья, о чём твердят завистники князя Михайлы, – здесь прямой талант и воинский гений!

Борис Петрович с удовольствием воззрился на моложавую, крепкую стать младшего Голицына и вдруг понял: сей счастливец и разобьёт в последний раз шведа и закончит Северную войну! И можно уходить на покой и быть спокойным за армию, когда в ней есть такой генерал, как князь Михайло Голицын!

Между тем в гостиную этакой золочёной версальской стрекозой впорхнул Василий Лукич Долгорукий. Как и другие послы, он был вызван в Москву обязательным царским указом: ведь о судьбе царевича должно было оповестить не только Россию, но и всю Европу. Старшего Голицына Василий Лукич хорошо знал ещё в те годы, когда сам сидел послом в Варшаве, а Дмитрий Михайлович помогал ему войском из Киева супротив шведской партии в Речи Посполитой. И о киевском генерал-губернаторе у него ещё тогда сложилось самое высокое мнение, хотя он несколько и удивился, увидев среди голицынских гостей эту фельдфебельскую дубину – своего сродственника Василия Владимировича Долгорукого. Получив разъяснения от князя Дмитрия, что в Архангельском будут только свои, он никак не ждал, что среди них окажется и этот родственничек. Зато появлению Андрея Артамоновича Матвеева в сём синклите умов он, напротив, совершенно не удивился. Сын знаменитого фаворита царя Алексея, боярина Артамона Матвеева, так же как и Василий Лукич Долгорукий, почти всю свою жизнь был на посольской службе, представляя интересы России в Голландии и Англии, Франции и Австрии. У них с Василием Лукичом были потому не только общие дела, но и общий круг знакомых в Париже, Гааге, Лондоне и Вене.

   – Как там поживает эта великая шельма, банкир Джон Лоу? – сразу спросил Матвеев, словно они только вчера расстались с Василием Лукичом на улице Кенкампуа, где находился банк Лоу.

   – О, бумажные деньги после реформы Лоу ходят во Франции по курсу звонкой монеты. А его компания южных морей приносит огромные прибыли своим акционерам.

   – Как бы эта компания не стала компанией мыльных пузырей! – желчно засмеялся Матвеев.

   – Не говорите, сударь, не говорите! – беспечно отмахнулся Василий Лукич. – Сразу по приезде я был у государя, и он сказал, что даст Джону Лоу княжеский титул, ежели тот проведёт у нас такую же реформу, какая удалась во Франции.

   – Вот как?

   – Да, да, княжеский титул и место управляющего в Персидской компании, которую намерен создать государь. Так что Джона Лоу ценят и в Москве!

   – Ну, а какие вы ещё привезли парижские новости? – полюбопытствовал старший Голицын.

Василий Лукич помялся, но затем, оглядев собравшихся, то ли решил, что тут со всеми можно быть откровенным, то ли по своей неистребимой привычке показать себя всезнайкой, бросил небрежно:

   – У регента Франции герцога Орлеанского был один план, которым он поделился со мной и нашим резидентом Кононом Зотовым, – выдать свою дочь замуж за нашего беспутного беглеца-царевича.

   – Да ну! – ахнули простодушные военные.

Василий Лукич в ответ только зубы оскалил:

   – Вот вам и ну! Само собой, как спрознали там про беглого царевича и про девку Ефросинью, сразу все разговоры о том браке прекратили. Словом, осрамился ваш любимец на всю Европу!

Василий Лукич обращался прямо к своему сродственнику, зная о его связях с царевичем.

   – Почему же он только мой любимец? Царевича все тут знают! – Красное от мороза лицо генерала так налилось кровью, что казалось, рачьи глаза вот-вот выскочат.

Но хозяин прекратил спор Долгоруких, пригласив дорогих гостей откушать с дороги. Был малый пост, и потому стол был рыбный.

Среди холодных яств рядком со стыдливо краснею-, щей сёмужкой отливала желтизной осетрина, солёные ядрёные рыжики так и просились под настоянную на рябине водку. Борис Петрович намазал тминный хлеб (к оному привык ещё в Риге, которую фельдмаршал взял после трудной и долгой осады) вологодским маслицем, зачерпнул ложкой красной икорки, не преминул затем взять и чёрной икорки и изготовился к сражению с Бахусом.

Первую чарку осушили как люди государственной службы за здравие государя Петра Алексеевича. А патом разговор пошёл резкий и непривычный, и начал его, как ни странно, генерал Василий Владимирович Долгорукий, который, как всем было ведомо, до того ни в какую большую политику не мешался.

   – Ну а вторую чарку я знаю, за чьё здоровье выпью! – Твёрдой рукой генерал поднял серебряную чарочку, но, прежде чем осушить, попросил князя Дмитрия удалить слуг.

По знаку хозяина лакеи удалились, и Василий Владимирович с генеральской простотой рубанул:

   – За здравие государя-наследника!

За столом точно тихий ангел пролетел. Всем было ведомо, что вызваны-то они в Москву именно для суда над беглым царевичем и пить сейчас за его здравие – верный путь в застенок Преображенского приказа. Посему гости дружно воззрились на хозяина. Что он скажет? Дмитрий Михайлович перехватил эти обращённые к нему взгляды, улыбнулся тонко:

   – Вы хотели, генерал, видать, поднять чарку не за одного наследника, а за всех наследников царских!