Текст книги "Когда уходит земной полубог"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

   – Он так и хотел! – тотчас поддержал хозяина Василий Лукич, негодуя на своего сродственника, забывшего о всякой дипломатии.

Посол поспешил осушить чарку, остальные последовали за ним. Сердито крякнув, выпил и простодушный вони. Деваться некуда – наследников у государя ныне и впрямь несколько; Помимо Алексея, у Петра I имелся сынок-малолетка от Екатерины, да ещё внук Пётр от беглеца-царевича. Словом, мужская ветвь дома Романовых казалась, как никогда, прочной.

И всё же нового скользкого разговора о царевиче взбежать не удалось. После второй горячей перемены блюд, когда гости отведали чёрной ухи с гвоздикою и удалились в княжеский кабинет пить на новый манер кофе с ромом, речь о беглом царевиче нежданно повёл самый старший по чину и по возрасту гость. Борис Петрович раскраснелся, после горячей как огонь ушицы, с позволения хозяина снял с себя Андреевскую голубую ленту, обтягивающую дородный живот, расстегнул армейский зелёный полукафтан, отхлебнул крепчайшего яванского кофе (Дмитрий Михайлович получал его из самого Стамбула через старых знакомых) и сказал вдруг решительно и не без укора:

   – Нет, судари мои! Служить царю» – есть должность! Исполнять требования неутомимого государя, проливать Кровь за царя и отечество – мой долг! Но судить царскую кровь? Увольте! Я рождён служить моему государю, а не детей его судить!

   – Вот, вот и я о том хотел молвить! – снова загорячился и бравый преображенец.

Хозяин подошёл меж тем к книжным шкафам, главному украшению своего кабинета, бережно раздвинул толстые корешки книг с золотым тиснением, достал какой-то древний фолиант, развернул его и сразу нашёл нужное место, – видать, часто держал в руках эту книгу. Затем Голицын обернулся к гостям, сидевшим в креслах, и сказал негромко, но внятно:

   – Да не в царевиче вся загвоздка, други мои, а в том, что со времён царя Иоанна Грозного николи не было у нас такого самовластного правления, как ныне! Оттого, чаю, и все наши беды!

   – Но государь хочет, закончив войну, перейти и к внутреннему устройству государства: извести взятки и мздоимства, хищения и притеснения со стороны крапивного племени. Для того ведь и учредили должность генерал-прокурора! – вскинулся было Михайло Голицын.

   – И назначили генерал-прокурором Пашку Ягужинского, мошенника почище Меншикова! – рассмеялся Василий Лукич, который, оказывается, внимательно наблюдал из далёкого Парижа за всеми перемещениями вокруг царского трона в Санкт-Петербурге.

   – В том-то и дело, Миша, что государю одному не вытянуть такой воз, как Россия. Вот слушай, что знаменитый учёный серб Юрий Крижанич пишет в труде «О крутом владении», – растолковывал старый Голицын своему брату.

   – Да не тот ли это учёный серб, что приезжал в Москву при Алексее Михайловиче Тишайшем, да не задержался в ней – изжили его московские немцы?

   – Он самый, Борис Петрович, он самый. А я у его ученика Марка Мартиновича в Далмации науку проходил! – любезно разъяснил хозяин.

Потом уселся удобно в кресло и зачитал из книги Крижанича:

   – «Пусть государь будет архангел, всё-таки он не в силах запретить грабежи, обиды и людские обирательства. Никакие запрещения, никакие казни не в силах удержать чиновников от алчных дел, ежели не будет свободы. Свобода есть единственный способ, посредством которого может в государстве держаться правда. Пусть царь даст всем людям всех сословий пристойную, умеренную, сообразную со всякой правдой свободу!» – На сём месте князь Дмитрий захлопнул фолиант.

   – Свобода – это пустое! – с солдатской прямотой сразу отмахнулся Василий Владимирович. – Что мы, царя нашего не знаем? Как же, даст он нам свободу! На кол посадить иль на дыбу вздёрнуть – это он может! Пока не умрёт – не жди перемен! Потому как и важен вопрос о наследнике! – Генерал закончил решительно. – Станет Алексей Петрович царём, вот и будет для знатных родов свобода!

На гостей словно пахнуло чем-то старозаветным. Все ведали, что царевич по характеру чистый воск, богобоязлив, с ним старым родам куда вольготней!

   – О царевиче лучше забудьте! – буркнул вдруг хозяин. – Я говорил вечор с Меншиковым. Манифест об отречении Алексея от престола давно заготовлен!

   – Зачем же нас в Москву собирают, коль всё решено? – вырвалось у младшего Голицына.

Брат посмотрел на него, как на неразумное дитя:

   – Да затем и собирают, чтоб пролитой кровью повязать!

   – Кровью царского рода?! – Здесь лицо у Бориса Петровича вдруг посерело.

   – Да, кровью царского рода! – гнул своё старший Голицын. – Потому я и пил не за наследника, а за наследников. Здесь нам выбирать надобно с толком. Помнишь, Борис Петрович, бояре Шереметев и Голицын после Великой смуты царя выбирали. Отчего они тогда Романова кликнули? Чай, по семейному преданию, помнишь?!

   – Как не помнить. Предок твой, Василий Голицын, молвил в тот час моему прадеду: «Давай кликнем на соборе Мишу Романова на престол, он-де молод и слабенек, оттого и нам будет удобен!» Вот и выбрали. Только сейчас-то всё пустое – государь здоров и крепок, как никогда, рано ему ещё наследников подыскивать! – Старый фельдмаршал поднялся, надел мундир, натянул Андреевскую орденскую ленту.

Прощаясь с хозяином, обнял его и шепнул на ухо:

   – А всё же попомни мои слова, Дмитрий Михайлович, я царскую кровь всё одно судить не буду!

Вслед за фельдмаршалом откланялся и генерал Долгорукий, сказал, что поспешает в один дом. Оставшиеся гости уселись тесным кружком вокруг столика у камина, в который по знаку хозяина подбросили дрова, и повели разговор отрытый, потому как все здесь были или конфиденты, или родственники.

   – Мне кажется, из всех народов англичане самый счастливый и достойный зависти. Им нечего бояться ни милости монарха, ни ненависти министров и куртизанов. Их превосходная конституция – это грозная охрана, гарантирующая англичан от всякой неправды!

Андрей Артамонович говорил с чувством, давно, должно быть, вынашивал эти мысли.

   – Вот и венециане, – поддержал его старший Голицын, – живут в своей республике покойно, без страха, обид и тягостных податей.

   – Э, господа! Сколь далеко вы, однако, продвинулись в искании свободы. А ведь в Париже даже такой просвещённый правитель, как герцог Орлеанский, и тот не решается дать Франции конституцию! У нас же всё сие – мечтательный вздор! – Василий Лукич чихнул в батистовый платочек.

   – Вот и я им о том всё время твержу! – сердитым голосом поддержал парижанина князь Михайло. – Пока война со шведом не окончена – нам великая Россия потребна. А без Балтики не быть России великой державой!

   – Браво, мой генерал! – Василий Лукич даже в ладоши захлопал. – В Европе, судари мои, смотрят не, на наши свободы, а на нашу силу. И много ли, Андрей Артамонович, помогла тебе английская конституция в тысяча семьсот восьмом году, когда тебя в Лондоне, вопреки всем законам, на улице средь бела дня схватили и бросили в долговую тюрьму? Забыл, чай, что выручила тебя оттуда не английская конституция, а наши виктории под Доброй и Лесной, слух о которых дошёл и до ушей британского кабинета. Так что благодари, господин посол, князя Михайлу – его виктории тебя и спасли!

   – Оно так, Василий Лукич, согласен я и с тобой, и с братом, что надобно сперва получить победный мир со шведом, а затем уж браться за внутреннее благоустройство. – Хозяин пошевелил кочергой угольки в камине, дабы снова вспыхнул огонь. И когда поднялось, пламя, заключил: – Поживём – увидим, други мои! Одно знаю: случай с Алексеем явно всем показал, что и самая сильная царская власть от одного толчка пошатнуться может. Особливо же при перемене властителя. Потому уже сейчас надобно поразмыслить и о наследниках великого государя. И помните: государь не Бог, а человек, и как всякий человек – смертен!

Тем совет самых знатных Родов России и кончился.

ОТРЕЧЕНИЕ

В феврале 1718 года в Москве царь созвал большой съезд. С мест были вызваны губернаторы, из Санкт-Петербурга прибыл Правительствующий Сенат, из армии отозвали многих генералов, из-за границы – российских послов, в Кремль явились и церковные иерархи.

Собирающиеся во дворце вельможи были угрюмы и неразговорчивы: каждый задавался вопросом, а не сболтнул ли он ненароком что-нибудь царевичу? Так или иначе все они имели дело с наследником. Да и как не иметь с ним дела, если в 1708 – 1709 годах царевич, почитай, всей Москвой за отца правил, да и позже, когда ведал интендантской частью, многими командовал. Собравшиеся в общем-то уже знали, что составлен манифест об отречении царевича от престола, но никто не ведал, о чём пойдёт разговор государя с сыном, коли останутся они наедине. Этой потаённой беседы боялись даже такие наипервейшие вельможи, как Меншиков. Ведь после той беседы непременно начнётся великий розыск, и как знать, чьё имя всплывёт во время оного?

   – Не может быть Россия без розыска, яко девка без жениха! – громко шутил Пётр Андреевич Толстой.

Вельможи посматривали на него с завистью: этому-то нечего бояться, сам привёз царевича из цесарских владений. И сразу пошёл в гору: определён главой Тайной канцелярии в Петербурге, которая, может, будет пострашнее Преображенского приказа. Посему на Толстого поглядывали не только с завистью, но и с опаской, говорили уже про него «сам», как до того величали одного светлейшего.

Царевича Пётр Андреевич ныне ревнива рассматривал как некую свою собственность и прямо настоял перед государем, чтобы ему, а не Меншикову ввести Алексея в тронную залу, где собрались вельможи. Ему же царь повелел вместе с Шафировым составить манифест об отречении. Толстой от столь великого доверия монарха весь так и лучился радостью. Со спесивой гордостью он провёл царевича меж расступившихся сановников и генералов, и, поддерживая его как невесту на выданье, подвёл к царскому трону, где Пётр беседовал о чём-то с Меншиковым и генерал-адмиралом Апраксиным.

   – Здравствуй, государь-батюшка!

Даже стоящий рядом с царевичем Пётр Андреевич с трудом услышал тихие слова Алексея, но царь слова те услышал и резко повернулся к сыну, стоявшему перед ним с низко опущенной головой. Пётр молча кивнул ему, привычно взошёл на царский трон и громко повелел:

   – Садиться всем без мест!

В этой палате заседала когда-то боярская дума, и обстановку не успели переменить, так что петровские новики усаживались на боярские скамьи. У старых боярских родов веками были здесь свои, записанные за ними места, кои не смели менять и сами цари. Ныне же, когда «садились без мест», сразу вышла полная бестолочь. Шереметевы, Голицыны, Репнины и Долгорукие привычно заняли свои места, новики же разобрались не сразу.

Александр Данилович, к примеру, вознамерился усесться поближе к царевичу, но там уже восседал Толстой, и Пётр только рукой махнул светлейшему: садись, мол, где придётся!

Но ежели царь с высоты своего величия не придавал тому никакого значения, то Александру Даниловичу никак не улыбалось сидеть ниже генерал-прокурора Пашки Ягужинского, и вышла неловкая сутолока. Наконец, после призывов светлейшего, служитель принёс ему простую табуретку и поставил её у подножия царского трона. Александр Данилович тут же преважно уселся и вздохнул с облегчением: хотя и на простом табурете, но всё ближе к царю, чем фельдмаршал Шереметев.

Пётр меж тем нетерпеливо приказал Толстому:

   – Начинай!

Старый дипломат не без торжества развернул свиток и по-комариному, тоненьким фальцетом стал читать манифест о многих винах царевича перед Богом, Государем и Отечеством. Читал Пётр Андреевич в италианской театральной манере – высоким штилем, со слезой в голосе и на самых патетических местах замирал, как бы ужасаясь злодеяниям наследника.

По манифесту выходило, что царевич ни к воинским, ни к гражданским делам никакой склонности не являл, но упражнялся непрестанно в обхождении с непотребными и подлыми людьми. Здесь Пётр Андреевич сделал перерыв и сверху воззрился на поникшего у ступенек трона Алексея. Во взоре Толстого светилась при том почти отцовская укоризна, а в голове мелькнуло: надобно со всем тщанием проверить, что за людишки составляли кумпанство царевичу.

Пётр звякнул шпорами кавалерийских ботфорт, и Толстой заспешил дале «сыпать соль на раны» царевича:

– «...Забыв страх и заповеди Божии, которые повелевают послушну быть к простым родителям, а не то что властелинам, заплатил нам, – здесь Пётр Андреевич снова возвысил голос, – неслыханным неблагодарением, ибо вместо того, чтобы к нам ехать, забрал с собою денег и помянутую жёнку, с которою беззаконно свалялся, – многие генералы тут открыто заухмылялись, – уехал и отдался под протекцию цесарскую, объявляя на нас, яко родителя, неправдивую ложь, будто мы его гоним и без причины наследства хотим лишить, и якобы он от нас и в животе своём небезопасен!»

Последние слова манифеста, хотя царь сам и правил его после Шафирова и Толстого, особенно задели Петра: вспомнились голландские и гамбургские газеты, повторяющие клевету царевича о мнимых покушениях в России на его жизнь. Пётр дёрнул щекой и побледнел так сильно, что даже Александр Данилович заёрзал на своём табурете: он-то хорошо ведал, как начинается великий царский гнев. Притихли и остальные члены совета, ведь дале речь пошла о государевых серьёзных делах: просил он цесаря, дабы его не токмо от нас скрыл, но и оборону свою против нас вооружённую рукою дал!» Вельможи молча стали переглядываться друг с другом: манифест-то обвинял царевича в прямой измене Отечеству!

И вдруг тяжёлую тишину прервал, отчаянный крик!

   – Прости, батюшка, прости, если можешь! – Царевич, закрыв лицо руками, упал на колени перед ступеньками трона.

   – Бог простит, Алёша, Бог всех простит! – Пётр поднял сына с колен и прошествовал с ним в боковую светёлку.

У дверей грозно оглянулся на вельмож и приказал властно:

   – Всем ждать!

Ожидание затянулось на несколько часов. Нетерпеливый Меншиков первый не выдержал, встал, но подойти к заветной дверце и прервать долгую беседу отца с сыном он убоялся, так что историки до сих пор не ведают, о чём был тот разговор царя с наследником. Единственное, что услышал светлейший, были грозные слова, брошенные Петром, когда они уже возвращались в залу: «Попомни, Алексей, ежели розыск покажет, что утаено было, лишён будешь жизни!»

«Вот оно как, значит, быть-таки великому розыску...» – мелькнула мыслишка у светлейшего. Он уже слышал, что розыск над царевичем будет поручен Толстому, но и он, Меншиков, не хотел оставаться без дела, «Возьмусь-ка и я за розыск, хотя бы над недругом своим, Сашкой Кикиным, и другими петербургскими конфидентами Алексея. И останусь у царя на виду!» – порешил про себя светлейший, поспешая за Петром, направлявшимся из дворца в Успенский собор. Рядом, чтобы не отставать от батюшки, широко шагал Алексей, далее семенили вельможи.

На кремлёвском холме с силой дул ледяной сиверко. Вельможи ёжились в лёгком мундирном платье: царь последовал в Успенский собор, не накинув даже солдатской епанчи, и все должны были подражать ему. А позёмка мела жестокая, и красное зимнее солнце садилось в тяжёлую свинцовую тучу – не иначе как быть февральской вьюге.

В соборе царя и вельмож поджидали духовные иерархи. Пётр не стоял, как обычно, в первом ряду, а сел на царское место, где сиживал когда-то Иван Грозный царь-сыноубийца. Лицо Петра налилось кровью, и Меньшиков, искоса поглядывая на него, подумал: «Ох и лют нынче государь! Быть, быть жестокой расправе!»

Но, вопреки ожиданиям светлейшего, Пётр выслушал «клятвенную запись» царевича совершенно спокойно.

Спокоен был и Алексей, когда, положив руку на Евангелие, читал «клятвенную запись» – хитроумный труд вице-канцлера Петра Павловича Шафирова:

   – «Обещаю перед святым Евангелием, – слова царевича взлетали ввысь к высокому куполу собора, – что ноне же я за преступление моё перед родителем моим и государем, его величеством... по справедливости лишён наследства российского престола, – здесь Меншикову в голосе царевича почудилось даже явное облегчение, – того ради признаю то за вину мою и недостоинство заправедно, и обещаюсь и клянусь всемогущим в троице главным Богом и судом его той воле родительской во всём повиноваться, и того наследства никогда ни в кое £ время не искать, и не желать, и не принимать! – закончил царевич уже без торжественности, деловой скороговоркой. – И признаю за истинного наследника брата моего, царевича Петра Петровича. И на том целую святой крест и подписуюсь собственною моею рукой».

Царевич послушно поцеловал крест, поднесённый ему местоблюстителем патриаршего престола и оглянулся на царя, как бы спрашивая: доволен ли он? Пётр поднялся с места, кивнул сыну и своим широким шагом направился к выходу. Меншиков, поспешая за царём, зашептал жарко:

   – Мин херц, слово есть!

   – Ну! – сердито буркнул Пётр.

   – Говорят, Васька Долгорукий шептался, что сия клятва, мол, ложная, потому как взята у царевича силою. А ложную клятву завсегда и переменить можно!

   – Переменить, значит! – Лицо Петра снова исказила судорога. – Я им покажу, яко волю царскую переменить! Зови сегодня же ко мне в Преображенское Толстого, Шафирова и Скорнякова-Писарева.

Вечером был окончательно утверждён состав Тайной канцелярии, управителем которой стал Толстой, а непременным членом – Александр Данилович Меншиков. Петру Андреевичу было поручено вместе с Шафировым вести розыск по делу самого царевича, светлейшему же дали дело о друзьях и конфидентах Алексея в Петербурге. Что касается третьего члена Тайной канцелярии, Скорнякова-Писарева, то он получил личное предписание царя – немедля мчаться в Суздаль и спроведать у монахини Елены, в миру царицы Евдокии Фёдоровны, все её вины и прегрешения, и коли найдутся оные, доставить её в Преображенское, на Генеральский двор.

МОСКОВСКИЙ РОЗЫСК

Февральские метели завалили Суздаль так, что казалось, будто совсем исчез маленький городок под снежной пеленою. Но не мог исчезнуть Суздаль из истории российской, потому как несколько веков назад вся эта земля именовалась не московской, а владимиро-суздальской и княжеский град Суздаль был древнее Москвы и Владимира. Как память о том былом величии высились над покосившимися чёрными посадскими домиками гордые главы монастырских соборов и церквей.

10 февраля 1718 года, когда мирно клубился дымок над поварней Покровского женского монастыря и монахини собирались к вечерней трапезе, на монастырское подворье вкатился возок, сопровождаемый конными гвардейцами. Из-под множества шуб выпрыгнул маленький гномик с геморроидальным сморщенным личиком, которое на морозном ветру не покраснело, а посерело. Матушка игуменья поспешила навстречу московскому гостю и стала было приглашать его откушать с дороги, но прыткий господинчик, сунув под нос игуменье царский указ, тотчас велел проводить его в келью старицы Елены.

Ох, чуяло беду сердце матушки настоятельницы – ведь ещё на днях прискакал верный нарочный ямщик Тезиков и доставил письмишко от духовника царевича, отца Якова. Священник сообщал, что Алексей прибыл в Москву, но ему грозит неминуемый розыск и потому всем надобно поберечься. Отец Яков Игнатьев был свой, суздальский, и мать настоятельница ему верила – письмо сразу передала царице (Евдокию в монастыре никто «старицей Еленой» не называл – все по-прежнему величали «царицей»). Мать игуменья тогда же просила её остеречься и хотя бы сейчас не носить мирское платье, но Евдокия лишь головой покачала и сказала презрительно: «А что со мной ещё сделают?» И вот на тебе! Явились супостаты! Мать игуменья повторила было своё приглашение залётному гостю пройти в трапезную; перекусить с дороги, отведать наливочки. Но гномик еда? более посерел лицом и заорал неожиданным для своего малого роста густым голосом:

– Я что тебе говорю, старая курица! Веди меня немедля к Еленке-старице, иль я и тебя саму под караул возьму!

Пришлось вести. По знаку Скорнякова-Писарева солдаты не стучась распахнули дверь и ввалились в келью бывшей царицы.

К ужасу матушки игуменьи, старица Елена по-прежнему была в мирском платье, да ещё в старинном, боярском. И шкатулочка заветная с письмами стояла на видном месте, не успела и спрятать.

Прыткий господинчик сразу наложил на шкатулочку свою лапу. Евдокия кинулась было отнять, да куда там – рука у маленького человечка была необыкновенно тяжёлая и сильная, так что царица вскрикнула от боли, когда он перехватил запястье.

   – Те-те-те, матушка! – Колючие глазки гномика бесстыдно смеялись. – Письмишки-то в шкатулочке свеженькие, недавно, чай, из Москвы?

Царица потирала запястье, пока Скорняков-Писарев «бегло просматривал бумаги. Она-то хорошо ведала, от кого эти письма: одни от отца Якова, устроившего ей однажды радостное свидание с сыном, другие – от друга любезного и милого, майора Степана Глебова! Их-то она зря под розыск подвела, совсем зря! А всё потому, что не послушала матушку игуменью, не сожгла дорогих писем, единственную свою отраду.

   – Чудненько, чудненько! – захихикал меж тем гномик, читая второе письмо. – Ну, с отцом Яковом-то мы ещё разберёмся, здесь всё ясно, здесь прямая измена! А вот кто таков любимый пёс твой Стёпка? А?! – Колючие глазки нагло ощупывали женский стан. Царица покраснела, но смолчала. – И ты, старая, хороша, в монастыре блуд покрываешь! – заорал на мать игуменью царский посланец своим страшным голосом. И махнул гвардейцам: – Взять старуху под караул!

   – Перепуганная игуменья упала Скорнякову-Писареву в ножки:

   – Прости, батюшка, был грех, польготила я старице Елене! Да и как не польготить, хоть и приняла она постриг, а всё царица!

   – Царица, говоришь? Вот на дыбе тебе покажут царицу! – Гномик грозно вращал глазами. Игуменья зарыдала. – Ладно, ладно! Скажи мне, кто сей Стёпка, я караул и сниму! – смилостивился вдруг инквизитор Тайной канцелярии.

Евдокия напрасно взирала с отчаянием, мать игуменья такую «дуру» и спасать уже не хотела, спасала только себя. И призналась:

   – При рекрутском наборе оный Стёпка в Суздале часто бывал. А полное имя его и звание – майор Степан Глебов.

   – Армейский чин, значит, замешан? А, случаем, не врёшь, старая? – Гномик насторожился, как гончая, учуявшая зайца.

   – Вот те крест, батюшка! – Игуменья широко и истово перекрестилась. – Он к нам с отцом Яковом как-то заявился, тот его мне и представил: «Молодец сей – майор Степан Глебов!»

   – Ну что же, майоров в армии не так уж много, дай час – разыщем мы Стёпку Глебова. И отец Яков, чаю, поможет нам в том поиске! – Не скрывая радости от столь удачного начала розыска, Скорняков-Писарев смилостивился и согласился наконец на приглашение матушки игуменьи отужинать чем Бог послал.

Инквизитору и далее везло в розыске. Отца Якова в Москве искать было не надобно: взяли тут же, на суздальском подворье. Правда, солдаты едва связали матерого духовника царевича: троих свалил своим кулачищем. И под пыткой Яков оказался твёрдым орешком: не выдал ни Глебова, ни конфидентов царевича.

Даже когда схватили сестру Якова и стали её питать на глазах брата, священник не проговорил ни слова, только окаменел лицом.

Пришлось инквизитору Тайной канцелярии признать своё бессилие перед упрямцем и доставить отца Якова в Преображенское. Узнав о неслыханном упорстве духовного наставника сына, сам Пётр посетил страшное подземелье. Приказал снять Якова с дыбы, облить ледяной водой, привести в чувство.

Только затем спросил:

   – Чего же вы с Алёшкой хотели?

Отец Яков глянул на царя волком, усмехнулся нехорошо.

   – Чего Алёша хотел, не ведаю. А я мечтал вернуть на Русь истинное православие, изгнать чужебесие, а всё твои неслыханные перемены изничтожить!

   – И что же, Алёшка был с тобой в том согласен. – Голос Петра звучал глухо.

Отец Яков с трудом перекрестился вывернутой на дыбе рукой, сказал твёрдо:

   – Алёшка твой ни в чём не повинен, чист душой и несчастен с детства. А несчастным его сделал ты, изверг, зверь в облике человечьем!

   – Четвертовать злонравца! Он душу моего сына погу6ил! – закричал Пётр таким лютым голосом, что у стоявшего на дверях солдата выпало и само выстрелило ружьё.

Но страшный розыск по делу отца Якова на этом сразу не кончился. И хотя Яков и далее молчал, никого не выдал, в Преображенское потянули его друзей и знакомцев.

На владимирском подворье схватили ямщика Тезикова, который бился страшно: отстреливался от солдат ружья и пистолей, отбивался саблей. Сдался только, Когда Скорняков-Писарев пригрозил повесить тут же на воротах захваченных детишек ямщика.

А вот майора Глебова взяли, на удивление, спокойно. Степан, должно, примирился с мыслью пострадать под пыткой, но не выдать любушку и сам отдался в руки солдат.

Шёл он по делу не Алексея, а бывшей царицы и посему его, как и Евдокию, сразу не пытали, ждали царского слова.

Петра весть о прелюбодействе бывшей жёнки нежданно для него самого больно задела. А ведь, казалось, за двадцать лет со времени её заточения и думать о ней забыл. Даже другую, насильно постриженную сестрицу Софью, и ту посетил в Новодевичьем монастыре, перед тем как отправиться под Полтаву, а о Дуньке м не вспомнил. Видать, крепко верил, что Евдокия ныне одному Богу служит да о прежнем муже тужит! Поэтому прелюбодейство старицы Елены с каким-то захудалым майоришкой поразило царя. Пётр сам явился в Тайную канцелярию, куда втолкнули статного молодца в офицерском кафтане.

Пётр глянул на него из тёмного угла, хмыкнул зло: майоришка-то – не захудалая гарнизонная крыса, а мужчина в расцвете сил. По царскому знаку ввели на очную ставку и Евдокию, ©дета чисто, опрятно, монашеская скуфейка не скрывала зрелой женской красы. Бара в сорок пять – ягодка опять! Пётр хмыкнул, невольно сравнил её с Катеринушкой. Какая разница! Та – сама жизнь, весёлая, несмешливая; у этой же лицо словно белый плат, – должно, от монастырского затворничества. Но вдруг вся зарделась, порозовела, распахнула большие тёмные глаза: увидела любого. Да не его – царя, а того – майоришку.

   – Признаешь ли, сукин сын, что блудил, будучи на службе в Суздале, со старицей Еленой? – пророкотал Скорняков-Писарев.

Глебов помотал головой, выдохнул:

   – Не признаю!

Инквизитор обернулся к сидевшему в углу полутёмного подземелья царю и, когда тот дал знак, распорядился:

   – На дыбу его!

У майора захрустели кости, пот выступил на лбу. Скорняков-Писарев снова подступил к нему:

   – Признаешься ли?

И тут Евдокия не выдержала, закричала:

   – Изверги, что вы с ним делаете? Стёпа, Стёпушка! – Она рванулась было к любимому, но палач с подручными перехватили, швырнули на скамью.

Глебов на дыбе нашёл силы и молвил пересохшими губами:

   – Признаю! Токмо не в блуде, а в великой любви мы с Дуняшей жили! – И смело глянул в угол на царя, сказал: – Тебе такой никогда не видать!

Пётр вскочил. Щека у него дёргалась, губы дрожали, глаза налились кровью. Не приказал, пролаял:

   – Посадить на кол мерзавца! Пусть мучается подоле!

   – Верно порешил, государь. – Из полусумрака застенка выступил Пётр Андреевич Толстой, – На моей памяти все султаны в Стамбуле с молодцами, пробравшимися в гарем, так поступали. А неверных жёнок – в мешок да в воду.

   – У нас и свой способ есть! – заступился Скорняков-Писарев за домостроевское правосудие. – Неверную жёнку по шею в землю закапывают и все ей в глаза плюют!

И здесь гномик ахнул – могучая царская длань так сдавила шею, что у него глаза на лоб повылезли.

   – Ты что зарываешься не по чину?! Царской фамилии в глаза плевать вздумал?! – заревел царь.

   – Государь, смилостивись! Это я так, по глупости! – прохрипел Скорняков-Писарев.

   – То-то, дурак! – Пётр отпустил шею своего инквизитора. И приказал: – Перевести Дуньку для исправления её норова в Староладожский монастырь, там строго! – И с порога бросил Толстому: – А ты, плешивый, тоже, болтай да думай! – И бухнул тяжёлой дверью.

   – Всегда так! – сокрушённо развёл руками Пётр Андреевич. – Близ царя – близ смерти! – И стукнул по спине закашлявшегося от великого испуга Скорнякова-Писарева.

Александра Кикина допрашивал в Петербурге светлейший. Ещё когда Кикин заведовал Адмиралтейством, у него вышла ссора с Александром Даниловичем из-за корабельных подрядов. Кикин не захотел уступить сказочно богатый подряд Меншикову, взяв уже великую взятку от Шафирова.

Саму ссору Александр Данилович мог и забыть, но вот упущенный подряд простить никак не мог.

   – Ну что, Сашок, помнишь те корабельные деньги? – Меншиков прямо начал допрос с упоминания о той давней обиде.

Кикин, конечно, о ссоре со светлейшим помнил и сразу же повинился в тайной надежде: а может, вся его известная вина токмо в той шафировской взятке. Но надежда не сбылась. Уже на первом же допросе Меншиков, как бы между прочим, осведомился: о чём это Кикин договаривался с царевичем во время дорожной встречи в Митаве?

Кикин побелел. «Всё! – подумал он. – Обо всём они ведают». А ведь о той митавской встрече, кроме него и царевича, никто не знал. Значит, когда там, в кремлёвских палатах, царь беседовал с сыном, Алексей выдал всех своих друзей и конфидентов. Но и на петербургском розыске, и в Москве, куда он был доставлен по царскому указу, Кикин упорствовал и ничего не сказал о своих венских переговорах.

Пётр захотел сам побеседовать со своим бывшим любимцем, как-никак, а ведь вместе с ним на Плещеевом озере первые корабли спускал на воду.

   – А помнишь, Александр, Плещееве озеро? – Пётр допрашивал Кикина с лаской, его усадили за стол, дали водки. Кикин выпил с обычным своим гонором, лихо. Ответил:

   – Конечно, государь, как не помнить первые корабли?

   – Отчего же ты супротив меня тогда пошёл? – удивился Пётр.

Кикин вдруг сказал с откровенной простотой!

«Да душно рядом с тобой, государь! А душа – она воли просит!

   – Ах, воли тебе захотелось! А может, за взятки свои и лихоимство отвечать передо мной не хочешь! – И Пётр подал мрачный знак Скорнякову-Писареву. – Колесовать!

В марте, при немалом стечении московского люда, Кикин был колесован, а Степан Глебов посажен на кол. Как и Кикин, отважный майор никакого покаяния царю перед казнью не принёс. Толпа взирала на страшные мучения молодца молча, не смеясь, по своему всегдашнему обыкновению, над осуждённым. Турецкая казнь пришлась московскому люду явно не по душе, о чём князь кесарь Ромодановский со свойственной ему прямотой и сообщил царю. Глебова ночью тайно сняли с кола и перед смертью исповедовали и сподобили Святых Тайн. Потом отрубили голову.

На том малый московский розыск и закончился. Царь отправился в Санкт-Петербург. Туда же приказано было доставить и Алексея. Петербургский большой розыск был ещё впереди.