Текст книги "Когда уходит земной полубог"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

ПЕТЕРБУРГСКИЕ ТУМАНЫ

Жизнь в Санкт-Петербурге показалась молодой кронпринцессе Софии-Шарлотте настоящим адом. Весь город был сплошной неоконченной стройкой: дворцы и церкви, стоящие ещё в строительных лесах, отделялись друг от друга огромными пустырями, на коих были едва обозначены будущие перспективы; у Адмиралтейства по ночам мерцали огни десятков кузнечных горнов, ухали тяжёлые Молоты, визжали лесопилки – едва ли не каждую неделю с десяти эллингов адмиралтейской верфи сходили новые корабли и фрегаты, скампавеи и шнявы; вытянутые стрелками улицы под беспрестанным дождём становились похожи на грязные каналы, а сами каналы с множеством лодок, барж и шлюпок были похожи на шумные улицы; мерная дробь солдатских барабанов покрывалась пушечными залпами с Петропавловской фортеции, коими приветствовались первые иноземные корабли, входящие в Неву.

Всё это дышало силой и мощью, но принцессе Софии-Шарлотте так не хватало сейчас её любимого тихого парка вокруг замка в Вольфенбюттеле, где можно было посидеть у пруда с лебедями, помечтать над раскрытой книгой учёного автора. И так хотелось пройти по тихим улочкам старого города, где приветливые хозяйки поливают цветы в маленьких палисадниках.

В Петербурге же выйти пешком на улицу было безумием – можно было утонуть в грязных лужах, где застревали даже экипажи, запряжённые шестёркой цугом или подвергнуться нападению волчьей стаи на каком-нибудь пустыре. Правда, пустыри быстро застраивались, на улицах появились деревянные мостовые, однако ходить по этим мостовым было опаснее, нежели по палубе корабля в сильную качку, – доски то и дело проваливались и так скрипели даже под женской ножкой, что принцесса, сделав одну попытку зайти по соседству к Меншиковым, и провалившись в лужу, более пеших прогулок осенью не повторяла.

Дворец царевича был похож скорее на огромную мазанку, состоящую из маленьких комнатушек с низенькими потолками: летом в них можно было задохнуться от жары, зимой – окоченеть от холода.

Летние белые ночи донимали принцессу не только своим тревожным светом, но ещё более надоедливым комарьём, от которого, казалось, нигде нельзя было найти спасение.

«Вы не поверите, дорогая, но эти кровопийцы хуже самых страшных африканских мух», – жаловалась София-Шарлотта в письме к своей ближайшей подруге, принцессе Юлиане остфрисландской. Впрочем, скоро дорогая Юлиана сама испробовала жестокие укусы болотных кровососов, когда согласилась занять место обер-гофмейстерины при дворе кронпринцессы и прибыла в этот загадочный Санкт-Петербург. Правда, Софии-Шарлотте с прибытием подруги сразу стало легче – было кому пожаловаться на русскую несносную грязь, плохо оштукатуренные потолки, протекающие во дворце, на пьяницу-мужа, который ежели не вид, то молился в церкви; на завистницу-царицу. Не без помощи Юлианы скоро у подруг объявился в защитник – Новый гофмаршал малого двора, отважный лифляндский барон, Рейнгольд Левенвольд.

Когда в 1710 году пушки фельдмаршала Шереметева и чума, поспешившая в осаждённый город, сокрушили шведскую твердыню в Риге, то, по капитуляции её гарнизона, лифляндское дворянство и не подумало отправиться за море в Швецию. Потомки тевтонских рыцарей остались там, где лежали их наследственные земли, захваченные когда-то Ливонским орденом у местных жителей, ливов и эстов. Пётр I дал обещание не трогать владения остзейского дворянства и широко распахнул перед ним двери царской службы. И вот сотни бедных остзейских дворянчиков бросились в Санкт-Петербург, дабы ловить случай при царском дворе. При этом они прямо говорили, что едут служить не России, а царю, и скоро, очень скоро Романовы стали отличать их за особую верность царской семье. Правда, при Петре I, занятом в основном в Петербурге строительством флота, «случаев» для остзейцев было ещё мало: царь-плотник предпочитал брать на службу в первую очередь корабелов, механиков, рудознатцев, а таковых среди остзейского рыцарства не водилось. Но зато при дворе – и большом царском, где заправляла Екатерина Алексеевна, и при малом дворе наследника, где правила София-Шарлотта, остзейцы обосновались прочно и надолго. Пример подала здесь сама кронпринцесса, в придворном штате которой числился лишь один русский – Бестужев.

Остальные камергеры, камер-юнкеры и камер-пажи, все были немцы, и руководил этим немецким двором барон Рейнгольд Левенвольд, поймавший свой «случай».

До того красавцу и щёголю Левенвольду решительно не везло. Отцовское имение его было вконец разорено войной и неудачной карточной игрой в Риге, попытка поступить на шведскую службу была сразу оставлена, поскольку служить ему, барону Левенвольду, шведы предложили с низшей офицерской должности фендрика; выискать богатую невесту в опустошённой войной Лифляндии было предприятием совершенно невозможным.

Посему барон, с лёгкой совестью захватив остатки своего капитала и младшего брата Гергарда, поспешил из родной Лифляндии в туманный Санкт-Петербург. Правда, на царскую службу барона записали не сразу. Он тоже сперва огляделся. И понял, что тянуть армейскую лямку для него бессмысленно; в гвардии, которую Пётр бросал в самое пекло баталий, служить было опасно, на флоте же – качает. И барон начал с того, что стал играть в карты «по маленькой» и обчищать карманы доверчивых московских баричей. В игре барон оказался удачлив. А через карты попал и в дома некоторых вельмож, держась, правда, подальше от царского глаза {царь Пётр картёжников жестоко преследовал как тунеядцев и развратителей юношества). От знакомых вельмож-картёжников Левенвольд и узнал, что при дворе супруги наследника ещё нет гофмаршала. И вот как-то, сорвав крупный куш (обыграл заезжего английского купца), барон нанял пышную карету и покатил ко дворцу наследной пары.

В голубом золочёном кафтане, ярком жёлтом жилете, в коричневых штанишках из лионского бархата, шёлковых чулках и в башмаках на высоких красных каблуках (всем было ведомо, что такие носил сам великий король Людовик XIV) барон был неотразим. Софии-Шарлотте померещилось, что с приходом Левенвольда в мрачную сырую гостиную (и здесь тоже капало с потолков) ворвался слепящий солнечный луч.

То же померещилось и её подружке Юлиане.

   – Ах, как он хорош, ваше величество! – Юлиана томно закатывала голубенькие глазки. – Даже не верится, что в таком захолустье может обретаться такой версальский талант!

Эти всхлипы подружки были Софии-Шарлотте особенно приятны, она ясно видела, что во время визита сей Талант смотрел только на неё, а никак не на дорогую Юлию.

   – От его взгляда у меня даже мурашки по спине пробежали... – словно подслушала её мысль Юлиана. – Все твердят, Софи, что барон самый опасный обольститель в Санкт-Петербурге.

«Да не на тебя он смотрел, не на тебя!» – всё ликовало в Софии-Шарлотте. Впрочем, подруге она постаралась и вида не подать, только плечами повела:

   – Не понимаю, отчего этот щёголь пожаловал в наш нищий дом? Ведь здесь он ничего не найдёт, кроме пьяного с утра царевича.

   – Что вы, ваше высочество! Здесь он может сорвать две самые прекрасные розы! – Чем-чем, а скромностью Юлиана никогда не отличалась.

В отличие от этих несносных русских вельмож, которые ежели посещали кронпринцессу, так только по какой-нибудь крайней нужде (так, бывало, заезжал адмирал Апраксин, который всё не мог поделить с царевичем дачные огороды), барон ни о чём не просил, всем был доволен и визитировал дам, казалось, только затем, чтобы получить удовольствие от их общества. Более того, он сказался человеком обязательным и надёжным: обещал достать к столу свежие цитроны – и на другой же день его лакей доставил корзинку с фруктами (накануне. Вечером барон жестоко обыграл в фараон купца-португальца), поклялся найти хороших музыкантов – и в конце недели в гостиной Софии-Шарлотты играли уже музыканты голштинского посланника Басевича (имевшего очень большие и дальние интересы при русском дворе).

Но особливо поразил барон кронпринцессу и её подружку тем, что всего за неделю починил протекавшую крышу. Сколько раз кронпринцесса подступала к мужу насчёт крыши с самой решительной рекламацией, но Алексей только рукой махал: отстань, сейчас мне не до крыши. В последнее время царевич, казалось, стал безразличным ко всему на свете, замышляя какой-то свой великий прожект. Тогда она пожаловалась на протекающие потолки своему могущественному тестю. Пётр обещал прислать мастеров, но всё забывал об этой мелочи в беспрестанном круговороте государственных дел. Только Екатерине Алексеевне кронпринцесса челом не била: ведала, как насмешливо соберёт жирную складочку меж чёрных бровей новоявленная царица, наобещает, но ничего не сделает, а за спиной ещё съязвит: «Вот она, знатная бестолочь!» Глубоким женским инстинктом чувствовала София-Шарлотта ненависть к себе, разъедавшую душу царицы: ещё бы, её дети будут прямыми соперниками детей Екатерины! В прошлом году, когда она ждала ребёнка, Екатерина всё поглядывала на её живот и накануне родов прислала вдруг трёх своих фрейлин, во главе с этой злючкой, княжной Ржевской, якобы для помощи при родах государыне-царевне. Но София-Шарлотта сразу их раскусила, построив логическую цепь (недаром она была ученицей самого Лейбница!). И постулаты явились точные. Постулат первый: коли у неё родится мальчик, не видать дочкам Екатерины – Анне и Елизавете – царского трона. Постулат второй: царица боится, что ежели кронпринцесса родит девочку, то немки-фрейлины могут подменить её каким-либо мальчонкой, дабы «порадовать» Петра мужским продолжением династии.

Принцесса устроила тогда скандал Алексею, и царевич обещал поговорить с отцом, и, похоже, поговорил, потому как явился из царского дворца бледный и угрюмый и неделю после того пил водку. И ничего не переменилось – Ржевскую с товарками от неё не убрали.

Так и рожала свою Наталью пред очами надзирательниц царицы.

Впрочем, то, что кронпринцесса родила дочь, а не сына, царицу несказанно обрадовало. Екатерина даже написала собственноручное поздравление. Да вот незадача: ныне София-Шарлотта опять на сносях. Правда, и Екатерина на сей раз не отстала, тоже ходит с брюхом. И обе ждут мальчиков. Так что никому нет дела до текущей крыши!

А вот Левенвольду в починке крыши был прямой интерес. Барон быстро нанял артель кровельщиков, сам привёл их во дворец наследника, не поленился даже самолично подняться на крышу.

– Не упадите, барон! – тревожилась стоявшая во дворе Юлиана. Завидев её, барон небрежно опёрся одной рукой о печную трубу, другой сорвал шляпу, украшенную голубым фазаньим пером.

«Ох, сорвётся!» – ёкнуло сердце у Софии-Шарлотты, выбежавшей на крыльцо. Однако барон стоял крепко.

   – Мартовский кот, да и только! – открыто восхищалась им Юлиана, глядя, как барон ловко прошёл по коньку крыши и скользнул на чердак.

   – Не кот, а целый котище! Мур-Мур! – промурлыкала вдруг София-Шарлотта.

Крышу уже через неделю починили, а ещё через неделю барон Левенвольд был назначен обер-гофмаршалом маленького двора Софии-Шарлотты. Алексей не возражал: по брачному контракту царевна не только оставалась в лютеранской вере, но и имела право сама выбирать свой двор.

В тот зловещий 1715 год Алексей пил всё больше и больше, сам чувствовал, что много пьёт, но остановиться всё не мог. По утрам его мучило раскаяние, он пытался разобраться, отчего пьёт, и тогда честно признавался, что пьёт от страха. А страх тот разрастался тем больше, чем шире становилась пропасть между ним и отцом, и царевич чувствовал: рано или поздно сорвётся он в эту пропасть. Будь его отец, как покойный дедушка Алексей Михайлович, возможно, у него и не было бы того страха. Тишайший, говорят, и сам попивал, и потихоньку своих придворных бояр угощал. Конечно, дедушка внука за пьянство по голове не погладил бы, но не глядел бы на него зверем, не унижал бы и не уничтожал, а скорее помог бы подняться.

Но его отец был человек необычный, ради величия России Пётр мог беспощадно казнить не только чужих, но и самых близких людей. Алексею, хорошо ведающему историю отечественную, ежели с кем и приходилось сравнивать своё положение, то только с положением царевича Ивана, сына Ивана Грозного. «Грозный-то своего сына-наследника царским посохом до смерти пришиб, а вы сами ведаете, что отец-то мой – второй Грозный!» – уныло толковал царевич в кругу близких. Те молчали. И чувство безнадёжности становилось всё более и более Глубоким. И так не хватало задушевного друга, отца Якова, отставленного от двора наследника по царскому приказу.

Нельзя сказать, что Алексей не пытался найти путь к отцовскому сердцу. Он хорошо знал, что лучше всего сделать это верной службой, и после женитьбы по-прежнему исправно служил по провиантмейстерской и интендантской части; собирал провиант для войска в Торуни и Померании, наблюдал за постройкой галер а Старой Руссе и посадкой корабельных рощ под Петербургом, заводил хлебные магазины для русских войск в Финляндии. Но отцу всё это казалось ничтожным, и царевича по-прежнему держали в чине поручика, не брали в походы, а потом ещё и упрекали за мнимую трусость и неспособность к военному делу. Меншиков и его офицеры открыто смеялись и презирали царевича, который-де никогда и пороха-то не нюхал. И добро бы одни эти горластые офицерики. Нет, после женитьбы у царевича явился недоброжелатель куда более страшный и постоянный. Подколодный змеёй обернулась для него ране такая ласковая мачеха. А ведь царевич был восприемником при переходе Екатерины в православие и в его честь дали царице новое отчество – Алексеевна.

После женитьбы царевича Екатерина упорно рыла глубокую пропасть между отцом и сыном. Знала, что теперь за Алёшкой и его детьми стоят могущественные Габсбурги – древний и знатнейший в Европе род. А за ней, Екатериной, только женские чары. Правда, были ещё две козырные карты: Меншиков и гвардия.

«Что ж, посмотрим, кто кого перетянет!» – решила про себя Екатерина и крепко взялась за своего «старика» (так Пётр называл уже себя в своих письмах к ней). И скоро вышло, что непоседа-царь и шагу без неё не мог ступить.

Прутский поход был только началом. А скоро Пётр потащил за собою свою жёнку-полковницу и в Польшу, и в Пруссию, и в Данию, и в Голландские Статы. А вот без сына-наследника всюду мог обойтись и месяцами не вспоминать о нём. Но Екатерина всегда помнила, что за, широкой спиной Петра стоит его наследник. И нашёптывала, нашёптывала царю о беспутстве и ничтожестве его сына-наследника. И как вода точит камень, так и эти коварные речи подтачивали и убивали остатки отцовской любви к сыну. Алексей от свидания к свиданию чувствовал, как в отце рождается холодная безжалостность к нему. Он ничем уже не мог расположить к себе царя Петра, даже возьми на аккорд с одной шпагой целую неприятельскую фортецию. А меж тем Екатерина взялась за царевича и с другой стороны, По её просьбе Александр Данилович Меншиков, почитай, каждый день стал присылать в презент Алексею то бутыль рома, то ящик с вином.

Доброжелатели же у царевича были вообще странные. Сами к нему не ездили и о дружбе своей возвещали через третьих лиц, ведая, что за домом царевича давно следят. Пожалуй, один Сашка Кикин в дружбе своей не скрывался, заходил к царевичу открыто. Ну да он человек Отставной, выгнан со службы. Ему терять нечего, и единая его надежда: царевич-наследник. Кикин и доставлял все новины о переменах при царском дворе, порой смело рассуждая о растущем недовольстве народа. Как-то весной приехал радостный, весёлый и огорошил Алексея, с которым был давно на «ты».

   – Ну, именинник, ставь на стол угощение, знатную я тебе вместо Подарка новость привёз! – весело сказал он, входя на половину царевича (дом свой Алексей поделил сразу после приезда в Петербург, уступив половину жене с её немецкими фрейлинами).

С мартовского лёгкого морозца Кикин раскраснелся, нос у него алел пуговкой. После первой же рюмки не стал чиниться, бухнул прямо:

   – Слышал, как местоблюститель престола патриаршего Стефан Яворский ныне отличился? – И, достав бумаги, бросил их на стол. – Читай! Я ныне те слова митрополита в соборе по памяти записал!

Алексей стал читать. Сперва в своей проповеди преосвященный обличал фискалов. Смело, конечно, потому как учредил фискалов по всем губерниям именной царский указ. Но его, Алексея, сие в общем не касалось. Но дале! Царевич почувствовал, как у него под париком зашевелились волосы, понял: Яворский-то читал свою проповедь 17 марта, в день божьего угодника Алексея, Прямого покровителя и заступника всех земных Алексеев. Впрочем, преосвященный даже не намекал на царевича, а напрямую с амвона возгласил именно о нём:

«О угоднице Божий! Не забудь тезоименинника твоего, заповедай божиих хранителя и твоего преисправного последователя... Ты удалился от родителей: он такожде; ты лишён от рабов, слуг и подданных, другов, сродников знаемых: он такожде; ты человек божий: он такожде истинный раб Христов!» – Алексей и не заметил, как начал читать уже вслух обращение преосвященного. Читал ой высоким голосом, на срыв:

   – «Могим убо, светче Божий! Покрый своего тезоименинника, нашу едину надежду, покрый его в крове крыл твоих, яко любимого птенца, яко зеницу от всякого ела соблюди невредимо!»

   – Так-те, царевич! Преосвященный ныне в проповеди как в колокол ударил – Алексей, мол, наша едина надежда! – бодро хохотнул Кикин, а в ушах царевича всё ещё плыло: «...яко зеницу от всякого зла соблюди невредимо!»

И здесь Алексей встрепенулся и спросил с тревогой:

   – А где митрополит сие слово вещал?

   – Да не в церквушке какой захудалой, в самом Троицком соборе оглушил святой отец господ сенаторов. Иные от перепуга и конца службы не дождались: бросились по домам царю-батюшке доносы писать! – криво ухмыльнулся Кикин. И спросил быстро: – Ты-то чего там не был?

   – В Печорский монастырь на богомолье ездил, вот и запоздал... – как бы оправдывался царевич.

   – И хорошо, что запоздал, не то бы быть над твоей головой великому царскому гневу! – равнодушно сказал Кикин, с пьяным упорством подбирая на тарелке ускользающий солёный» рыжик. Наконец ухватил подлеца, отправил в рот, запил горькой петровской – Хорошую твой батюшка водку изобрёл, за то навек ему от всех пьяниц будет честь и хвала! – Кикин икнул, глянул на побледневшего царевича и снова весело хохотнул: – Да ты не бойсь, царевич! Пей! Говорю, твоё счастье, что тебя в тот час в соборе не было. Видать, Алексей, божий человек, и впрямь тебе великий заступник!

   – А верно ведь молвил преосвященный! Окроме меня, кто на Руси сейчас надежда для всех малых и сирых? – После третьей чарки царевич отошёл от потрясения, голос его заметно окреп и он задиристо уже говорил Кикину: – Вот видишь, я, выходит, один для своего народа заступник!

   – Один, один, – поддакивал раскрасневшийся Кикин.

   – Погоди! Будет моё царство – сидеть на колу Меншикову и всем его клевретам! – после часового возлияния пообещал царевич Кикину.

   – Правильно! На кол всесильного Голиафа, а с ним и всех его фискалов! – Кикин с восторгом внимал царевичу. Но через минуту уже переменился и страшно подмигнул: – А вдруг они ране о речах твоих спроведают и кликнут царю «Слово и Дело!» – что тогда?

Алексей словно налетел на каменную стену и стал испуганно озираться. Ведь он никогда не чувствовал себя сильным, смелым и только водка крепила его боевой дух. Вот и сейчас он широко раскрыл глаза и прошептал:

   – И в самом деле – что тогда?

Над ним словно уже нависли тяжёлые мокрые своды казематов Петропавловской фортеции.

Но Кикин опять обернулся соколом. Пьяно махнул рукой:

   – Пустое! От отца ты всегда уйдёшь. Есть у тебя великие заступники! Прав владыка! Токмо защиту и кров тебе, царевич, не Алексей, божий человек, даст, а родственники твои – Габсбурги. Я на днях в Карлсбад на воды еду, могу и в Вену завернуть! Хочешь, с императорским канцлером переговорю?

   – Знамо, хочу! вырвалось у Алексея.

   – Вот и славно! – Кикин поднялся во весь свой Преображенский рост. – Ну а теперь клич девок, царевич! Именинник ты али нет? Да и Фроську-то свою покажь...

   – Ефросинью не трожь! – озлобился вдруг Алексей.

   – Ну, тогда ступай к своей немке! Чаю, у неё и теперь этот рыжий Левенвольд кровать греет.

   – Врёшь, собака! – Царевич вдруг вцепился в волосы Кикина.

Но тот перехватил его руки и сжал так сильно, что у Алексея вея пьяная дурь вылетела из головы.

   – Не трожь меня, царевич, – угрожающе молвил Кикин, – не трожь! – И добавил не без насмешки: – Меня твой отец и тот на Плещеевом озере однажды побороть не мог, а тебе куда? Эх ты, Алексей-угодник! – Кикин пошёл к выходу, но с порога обернулся и сказал неожиданно трезво: – А насчёт Вены подумай, царевич. В следующий четверг я туда путь свой правлю. Да и то рассуди: как тебе здесь жить, ежели жёнка твоя сыночка поднесёт? Чаю, ни царь, ни царица большой радости от того приплода иметь не будут!

После ухода Кикина царевич потёр покрасневшие кисти рук: «Эка сволочь! Недаром с батюшкой на Плещеевом озере корабли мастерил Кикин-плотник!» Чтобы успокоиться, выпил ещё одну чарку, снова перечитал проповедь митрополита. «Наша едина надежда!» – сколь приятно вещал святой отец! И вдруг решил похвастаться тем утешительным словом перед женой. «Она умная, всё поймёт!» Царевич взял свечу и потащился, спотыкаясь, на женскую половину. Дежурная камер-фрау, дородная и глупая немка, привезённая Софией-Шарлоттой ещё из родного Вольфенбюттеля, сладко похрапывала в креслах. Он прошёл мимо и только у дверей замешкался.

«Что за чёрт, почему дверь закрыта?» Он стукнул несколько раз кулаком. Камер-фрау даже этот стук не раз будил, но там, за дверью, услышали. Раздался какой-то шум, потом дверь распахнулась и на пороге выросла, накинув шёлковый китайский халат (подарок царя Петра, который сам получил сей халат в презент от китайского богдыхана), София-Шарлотта. Обычно бледное лицо кронпринцессы было залито горячим румянцем, по белоснежным плечам разметались распущенные рыжие волосы. А он-то, Алексей, в последнее время видел жену не иначе как с пудерманом на голове.

   – Хороша! – Он тут же обхватил её, стал целовать в лицо, ища губы.

   – Вы пьяный мужик! – Кронпринцесса так резко оттолкнула Алексея, что он налетел на кресло и разбудил камер-фрау. Толстуха сразу же раскудахталась, и стала тащить его назад:

   – Ваше высочество, ваше высочество, ведь кронпринцесса в положении!

   – Подумаешь, на втором месяце! – пьяно отстранил Алексей навязчивую камер-фрау. Но двери, украшенные гербом Вельфов, уже захлопнулись перед царевичем.

   – Тсс... Рейнгольд! Он, кажется, уходит! – София-Шарлотта приложила пальчик к губам, прислушалась, как удаляются шаги царевича.

Побледневший Левенвольд выскочил из-за ширмочки: без штанов, зато в одной руке шпага, в другой заряженный пистолет.

   – Клянусь честью, я бы убил этого московита! – Барон спесиво вскинул голову.

   – Оденьте лучше штаны, сударь! – насмешливо заметила кронпринцесса, оглядывая смешную позитуру своего любовника. – И потом, боюсь, смерть царевича принесла бы слишком большое удовольствие многим нашим врагам!

А царевич, шатаясь, вернулся на свою половину, бормоча под нос: «Вот чертовку-жену мне навязали! Как к ней ни приду, всё сердится, не хочет со мной говорить!» В спальне, повернувшись к камердинеру, приказал:

   – Снимай сапоги! И попомни – я едина надежда у всех малых и сирых, едина надежда!

   – Эх ты, Алексей, божий человек! – Камердинер Иван Большой ласково уложил царевича в постель. Он всем сердцем любил своего непутёвого хозяина, которого не жаловали ни отец, ни жена, ни мачеха, ни девка Фроська. – Один я у него и есть! – Не без натуги Иван стянул с царевича сапоги.

Алексей сразу уснул, свернувшись, калачиком. В такой позе любил спать и его батюшка, царь Пётр.

В октябре 1715 года в Санкт-Петербурге в двух дворцах поджидали прибавления семейства: на сносях были и царица Екатерина Алексеевна, и её невестка София-Шарлотта Вольфенбюттельская. И в Зимнем дворце, и в палатах царевича Алексея на женской половине стояла та торжественная тишина, что предшествует великому таинству появления на свет нового человека. Правда, Екатерина Алексеевна, в кровать, в отличие от своей невестки, ещё не легла. Выставив вперёд живот, вперевалочку ходила но комнатам, сама следила, дабы истопники топили печки исправно, без угару; чтобы в поварне были порядок и чистота; чтоб дочки Аннушка и Лизанька исправно занимались французским языком с учителем Рамбуром.

   – Ой, матушка! Как я братика хочу! – Шестилетняя Лизанька о чём думала, то и ляпала.

   – Да я не менее тово желаю! – Екатерина погладила Лизаньку по шёлковым волоскам. А сердце зашлось великой тревогой: а вдруг не сынок, а вдруг опять дочка объявится? А немецкая принцесса-гордячка возьмёт и разродится сыном? Думать даже о сём не хотелось, а всё одно думалось. Хозяин-то в этом году хворает часто – и что будет? Ведь тогда Алёшка – и так уже прямой наследник – ещё более в наследстве своём укрепится, и что Хорошего для неё с дочками, ежели хозяин скончается и Алёшка на царство сядет? Выгонит, само собой, из дворца, порушит всё её хозяйство... Это ещё ничего! А вдруг старые обиды припомнит? Как его принцессе должный почёт не оказывали, даже на ремонт крыши над её покоями денег не давали? Конечно, можно всё свалить на Данилыча – всё одно того при воцарении Алексея Петровича непременно ждёт дальняя дорога в Сибирь. Так и карты показывают. Ну а коли Алексей спроведает, как настраивала она Петра против сына? Нашёптывала ему по ночам, что царевич точит нож на отца, передавала ему все худые толки об Алексее? Страшно и подумать, какая её ждёт тогда участь. В лучшем случае постриг в монастырь. В худшем – ссылка в Сибирь рядком с Меншиковым.

Но нет, она сдаваться не думает! Екатерина сжала губы, и лицо её приобрело то злое и хищное выражение, которое вмиг превратило её из царицы Екатерины Алексеевны в крепкую лифляндскую девку Марту Скавронсую, которая всего в этой жизни добилась сама, щедро торгуя своими немалыми прелестями. «На-кось, выкуси! Не дамся я под Алёшкину власть, никак не дамся!» Марта Самуиловна показала кому-то невидимому в зеркале злой язычок, ухмыльнулась нехорошо, прислушалась затем к своему чреву. Почувствовала, как ребёночек заколотил там ножками, и успокоилась: «Точно, мальчонка! Ишь какой бойкий!» В эту минуту двери в гостиную отворились без стука и вошёл светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Кроме хозяина, он один имел право входить так открыто в её покои.

У Екатерины мелькнула шальная мысль: странно, что Пётр никогда не ревнует её к Алексашке? А ведь причины на то были немалые – в царскую постель она перепрыгнула прямо из постели Меншикова. Данилыч и сейчас ещё хорош: поджарый, стройный, с озорными, совсем ещё молодыми глазами! У хозяина в последнее время всё чаще, от многих государевых забот, глаза становились задумчивые, старые, а Меншиков держится молодцом. И чего бы ему печалиться: живёт в царских роскошах, думает в первый черёд не о государстве, а о себе. И отчего ему волноваться, пока Пётр Алексеевич на себе такой воз, как Россия, один тянет! Впрочем, здесь Екатерина ошибалась: светлейший хотя внешне и был спокоен, но волновался в эти дни не менее своей бывшей полюбовницы.

Екатерина пригласила его к столу. Хозяина-то черти понесли в Шлиссельбург, и всем во дворце распоряжалась она. Обедали со светлейшим вдвоём, дочек Екатерина распорядилась покормить сегодня отдельно. За столом царицу тянуло на солёное, и она ещё раз подумала: мужичка в себе ношу, не иначе; сейчас она охотно верила всем бабьим приметам.

После обеда Меншиков барином развалился в креслах и, прихлёбывая рейнское из кубка, внимательно рассматривал розовое гладкое лицо Марты-Екатерины.

– Что гляделки вылупил-то? – Наедине с ним Марта говорила, как разбитная служанка – грубо, резко. Данилычу даже нравилось: чай, и сам на Конюшне своё домашнее воспитание получил. Они потому и доверяли друг другу, что вышли из одного круга и были повязаны одной ниточкой.

   – А то и гляжу, что сображаю, кого носишь-то: мальчишку аль девку! – Меншиков отрубил напрямик, по-солдатски. И добавил: – Постарайся наследника! Ой надобно!

   – Отчего так? – Екатерина попыталась улыбнуться. Меншиков глянул в тёмные глаза собеседницы и вдруг перегнулся через кофейный столик, прошептал с неприкрытой злобой:

   – Да ведь сегодня был у них, молодых, а там новина: принцесса чёртова поутру сынком разродилась!

   – Что же ты сразу-то мне не сказал? – тоже отчего-то шёпотом ответила Екатерина.

Меншиков пожал плечами:

   – Да тревожить тебя прежде чем откушаешь не хотел! Тебе ноне силы надобны! Наследничка сотворить!

У Екатерины сердце так и упало. Недаром сон сегодня дурной был. Но виду она и перед Меншиковым не подала, только заметила:

   – Подожду пока их поздравлять!

   – И то верно! – согласился Меншиков. – Пусть Алёшка и немочка потревожатся, отчего в Зимнем, мол, молчат, не шлют поздравления? А коли сама родишь сына, надобно у хозяина сразу добиваться, чтоб потребовал у Алёшки отречения: и за себя, и за своего малыша новорождённого. Знаю, старик в тебе души чаять не будет, ежели сынка ему в подоле принесёшь. Будь покойна, твоего сына наследником и объявит. Я мысли государя Давно ведаю! – И, усадив Екатерину на диванчик, подсел к ней и зашептал: – А мы пока от царя грозное послание к Алёшке заготовим. Ты, ежели родишь сына, и дашь его хозяину на подпись, улучив час. Согласна?

Екатерина наклонила голову.

По прибытии из Шлиссельбурга Пётр, хотя и простудился по дороге, навестил невестку, поднял внука на своих сильных руках. Мальчонка заорал на весь дом. Пётр хмыкнул довольно: внук-то, кажись, в деда, а не в тихоню Алёшку. Дал мальчонке золотой на зубок, распорядился заплатить все долги невестки. О сыне даже не спрашивал. Все мысли были там, в Зимнем дворце, где Екатерина тоже ходила на сносях. Да и что спрашивать об Алексее. Верные людишки уже доложили, что царевич неделю как пьёт горькую. Должно, чужие языки довели-таки до Алексея слухи о Левенвольде. Но вместо того, чтобы решительно объясниться с женой и выставить немца за дверь, царевич изволил загулять.

Пётр оглянул при выходе придворных принцессы. Ишь какие петиметры и щеголихы! Но Левенвольда меж ними не было, спрятался. Знал, что рука у Петра тяжёлая, не то что у сына, тотчас припечатает как муху.

Пётр закряхтел, садясь в двуколку: всю эту осень жгло в пояснице. Камни в почках, каменная болезнь. Но болезни нельзя сейчас поддаваться, никак нельзя. Умри он сейчас, Алёшка сразу на престол сядет – всему конец. Давеча вон на ассамблее капитан-лейтенант Мишуков пьяный при нём расплакался: «Умрёшь, великий государь, всё твоё дело погибнет. Потому как сын твой пьяница и дурак!»