Текст книги "Когда уходит земной полубог"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

МИРНЫЕ ТОРЖЕСТВА

Поутру 4 сентября 1721 года царская бригантина, подгоняемая добрым вестом, на всех парусах вошла в Неву и дала первый залп из трёх пушек сначала у Подзорного дворца, второй залп – у Адмиралтейства, третий – у Петропавловской фортеции.

Привлечённые этой непрестанной пальбой, на набережную высыпали ремесленный люд, торговцы и матросы, городские обыватели и господские слуги. Все видели, что бригантина идёт под царским штандартом и за рулём стоит сам Пётр. Что же значит сия пушечная пальба, какую новость привёз царь? Английская эскадра, уже третий год крейсирующая в балтийских водах, вырвалась на кронштадтский рейд? Войска германского цесаря выступили из Силезии и идут к российским рубежам? Шведы одержали нечаянную викторию над русским войском?

Один тревожный слух сменял другой и катился по набережным, но вскоре долетело радостное известие – государь привёз мир! За двадцать один год непрестанной войны это слово и позабылось, а иные отроки стали уже взрослыми мужами, так и не пожив в мирное время.

   – Как, например, наш Алексашка! – Никита с ласковой насмешкой глянул на своего долговязого кузена, поспешавшего вместе с ним к Троицкой пристани. – Эвон как журавлём бегает, что сам государь, Пётр Алексеевич! Мне за ним нынче и не угнаться!

Алексашка, с той поры как перешёл во флот, вытянулся, окреп в кости.

   – Само собой, разъелся на флотских харчах. Во флоте-то порцион вдвое боле армейского! – посмеивался над ним Роман.

На груди у Алексашки позвякивает медаль за участие в славной виктории над шведской эскадрой у острова Эзель. Да ныне корабль его стоит в сухом доке в Кронштадте на шпаклёвке – вот Алексашка и объявился у дядюшки в мастерской.

У Троицкой пристани им бы и не пробиться сквозь тысячную толпу, ежели бы не кипучая натура Алексашки: где мольбой, где тычком проложил дорогу себе и Никите, так что подошли к самим шеренгам преображенцев. Через плечо усатого капрала Никита увидел вдруг самого царя и поразился его открытой восторженности. Лишь после Полтавской виктории видел он Петра, объятого столь сильным радостным чувством. Взгляды их встретились, и на ходу Пётр бросил своему художнику:

   – Мир, Никита, мир! Сегодня же соберись с пиротехниками и архитекторусами... Составьте план празднества и фейерверков. Да не на день – на месяц!

Толпу сразу же облетело это счастливое слово «мир», и самые посторонние люди стали обниматься и целоваться друг с другом.

Меж тем Пётр зачитал в Сенате главные условия Ништадтского мирного договора: «Его королевское величество Свейское уступает сим за себя и своих потомков и наследников... его царскому величеству и его потомкам в совершенное непрекословное вечное владение и собственность в сей войне, чрез его царского величества оружия от короны Свейской завоёванные провинции: Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию и часть Карелии с дистриктом Выборгского лена... с огородами и крепостьми: Ригою, Дюнамюнде, Перновом, Ревелем, Дерптом, Нарвою, Выборгом, Кексгольмом и всеми прочими к помянутым провинциям надлежащими городами, крепостями, гаванями, местами, дистриктами, берегами, с островами: Эзель, Даго и Меном...»

И хотя сенаторы уже многократно слышали об этих условиях, выставляемых в Ништадте российскими депутатами, теперь, когда мир был подписан, прожекты стали реальностью. Россия получала самый широкий выход к морю, и не случайно первая награда, преподнесённая Сенатом Петру, была награда морская. Вышедший вперёд всех сенаторов генерал-адмирал Апраксин про-? сил Петра принять звание полного адмирала. И та награда была для Петра самою приятною.

После благодарственного молебна в Троицком соборе царь взошёл на помост (сооружённый стараниями догадливого генерал-полицеймейстера невской столицы Девьера) и громким радостным голосом кратко обратился к тысячной народной толпе: «Здравствуйте и благодарите Бога, православные! Что такую долговременную войну всесильный Бог прекратил и даровал нам с Швецией счастливый вечный мир!»

Восторженные крики были ответом на эту радостную весть. Люди ликовали, обнимались, многие плакали – особенно те, у кого на войне погибли мужья, сыновья, родичи.

Кричал и Алексашка. А Никита как художник любовался статной фигурой Петра I. Отставив вперёд ногу в высоком ботфорте, Пётр застыл как живая статуя. «Вот оно – воплощение новой России!» – подумал Никита. И вдруг услышал, как за его спиной французский посол Кампредон громко шепчет высоченному пруссаку Мардефельду: «Царь, кажется, освоил приёмы самого Цицерона, в любом случае эта пауза в его речи – эффектный приём!»

Но Пётр меньше всего думал в ту минуту об ораторских приёмах. Его заполняло другое, сильное и радостное чувство: вот его звёздный час! Даже не Полтава и Гангут, а сей победный мир – истинный звёздный час и для него, и для России! Новая Россия стала твёрдой ногой у моря и народу русскому там жить! У Петра от волнения стал комок в горле, он не мог более говорить и поступил просто – принял из рук догадливого Данилыча царскую чарку с надписью «немала сила», зачерпнул простого вина из бочки (такие бочки были расставлены не только на помосте, но и по всей площади) и поднял чарку: «За здравие народа русского!»

Словно услышав здравицу Петра, грянул салют из Петропавловской фортеции и Адмиралтейства. Стоящие у винных бочек гвардейцы сняли свои караулы, и народное гуляние, начавшись на Троицкой площади, распространилось скоро по всему Петербургу. До позднего вечера по всему городу разъезжали всадники с мирными Знамёнами, на коих изображены были, стараниями Никиты и его учеников, пальмовая ветвь мира и лавровый венок. Сопровождавшие всадников трубачи победно трубили в серебряные трубы, а литаврщики били в тяжёлые литавры, выбивая в такт одно слово: «Мир! Мир!»

Все последующие дни Санкт-Петербург гудел как улей, люди веселились и радовались – и дома, и в шумных компаниях. По улицам строгой военной столицы впервые свободно гулял праздный народ: все так привыкли к долгой войне, что, казалось, не знали, что делать с внезапным миром.

Десятого сентября явилось машкерадное шествие. На Троицкую площадь оно двинулось от австерии «Четыре фрегата», названной так в честь виктории при Гренгаме, где и были полонены четыре шведских фрегата. Впереди шествия выступали трубачи, одетые арабами, с белоснежными тюрбанами на головах. За ними широко шагал в платье простого матроса сам Пётр I (иноземцы удивлялись, что царь ходит по городу без всякой охраны) и искусно выбивал корабельную дробь на своём заслуженном старом барабане, обтянутом телячьей кожей.

Шедшая сзади царица была выряжена голландской пейзанкой в тёмной душегрейке и юбке из чёрного бархата. Рядом С ней в чёрном церемониальном платье бургомистра славного ганзейского города Гамбурга гордо шествовал Меншиков. Светлейшему и на наряд тратиться не пришлось – платье бургомистра подарили ему в свой час благодарные гамбуржцы за то, что Александр Данилович смилостивился и взял с вольного города контрибуцию не в триста, а всего в двести тысяч талеров.

Екатерина и Меншиков следовали за Петром, как две его чёрные тени, и многим странным показались их тёмные наряды, словно они не ликовали, а оплакивали конец войны.

   – Впрочем, чему удивляться! – заметил маркиз Кампредон своему другу Мардефельду. – Ведь эта парочка вознесена в России на самые верхи только войною!

Далее шла закутанная в плащи целая толпа ряженых. На площади, по знаку царя, ряженые разом сбросили свои плащи и перед народом предстали тысячи разных масок и причудливых нарядов.

День был тёплый, солнечный (бабье лето стояло в разгаре), и многие наряды были потому самые лёгкие. Иные придворные щёголи вырядились краснокожими индейцами, прикрывшись только набедренными повязками; многие губернаторы и воеводы обрядились турецкими пашами и сераскерами; вернувшийся недавно из Исфагани посланник Артемий Волынский и его свита были в персидском платье; герцог голштинский и его двор выступали в шёлковых фуфайках и цветных панталонах – праздничных нарядах французских поселян.

Вся эта толпа словно пчелиный рой летела за царём и царицей. И замыкала шествие колонна гвардейских офицеров в форме римских легионеров, с лавровыми венками на челе.

Гвардейцы маршировали дружно, под барабан, словно шли на приступ фортеции. Но в огромной зале в Почтовом доме, где были накрыты столы для участников машкерада, их сегодня поджидала баталия не с Марсом, а с Бахусом. Князь-папа Всешутейного собора (за смертью Зотова его место занял толстый и вечно пьяный Бутурлин), одетый в тигровую шкуру и увешанный виноградными лозами, изображая бога вина и веселия Бахуса, возглавлял пиршество. Его подручные шуты, вооружившись пастушьими бичами-пузырями, наполненными горохом, погремушками и свистками, как угорелые носились меж столами и строго следили, чтобы гости при каждом тосте (а пили, само собой, за здоровье государя и государыни, за победный мир и все славные виктории прошедшей войны) осушали свой кубок до дна. А так как никто не хотел рисковать и поплатиться жестоким штрафом (кубок большого орла вмещал целый штоф водки – причём, по условиям штрафа, его надобно было осушить на одном дыхании равно как кавалерам, так и дамам), то весь машкерад уже через три часа распевал весёлые песни. Как вспоминал потом участник пиршества молоденький камер-юнкер Берхгольц, «сам царь пил, танцевал по столам, пел песни и веселился как ребёнок».

Правда, камер-юнкер не знал, что Пётр I на другое же утро встал ни свет ни заря, в четыре часа, и принял направлявшихся в Стокгольм за ратификационными грамотами Остермана и Толстого. С ними ехал и французский посол маркиз Кампредон в роли посредника.

По воспоминаниям маркиза, Пётр встретил их в одном шлафроке, в спущенных до пят заштопанных чулках и стоптанных башмаках. Но наказ послам дал твёрдый и разумный: скорее добиваться ратификации договора! Затем царь бодро осушил с ними «посошок» на дорогу и уже в пять часов утра помчался на адмиралтейскую верфь, где спускался новый стопушечный корабль.

На верфи Пётр сам открыл спуск, нанеся первый удар тяжеленной кувалдой при отнятии подмостков, после чего корабль сперва медленно спустился со стапеля, а затем как стрела слетел в воду, причём деревянные полозья под ним сломались вдребезги. Но корабль гордо выпрямился и торжественно пошёл по воде. И тотчас с его верхней палубы раздались громкие звуки литавр и труб и приветственно ударили пушки из Петропавловской фортеции и с артиллерийских верков Адмиралтейства.

   – У нашего государя ныне три десятка таких могучих линейных кораблей! – любезно сообщил генерал-адмирал Апраксин собиравшемуся отплыть в Швецию французскому послу.

   – Русский флот сейчас сильнее шведского и датского, вместе взятых! А царь Пётр спускает всё новые корабли, я видел своими глазами, что у него есть и стопушечные!.. – через неделю объявил маркиз Кампредон Государственному совету Швеции. И голос его был услышан. В Стокгольме не замедлили с ратификацией мирного договора. Весть о том полетела в Санкт-Петербург.

На берегах Невы начались новые торжества – отмечали подтверждение Ништадтского мира.

После торжественной литургии в Троицком соборе зачитали ратификационные грамоты. Ведший службу архиепископ Псковский Феофан Прокопович призвал с амвона «тройственным всенародным благодарением воздать славу Господу нашему за благополучный и свыше нам данный мир».

Хотя голос преосвященного гудел яко труба иерихонская, московитов, привыкших к густым дьяконским басам и переливам, трудно было удивить громогласней.

И удивлял не глас, а полёт пастырской мысли и призыв пастыря: «Представляйте себе пред очи трудные приступы и атаки неприступного Нотебурга, твёрдого Выборга, крепких и богатых Дерпта, Ревеля и Риги, славные виктории под Лесной, Полтавой и Гангутом! И все сии воинские подвиги свершил данный России во главу великий и дивными талантами обогащённый муж!»

Когда Феофан закончил своё слово, со всех сторон раздались одобрительные возгласы. И одобрение переросло в восторг, когда сразу после окончания проповеди весь Сенат почтительно окружил царское место и вышедший вперёд канцлер, Гаврила Иванович Головкин, торжественно попросил государя от имени всех сословий принять титул Петра Великого, Отца Отечества и Императора Всероссийского. Пётр согласно наклонил голову. Конечно же он знал о готовящемся предложении Сената и не дале как вечор спорил с Гаврилой Ивановичем, который по-старомосковски желал, чтобы Пётр принял титул императора Восточного как прямой наследник императоров Византии.

   – Москва есть третий Рим! С детства наслышан! Но Петербург, Гаврила Иванович, не Рим, а новая жизнь России. И ежели принимать титул, то титул императора не римского, а Всероссийского! – пресёк Пётр византийские подходы своего канцлера.

И вот свершилось – он император Всероссийский.

Пётр вышел из собора на площадь, где царило всеобщее ликование. Здесь же были выстроены двадцать семь полков, приведённые Михайлой Голицыным из Финляндии. Это были те самые полки, что победно завершили Великую Свейскую войну. И Пётр сегодня обращался прежде всего к ним, к солдатам, обращался как их предводитель-император.

   – Зело желаю, чтоб наш весь народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостью благодарить! – гремел голос Петра над затихшей площадью. И нежданно для иноземных послов новоявленный император вдруг грозно молвил: – Однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, рабы с нами не так сталось, как с монархией Греческой!

Стоящие рядышком новый астраханский генерал-губернатор Артемий Волынский и описавший все гавани на Каспии капитан-лейтенант Соймонов понимающе переглянулись – оба знали о готовящемся государем Персидском походе.

В ответ на приветствие императора полки произвели Атакой дружный беглый огонь, что вся площадь окуталась дымом.

Загремел пушечный салют со ста пятидесяти галер, стоящих на Неве. А следом дали приветственные залпы из бастионов Петропавловской фортеции и верков Адмиралтейства. Вся Нева от Петербургской стороны до Васильевского острова окуталась таким густым пороховым дымом, что октябрьское солнце как бы село в пороховую тучу.

   – Да-с, господа! Мы присутствуем при рождении империи! – заметил маркиз Кампредон другим иноземным послам.

Правда, сам Пётр сказал послам о Ништадтском мире иное: «Сия радость превышает для меня всякую радость на земле!»

Вечером на Неве в честь мира был зажжён великий фейерверк. Пётр как опытный пиротехник сам руководил праздничным фейерверком, бегал по набережной и всем распоряжался. Огонь и вода были родными стихиями императора, и никогда ещё Петербург не видел такого роскошного зрелища.

Сначала на Неве возникли два огромных рыцаря: на щите одного изображён был двуглавый русский орёл, на щите другого – три шведских короны. Рыцари сошлись как бы в воздухе (на деле щиты с их огненным изображением тянули за собой две галеры) и, к великому восторгу многотысячной публики, собравшейся на набережных, пожали друг другу руки.

   – Сие значит вечный мир между нами и шведами! – пояснил Никита своим родичам, любовавшимся фейерверком с балкона Дуняшиного дома.

Рядом с двумя братьями, Романом и Никитой, восседали и корабельный врач Александрии верный Кирилыч, награждённый снова, по случаю мира, офицерским чином.

   – Пора мне в отставку подавать, а не за чинами гоняться, – отвечал Кирилыч на все поздравления со счастливым производством. – Война-то закончилась!

Однако, когда раскрасневшаяся Дуняша, счастливая уже оттого, что все в сборе и все живы-здоровы, поднесла ему стаканчик рябиновой, Кирилыч осушил его залпом и воодушевился:

   – Ну, а ежели, опять в поход пойдём, ты, Ромка, замолви там наверху за меня словечко – старый драгун всегда к походу готов!

   – Всё-то вам в походы ходить! – рассердилась вдруг хозяйка. – А детишки меж тем одни без отца растут! – Дуня нежно потрепала по головкам своих мальцов, но Алёша и Николка и не обернулись, увлечённые сказочным зрелищем царского фейерверка.

   – А может, и мне абшид взять, Никита? – Роман бережно усадил своих мальцов на колени. – Глянь: Алёше седьмой годик идёт, Николке – шестой, а моя Дуняша уже третьего поджидает! Вот и буду сынов воспитывать, дабы потом отца не огорчали!

   – И подавай, подавай в отставку, проси абшид! – У Дуняши от радости даже глаза заблестели. И, обращаясь к Никите, совсем по-бабьи запричитала: – Ведь он весь у меня израненный, а после гренгамской пульки левой рукой едва шевелит!

   – Вот и будем жить мы с тобой, Кирилыч, в Новгороде, судаков в Дуняшкиных амбарах пересчитывать! – подмигнул своему верному вахмистру Роман.

Но теперь, когда и впрямь можно было получить абшид, уходить с привычной армейской службы в мирную жизнь Роману было страшно и боязно, хотя в этом он не признавался даже себе. Привык ведь за семнадцать лет к походной солдатской службе. А к чему он в мирной жизни пригоден? По правде сказать, он и не знал.

   – Зачем же обязательно в новгородском амбаре сидеть – там та же сырость, что и в Петербурге. Переезжай-ка лучше, Ромка, в Москву, на наше отцовское подворье. В Москве воздух сухой, здоровый, там ты все раны залечишь! – неожиданно поддержал Дуняшу Никита. И все вдруг как-то ясно ощутили, что долголетняя война и впрямь кончилась и можно подумать о самых мирных делах: детях, доме, семье.

   – Твоя-то благоверная отчего к нам не пожаловала? – спросила Дуняша Никиту, хотя в общем-то была довольна, что спесивая камер-фрау не испортила родственную компанию.

   – Во дворце она, у государыни... Там ныне опять «рием! – нехотя ответил Никита.

Роман, который был уже наслышан от знакомых гвардионцев о ветрености свояченицы, поспешил перенести разговор:

   – Гляньте! Ещё два щита зажглись! – Роман спустил своих мальцов с колен, и они тотчас повисли на чугунной решётке балкона.

   – На первом щите богиня правосудия – Фемида – попирает ногами двух фурий – ненавистниц России, – ласково растолковывал Никита своим племяшам огненные фигуры. – А на другом, видите, на входящем в гавань корабле огненная надпись: «Конец венчает дело!»

А что за огненный храм вдали вознёсся? – Дуня любопытствовала не менее своих мальцов.

Никита улыбнулся и пояснил:

   – Сие храм Марса, бога войны. Сейчас двери в оный храм, Дуняша, закроются и наступит для России вечный мир и благоденствие!

И словно услышав его слова, двери в храм Марса и впрямь затворились и грянул такой пушечный и ружейный салют, что, по словам очевидца, «вся Нева, казалось, была объята пламенем и можно было подумать, что земля и небо готовы были разрушиться».

   – Не верю я в вечный мир! Стреляют уж больно шибко! – Кирилыч самовольно глушил рябиновую. А Роман подумал, что и он не верит, потому как знает уже приказ – готовиться к скорому походу в Астрахань. Но мечта об абшиде уже прочно поселилась в его душе – ведь его война, Великая Северная, победно закончилась.

Часть четвёртая
КЛЮЧИ ОТ АЗИИ

ЖАРА В ИСФАГАНИ
И СЛАДКИЕ НОЧИ В ШЕМАХЕ

Летом 1717 года жара в древней персидской столице Исфагани стояла нестерпимая. Сухой ветер из жарких пустынь Белуджистана нёс горячий мелкий песок, покрывавший голубые купола мечетей, крыши шахских дворцов и купеческих караван-сараев; бессильно поникли увядшей от зноя листвой деревья в садах; весело журчащие по весне арыки пересохли, заметённые знойной пылью. Казалось, сама пустыня вошла в город.

Мелкий песок шуршал за узкими решетчатыми окнами днём и ночью, так что Артемию Петровичу Волынскому, русскому послу в Исфагани, иногда снилось, что он и сам уже закопан в песок. И когда, закутавшись в плащ, он ехал по вымершим от зноя улицам на аудиенцию к шаху Гуссейну или на встречу с визирем и фаворитом шаха Эхтимат-Девлетом, ему казалось, что Исфагань – город мёртвых.

Только по вечерам, когда жара несколько спадала, столица Персии оживала: начинал шуметь огромный базар, открывали свои лавчонки купцы в караван-сараях, и в жилище Волынского, обнесённое высокой стеной, по которой разгуливала стража, и тем скорее походившее на тюремное узилище, а не на резиденцию полномочного российского посла, долетали звонкие голоса уличных разносчиков.

Но как раз вечером Волынскому и его товарищам по посольству, думному дворянину Андрею Лопухину и англичанину на русской службе Джону Белю, запрещали покидать здание посольства. На все укоры Волынского первый министр шаха Эхтимат-Девлет только покачивал головой, выкатывал на посла свои коричневые бараньи глаза, и не говорил, а словно блеял: «Нельзя! Никак нельзя!» – и боле ничего не объяснял.

Впрочем, Артемий Петрович через купцов-армян из Джульфы – пригорода Исфагани – уже знал, чем вызвана перемена в отношении персов к русскому посольству.

Ведь поначалу, когда после трудного путешествия через прикаспийские степи и горы Кавказа, Ардебиль и Ребриз, посольство добралось-таки до логова персидского льва, встретили его здесь очень приветливо. Русского росла со всей свитой разместили в загородном дворце одного из вельмож, стоявшем на высоком холме в окружении пышного сада, разрешали свободно ездить и ходить по всему городу и его окрестностям. Первым детдом, пользуясь этой свободой, Артемий Петрович посетил купцов-армян из Джульфы, давно создавших целую компанию для торговли с Москвой. Договоры о торговле с армянской компанией подписал ещё царь Алексей Михайлович в 1667 и 1673 годах. И по тем договорам купцы-армяне получили разные великие пошлинные льготы с условием везти шёлк-сырец в Европу не через владения турецкого султана, а по Волге. Однако, хотя договорам уже скоро полувек как минет, армянские купцы по-прежнему предпочитали наезженный путь через Алеппо в Смирну, а в Россию везли шёлку самое малое число вьюков.

Среди многих царских наказов, данных Артемию Петровичу, был наиглавнейший: повернуть торговлю шёлком на север, тем более что ныне, когда Россия стала на Балтике твёрдой ногой, товары с Волги в Европу можно было доставлять морем не через далёкий Архангельск, а прямо через Санкт-Петербург. И Артемий Петрович навещал Джульфу, пожалуй, чаще, чем дворец самого шаха. Речь в Джульфе и впрямь шла о самой великой на Востоке торговле. Ещё по пути в Исфагань русскому послу, который отличался большой любознательностью, стало известно, что из одной прикаспийской провинции Гилянь караваны верблюдов ежегодно доставляют в турецкую Смирну девять тысяч вьюков шёлка. А в каждом том вьюке было до девяти пудов шёлка-сырца, ценой девяносто рублей за пуд. Вот и выводило, подсчитал Волынский, что из одой Гиляни уходило шёлка более чем на семь миллионов рублей золотом, немногим меньше, чем весь годовой доход царской казны. А ведь шёлк везли ещё и из других персидских владений – Ширвана и Мазандерана. Кроме того, через эти провинции шаха пролегал и Великий шёлковый путь из далёкого Китая. Дале путь шёл уже через владения турецкого султана на Алеппо и Смирну, и султан получал от того великие прибыли.

«А ведь самим купцам – прямая выгода, – размышлял Пётр, отправляя посольство Волынского в Исфагань, – теперь, когда закончен вышневолоцкий канал, соединивший Волгу с Балтикой, направить сей великий и денежный шёлковый путь на Санкт-Петербург! Скажи им, что из Невского парадиза при добром попутном ветре десять дней до Гамбурга, пятнадцать до Лондона и Амстердама. – Пётр показал на морской карте. – И никаких тебе на пути курдских разбойников, грабящих в горах купеческие караваны, ни турецких пашей, требующих бакшиш. Так и разъясни армянским купцам в Джульфе».

Артемий Петрович и сейчас помнил, как летала по карте трубочка Петра, уже, казалось, видевшего на берегах Невы суда с грузом шёлка.

Пётр давал своему послу напутственную аудиенцию в здании Адмиралтейства. В распахнутое окно долетал перестук кузнечных молотов, визг плотничьих пил, стук топоров. На стапелях готовились к скорому спуску сразу четыре линейных многопушечных корабля и два фрегата. И Артемию Петровичу эти бодрые звуки с огромной корабельной верфи, пожалуй, ещё более, нежели царский наказ, внушали веру, что ныне, после Гангутской виктории, когда Балтику очистили от шведских каперов, можно и впрямь повернуть на Север Великий шёлковый путь.

Но то, что в деловом строящемся Петербурге казалось близким и возможным, в сонной и ленивой восточной Исфагани оказалось несбыточным.

Армянские купцы, особливо те, что торговали с Астраханью и Москвой, с великим радушием встречали Артемия Петровича в своём караван-сарае, угощали его рахат-лукумом, шербетом, засахаренными финиками, и мазандеранским сахаром, пили с ним превосходный; зелёный чай, который так бодрит при несносной жаре, но на том дело и кончалось.

Уходить с наезженного пути на Алеппо и в Смирну они не собирались. Веками стояли на том пути привычные, караван-сараи, веками шли по нему караваны верблюдов и в Смирне уже дожидались венецианские и генуэзские суда. Всё на этом пути было выверено вековым опытом многих поколений, так что армянские купцы заранее знали, какой бакшиш надобно дать шахскому досмотрщику в Эриване или турецкому паше в Эрзеруме. К тому же караваны верблюдов тянулись по этому пути во все времена года.

А в России, купцы превосходно об этом знали, зимой стоят лютые морозы, осенью и весной непролазная грязь. За лето же едва успеешь переплыть Каспий и добраться до Петербурга. А там, впереди, ещё Балтика и Северное море. И хотя этот русский посол и уверяет, что Балтийское море ныне, после гангутской победы царя Петра, очищено от шведских каперов, но война-то Свейская ещё не закончена, а пока война не закончена, всё на ней может перемениться. И тогда конец торговле!

И купцы из Джульфы, внимая сладким речам Артемия Петровича, пили с ним крепкий чай, хитро переглядывались, качали головами и дружно твердили: «Шёлк – товар нежный, а у вас там война и морозы!» Правда, толк от этих встреч всё же был. У купцов-армян, при их богатстве, во дворце шаха Гуссейна все двери были открыты. И когда русское посольство вдруг из роскошного загородного дворца перевели за крепостные стены и поставили у дверей строгую стражу, именно купцы из Джульфы, для которых и стража при большом бакшище была не стража, быстро разъяснили Артемию Петровичу главную причину резкой перемены шаха и его министров к посольству. Оказывается, до шахского двора дошла весть о том, что астраханский губернатор князь Бекович-Черкасский пошёл с немалым войском в поход на Хиву.

– А хивинского хана шах Гуссейн, равно как эмира бухарского, издавна за своих подданных считает, хотя никакой дани они ему и не платят! – разъяснил пробравшийся к Волынскому как-то вечером армянский купчина Давид Манусов. Купцу этому Артемий Петрович доверял наособицу. Во-первых, сам купец человек пришлый, родом из Гянджи, и в Джульфе жил случайно по своим торговым делам, а во-вторых, из всех купцов-армян только он согласился на уговоры посла и вызвался доставить в Астрахань сто вьюков шёлка-сырца из Гиляни.

Волынский щедро отблагодарил купца и сговорился встретиться с ним на обратном пути в Шемахе. А на другой же день посол потребовал нового свидания с визирем.

Конечно, дураков в своей жизни бурной Артемий Петрович видел много – среди старых московских бояр и знатных польских панов, новых придворных вельмож и заносчивых наёмных генералов из немцев. Но такого скопления дураков и глупцов, как при дворе шаха Гуссейна, ему ещё встречать не доводилось. Во главе сей когорты стоял сам шах, о котором Артемий Петрович не без досады сообщал в Петербург, что «редко такого дурачка можно сыскать и между простых, не токмо среди коронованных...». Вся жизнь старого сластолюбца проходила в гареме среди шестисот жён и маленьких наложниц, которым стареющий Гуссейн отдавал явное предпочтение. От серальных излишеств нижняя губа шаха безвольно отвисла и по ней вечно стекала слюна, которую он и не стирал даже во время аудиенций. Делал это за шаха его верный Эхтимат-Девлет, который обтирал слюну с губы повелителя шёлковым ширазским платочком. Во время всех трёх аудиенций шах ни разу не перебил Волынского, на всё согласно кивал головой, а под конец тыкал пальчиком в широкую грудь Девлета и объявлял: «Он всё решит! – И добавлял: – Согласно моим повелениям!»

Но Артемий Петрович давно уже ведал, что Девлету и повелений никаких от этого дурачка-шаха не требуется – для визиря все дела решал великий бакшиш. В первую же встречу визирь, не скрывая жадности, принял в дар роскошную соболью шубу с царского плеча, и, хотя несносная жара проникала даже в затенённую дворцовую залу, открытые двери которой выходили во внутренний садик, где тихо журчал фонтан и откуда долетал аромат цветущих роз, Эхтимат-Девлет с удовольствием весь приём парился в соболях.

«Может, он жир так сгоняет?» Волынский улыбнулся про себя, глядя, как крупные капли пота стекают по обрюзглым щекам первого министра. Зато визирь благосклонно выслушал речи Волынского о дружбе и союзе меж двумя соседями – Россией и Персией. Но как только речь пошла о новом торговом договоре, Девлет без обиняков сказал, что нужна ещё одна соболья шуба – для любимой жены шаха. В следующую встречу он попросил соболей для старшего сына шаха, затем для дочерей своего повелителя и, наконец, для второго, нелюбимого сына шаха – Тахмаспа.

– Зачем нелюбимому-то давать? – удивился Волынский. Но Эхтимат-Девлет хитро подмигнул послу:

– Аллах ведает, кто сегодня любимый, кто нелюбимый! У нашего повелителя любовь переменчива!

К десятой встрече с визирем Волынский раздал на бакшиш всю пушнину, которую захватил с собой на многие тысячи, но все речи о союзе и торговом договоре так и остались пустыми словами. И это при том, что союз с Россией более нужен был шаху, нежели царю. Царство Сефевидов распадалось, но при дворе шаха никто не хотел заглянуть правде в глаза. А тем временем мятежные племена афганцев на востоке сплотились под знамёнами своего нового предводителя Мир-Махмуда и готовились к походу на Исфагань; отделились Луристан и Белуджистан, причём белуджи опустошили Южную Персию и разорили её крупнейший порт в Персидском заливе Бендер-Аббас; на западе восстал Курдистан, и курды грозили Тавризу; волновались лезгины и кумыки на Кавказе, призывавшие к себе на помощь турок как единоверцев-суннитов против персов-шиитов.

При таких обстоятельствах любой визирь в Исфагани, находящийся в здравом уме, должен был, казалось, с благодарностью ухватиться за протянутую царём руку помощи, но советников шаха куда более интересовали русские соболя, нежели прямой союз с великим Петром. Волынский доносил о сём с горечью: «...они не знают, что такое дела и как их делать, притом ленивы, о деле же ни одного часа не хотят говорить! И не только посторонние, но и свои дела идут у них беспутно, как попалось на ум, так и делают безо всякого рассуждения: от этого так своё государство разорили, что, думаю, и Александр Великий в свою бытность не мог войною так разорить!» На сём Артемий Петрович поставил точку.