Текст книги "Между Сциллой и Харибдой (СИ)"

Автор книги: Сергей Зеленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 63 страниц)

Казалось бы, дуумвират в составе Зиновьева и Каменева может праздновать победу: их давний враг разбит и повержен и исходящая от него угроза диктатуры «бонапартистского типа» – канула в вечность.

И всё же эта «победа» был пирровой!

Вместе с согласием условного сохранения Троцкого в Политбюро, новому сталинскому триумвирату – удалось вырвать у них признание, что вся их прежняя политика упования на Мировую революцию не верна. Что нет никакой революционной ситуации ни в Европе вообще – ни в Германии в частности и, что она не предвидится в ближайшей перспективе. Что, следовательно – придётся «строить социализм» своими силами, в «отдельно взятой стране».

Но возможно самым важным следствием победы на Троцким, стало то – что именно с этих пор, в Российской коммунистической партии (большевиков) – стали говорить о «сталинцах» и «зиновьевцах».

Казалось бы, ерунда какая: на десять градусов выше или ниже – казённую водку выпускать…

А, ты гляди – как всё обернулось!

Так и хочется историческую книгу-расследование написать: «Роль бухла и его крепости в истории России и всего человечества».

* * *

Так мы же вроде про Жабу – про Крупскую, то есть, да?

Не знаю, как там на деле вышло – решалось без меня и в газетах – постановление Правительства по этому поводу не печатали…

Но зная единодушно-единое неприязненное отношения Зиновьева, Каменева, Сталина и прочих к Жабе – можно без особых затруднений понять, почему в «новой реальности» – вдову Ленина, в одно и тоже время с Троцким – сняли со всех должностей и назначили возглавлять вновь организованный Музей В.И. Ленина в Горках.

Почётная ссылка-заключение, своими словами говоря!

Как вы считаете, стоило оно того?

Уверен – стоило!

Идеологическое давление на подрастающее поколение и преподавателей несколько уменьшилось, цензура в образовании стала заметно мягче, список запрещённой литературы – значительно короче. Из долгосрочных перспектив же, эта особа в новой реальности – не станет в 1929 году заместителем Наркома просвещения и не будет преследовать Антона Семёновича Макаренко.

Ну а «не погнетши пчел, меду не есть» – как любили поговаривать наши достопочтимые и достославные предки.

А военная реформа, спросите? Создание системы начального военного образования в СССР?

Увы, но с ней всё оказалось намного сложнее…

Глава 24. «Горячий дождь»

«– …Какое положение было на этом участке к вечеру? – спросил только что прибывший в штаб Плацдарма Бессонов, – что нового может сказать разведка?

– На правом фланге, товарищ командующий армией, белые ввели в бой свежую дивизию, в составе которой – до тридцати тяжелых танков новой модели «Риккардо Mk V», сведённых в отдельный батальон, – заговорил комразведполка Дергачев тоном, который действительно не обещал ничего обнадеживающего, – кроме того, по показаниям пленного офицера захваченного вчера и по другим данным – в прорыве обороны Плацдарма противник задействует отдельную роту – более десятка средних танков «Уиппет Mk С» и примерно столько же лёгких «Рено FT».

– Время?

– Он сказал, что удар будет нанесён завтра утром после мощной артподготовки и, мы не силах будем сдержать такого удара.

– Не в силах, – как эхо, повторил за ним начштаба Яценко.

– И это всё? Цель наступления?

– За танковым прорывом последует глубокий рейд в наш тыл, с целью окружения всей правобережной группировки войск. Усиленный корниловцами на автомобилях-грузовиках и 6-й пехотной дивизией, Кавалерийский корпус генерала Барбовича – хоть понес огромные потери и отошел, концентрируется там же. Создается впечатление, товарищ командующий, что Врангель будет наносить главный удар по правому крылу нашей армии.

– Безусловно, ведь здесь кратчайшее расстояние до переправ на Плацдарм. Потеряв их, мы окажемся в окружении.

Сказав это, Бессонов со скрытым интересом поглядел на Яценко, сосредоточив внимание на его тщательно выбритой наголо голове. Этот грузный, всегда внешне опрятный военспец на первый взгляд совсем не производил впечатления толкового и грамотного начштаба, может быть, из-за своей грубоватой внешности, густого «фельдфебельского» баса. Кроме того, раздражал исходивший от Яценко резкий запах трофейного французского одеколона.

Подавляя настороженность к начальнику штаба, Бессонов сказал:

– Именно поэтому наиболее вероятен удар белых по правому флангу. Если их план удастся – два-три дня боев и, обстановка на всём Южфронте изменится в пользу Врангеля. Что же тогда?

Молчание за столом гнетуще затягивалось. Никто первым не решался нарушить его. Начальник штаба Яценко вопрошающе поглядывал на дверь во вторую половину дома, где гудели зуммеры и, то и дело отвечали по телефонам голоса связистов. Веснин в задумчивости играл на столе коробкой трофейных папирос и, поймав странный текучий взгляд Бессонова, который становился все неприязненнее, все жестче, подумал, мучаясь любопытством, что не пожалел бы ничего, чтобы узнать, о чем думает сейчас командующий. Бессонов в свою очередь, перехватив внимание Веснина, подумал, что этот довольно молодой, приятный на вид член Военного совета чересчур уж заинтересованно-откровенно наблюдает за ним. И спросил не о том, о чем хотел спросить в первую очередь:

– Готова связь со штабом фронта?

– Будет готова через полтора часа. Я имею в виду проводную связь, – заверил Яценко и притронулся ладонью к траншейным часам на руке, – все будет точно, товарищ командующий армией. Начальник связи у нас человек пунктуальный.

– Мне нужна эта точность, начштаба, – Бессонов встал, – только точность. Только…

Опираясь на палочку, он сделал несколько шагов по комнате и в эти секунды ему вспомнились по-хозяйски медленные, развалистые шаги комфронта Фрунзе по красной ковровой дорожке около огромного стола в огромном кабинете, его еле слышное перханье, покашливание и весь тот сорокаминутный разговор в штабе Южного фронта. С испариной на висках Бессонов остановился в углу комнаты, раздражаясь на себя и, некоторое время стоял спиной ко всем, упорно разглядывая вышитые холщовые рушники, висящие под иконой.

– Вот что, – поворачиваясь, произнес Бессонов оттуда, из угла, нащупывая встречный взгляд Яценко и стараясь говорить спокойно.

– Как только будет готова связь, немедленно передайте распоряжение начальнику артиллерии: все имеющиеся орудия и огнеприпасы к ним, срочно перебросить командиру стрелковой дивизии на правом фланге. Если через два часа артполки с полным боекомплектом не выйдут на заданный рубеж – буду расценивать это как пособничество контрреволюции!

– Второе…, – продолжал Бессонов и подошел к столу, глядя на лежащую на нём карту, – всю артиллерию, за исключением корпусной, требую поставить на прямую наводку. В боевые порядки пехоты. И выбивать танки. Главное – выбивать у них танки.

– Нам был придан дивизион пушечных бронеавтомобилей «Гарфорд-Путиловец», – напомнил Яценко.

– Свои бронесилы введем в бой лишь в кризисный момент. А до этого будем беречь их как зеницу ока.

– Понял, товарищ командующий, – сказал Яценко, затем осторожно спросив, – не останемся ли мы таким образом без артиллерии?

– Знаю, чем мы рискуем. Но лучше остаться без единого орудия, товарищи, чем драпать! – он намеренно употребил это жаргонное, особо яркое солдатское слово, – чем драпать вплавь через реку без той же артиллерии. Поэтому повторяю: выбивать всеми средствами, уничтожать танки, основную ударную силу врангелевцев! Не дать ни одному танку прорваться к переправам. Прошу всех это усвоить: в уничтожении танков вижу главную задачу на первом этапе боев. Ещё вопросы?

Вопросов не было.

– Все ясно, Петр Александрович, – сказал Веснин, несколько смягчая накал бессоновского объяснения.

– Белые сейчас не те пошли, – пробормотал Яценко, – не прорвутся, товарищ командующий.

– Белые, к сожалению – до сих пор ещё «те», – возразил Бессонов и поморщился, – прошу Вас, начштаба, забыть про революционно-квасное шапкозакидательство.

* * *

…В третьем часу ночи артиллерийский Н-ской полк комбрига Деева завершив многовёрстный марш, вышел в заданный район и, без отдыха – впотьмах стал занимать оборону сразу за окопами своей пехоты и даже среди них – вгрызаясь в пересохшую за летнюю пору землю, твердую, как железо. Теперь все уже знали, с какой целью занимался этот рубеж, представлявшийся в воображении последним барьером перед переправами через протекающую за спиной реку.

Тяжкое погромыхивание отдаленного боя, доносившееся спереди, накалилось в четвертом часу ночи. Небо на востоке посветлело – розовый сегмент, прижатый темнотой к горизонту. И в коротких затишьях в той стороне, откуда приближалось невидимое, неизвестное – слышны были на занимаемом рубеже скрежет лопат в звонком каменном грунте, тупые удары кирок, команды, фырканье лошадей. В охватившем всех возбуждении люди, то и дело матерясь – глядели на зарево, потом на западный берег, на пятна домов по бугру, на деревянный мост вдалеке, по которому шли запоздалые орудия.

…Батарея комбата Дроздова, поставленная на прямую наводку непосредственно позади боевого охранения, зарывалась в землю и, спустя три часа изнурительной работы орудия были вкопаны на полтора лопатных штыка, насыпаны и замаскированы невысокие брусверы и, отрыты неглубокие ровики для людей и ящиков с огнеприпасов.

Каждый понимал, что бой приближается, неумолимо идет оттуда и, не успев окопаться, без защиты земли – навсегда останешься на этом берегу. А лопаты не брали прожжённую за лето Солнцем степную почву, сильные удары кирок выдалбливали лунки, клевали землю, брызгая крепкими, как кремень, осколками.

Комвзвода Кузнецов, горячий, мокрый от пота, сначала испытывал азартное чувство какой-то одержимой поспешности, как испытывали это и все, слушая заглушенные расстоянием обвальные раскаты в стороне светлого сегмента неба.

– Кузнецов, твою мать, – раздалось из-за спины знакомым басом комбата, – ты куда свои орудия поставил?

Действительно, как только более-менее рассвело, вчерашний красный курсант понял свою оплошность: прямо перед его двумя трёхдюймовыми пушками находился невысокий пригорочек – мешающий вести огонь прямой наводкой.

– Таащ комбат, – попытался он оправдаться, – темно было – не разглядел.

– Так, не самому рыть окоп надо было – для этого у тебя бойцы есть, а совершить обход диспозиции!

– Расчёты неполные, товарищ комбат, – вытирая горячий пот с лица, норовящий попасть в глаза, – да и времени уже не было.

Комбат огляделся по сторонам и:

– Немедленно переустановить орудия ближе к взводу Давлатяна!

– Не успеем окопаться, товарищ комбат.

Со злостью оглядев его с ног до головы:

– После боя под трибунал пойдёшь! А сейчас немедленно перекатить одно орудие в расположении комвзвода Давлатяна.

– Слушаюсь, таащ…!

Матерясь, комбат убежал дальше.

Кузнецов подошёл к командиру орудия Уханову – бывалому бойцу из балтийских моряков:

– Слышал?

– Как не слышать, комвзвод.

Уханов артиллерист был опытный, но крайне недисциплинированный. Кузнецов с ним вдоволь намучался: тот совершал все мыслимые и немыслимые дисциплинарные проступки, а отдуваться приходилось ему. Но, что поделаешь – личный знакомый командира полка Деева, начинавший воевать с ним ещё в Германскую. По слухам, тот его уже несколько раз поднимал вплоть до командира батареи и каждый раз Уханов вновь оказывался в «нижних чинах», говоря по-старорежимному.

– Приступить к выполнению приказа командира батареи!

Тот, усевшись на невысокий валик за щитом орудия и, вытащив кисет:

– И не подумаю.

Рука сама потянулась к кобуре с «наганом», но прежде Кузнецов спросил:

– Почему?

Не торопясь сворачивая самокрутку, тот ответил:

– На прямой наводке нас раскатают в блин после первого же выстрела…

– ТРУС!!!

Ярость застила глаза и выхватив револьвер, Кузнецов наставил его на своего подчинённого.

Тот, посмотрев с прищуром, мол – «кишка у тебя тонка», также не спеша прикурив от самодельной зажигалки, с достоинством ответил:

– Никак нет, товарищ… Я не трус.

Подошёл командир второго орудия Чубариков, с которым Кузнецов учился в реальном училище и, с которым же они добровольцами вступили и закончили «Курсы красных командиров». Вообще-то, это ему все прочили должность командира артвзвода – но в штабе, видать про «пророчество» не знали и сделали по-своему.

Странно, но Володька как-то нашёл общий язык с его командиром орудия. Вот и сейчас он буквально двумя словами погасил конфликт:

– Нашли время собачиться! Давай, раз комбату это так надо – я своё орудие откачу к Давлатяну. Оно и как раз поближе к нему будет.

Подумав и несколько остыв, Кузнецов согласно кивнул:

– Действуй! Уханов, не хочешь сам воевать – дай ему своих людей, чтоб побыстрей перетащили орудие и окопались.

– А кто хочет воевать? Только какой-нибудь…

Впрочем, Уханов не уточнил – какой именно «какой-нибудь».

Когда остались вдвоём, Уханов смотря на удаляющееся орудие – толкаемое двумя матерящимися расчётами, вполголоса сказал:

– Зря ты так.

– Обоснуй?

– Отсюда нам ловчее было бы танки крушить. Он же, танка – СЛЕПОШАРЫЙ!!! Нас не видит, выползает на этот пригорок – вообще пулемёты и пушки вверх. Тут и бей его в брюхо – где броня тоньше. А если обходить будет, борт подставляя – тоже хорошо получится.

Кузнецов был поражён:

– Откуда ты всё это знаешь?

– А ты повоюй с моё, командир – ещё не то узнаешь.

Потушив самокрутку и бережно высыпав остатки табака в кисет, он раздосадовано вздохнул:

– Будь у нас здесь вся батарея, мы бы этих танков накрошили – вагон и маленькую тележку.

Кузнецов хотел было побежать и вернуть орудие Чубарикова, но тут прибежал связист Святов с размотанной катушкой и сунул ему в руку телефонную трубку, из которой знакомым голосом спросили:

– Кузнецов! Ты выполнил мой приказ?

– Так точно, товарищ комбат!

– Тобой уже из штаба дивизии интересовались: мол что за му…

Минут пять выслушивая про себя не самое лицеприятное, молодой командир взвода краснел и бледнел. Наконец, он услышал:

– …После боя – если жив останешься, сниму тебя со взводных и отправлю в бригаду, в резерв.

«Но, хоть не в трибунал, – с некоторым облегчением подумал Кузнецов, отдав трубку связисту, – и на том спасибо».

* * *

…Не успел вернуться к орудию расчёт Уханова, как там – среди зарева на востоке, что-то засверкало розово и густо, какая-то туча в небе.

Балтиец тут же снял видавшую виды бескозырку с выцветшим названием корабля и убрав её в вещевой мешок, нахлобучил стальной шлем Андриана:

– В сухопутье, да ещё и в окопной войне – первейшее дело, коль собственная голова дорога. Конечно, «прямую» винтовочную пули не сдержит… А вот после рикошета – запросто!

Куззнецов, был просто заворожен этим неторопливым, обстоятельным разъяснением:

– Да ещё вот сверху то летят шрапнели да осколки – уже на излёте… Да и камнем или комом земли – подкинутым к верху взрывом, бывает так приложит по кумпалу – мозги в разные стороны. А этот шелом – спасёт твой «котелок» и всё что варится в нём!

«Откуда он всё это знает?».

Как бы прочитав мысли, Уханов ответил:

– Я эту науку ещё в «Ревельском морском батальоне смерти [56]56
  Ревельский отдельный морской батальон смерти создан летом 1917 по инициативе матроса Лаврова Евг… Личный состав набран преимущественно их числа моряков Ревельской базы, команд стоявших на ремонте кораблей и учебных частей флота. Причислен к 141-му пехотному Можайскому полку, входившему в состав ударного корпуса 5-й армии. 3.06.1917 в Двинск на пополнение 141-го пехотного Можайского полка из Орла прибыла партия амнистированных в количестве 119 человек, из них 78 записалось в Ревельский батальон смерти (53 из которых погибли в первом бою). Первый бой принял на Золотой горке, под Двинском 10.07.1917 атакой в 10–00. Из 26 офицеров батальон потерял убитыми 15. Погиб первый командир батальона штабс-капитан Егоров. «Потери были громадны: из 300 моряков, входивших в состав батальона, не ранено всего 15 человек. Три офицера: подпоручик Симаков, мичман Орлов, мичман Зубков, не желая отступать, застрелились». Для пополнения батальон был отведен в тыл. В августе 1917 находился в Петрограде. На 29.09.1917 находился в Ревеле.


[Закрыть] » постиг.

Судя по отметинам на «Андриане», шлем уже не раз спасал хозяину голову и её содержимое.

Кузнецов стоял слева от орудия, в отдельном ровике, вместе с Ухановым и недавно подошедшим пожилым ездовым орудия Чибисовым. Они ощущали ногами дрожание земли, осыпались твердые комья с бруствера от слитного гула взрывов артиллерийских снарядов, сотрясающего воздух. Совсем близко видел Кузнецов разверстые ужасом черные, как влажный графит, глаза Чибисова на поднятом к небу треугольном лице с придавленным, ошеломленным выражением, видел рядом задранный подбородок и, светлые, в движении, упорно, зло считающие глаза Уханова. Все тело туго сжималось, подбиралось, точно в тяжком сне, когда не можешь сдвинуться с места, а тебя настигает неотвратимое, огромное.

– Ты что, папаша, дрожишь как лист осиновый? Страшнее смерти ничего не будет. Дрожи не дрожи – не поможет…

– Да разве не сознаю я…, – сделал судорожную попытку улыбнуться Чибисов и показал на горло, – да вот… Само собой лезет… Кабы мог я… Не могу совладать, горло давит…

– А ты думай о том, что ни хрена не будет. А если и будет – то ничего не будет. Даже боли, – сказал Уханов и, уже не глядя на небо, достал кисет, – насыпай. Успокаивает. Сам успокоюсь. Давай и ты, командир. Легче станет.

– Не хочу, – Кузнецов отстранил кисет, – котелок бы воды… Пить хочу.

Тот, понимающе:

– Бывает. Когда страшно всегда так – или пить или…

– …Облегчиться хочется, – закончил за него Чибисов.

– Ложи-ись!

Кузнецов не услышал в настигающем визге приближающегося снаряда голос, скорее почувствовал его. Ровик был слишком мал для троих. Он упал на Чибисова, Уханов, упав на него, загородив небо.

И тотчас их накрыло черным ураганом, ударило жаром сверху. Ровик тряхнуло, подкинуло, сдвинуло в сторону, почудилось, он вставал на дыбы. Тяжесть тела Уханова сбросило с Кузнецова и рядом оказалось серое, землистое, до отдельных волосков видимое, с застывшими глазами лицо Чибисова… Его, вроде отставшая от серой кожи щетина на щеках, его хрипящий рот:

– Хоть бы не сюда, не сюда, господи!

Чибисов обеими руками упирался в грудь Кузнецова и, вжимаясь плечом, спиной в некое узкое несуществующее пространство между Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:

– Дети мои! Дети ведь… Нету мне права умирать. Нету! Дети мои…!

– Замолчите!

Крикнув это, Кузнецов задохнувшись чесночной гарью от химического толового яда, закашлялся с режущей болью в горле. Он с трудом отцепил руки Чибисова, сбросил их с груди. Ровик забило удушающим густым дымом – и не стало видно неба. Оно кипело чернотой и грохотом, смутно и нереально и, в обвалах снарядных разрывов ровик изгибало, корежило и, везде разнотонными, ласковыми и грубыми голосами смерти прорезали воздух осколки, обрушивалась пластами земля…

«Сейчас это кончится, – внушал себе Кузнецов, ощущая хруст земли на зубах, закрыв глаза: так, ему казалось, быстрее пройдет время, – еще несколько минут…».

* * *

Артобстрел кончился так внезапно – как будто кто-то выключил его, повернув рубильник. Выбравшись из ровика, Кузнецов первым делом бросился к окопу телефониста:

– Связь есть с энпэ? Не перебило? Дайте трубку, Святов!

Святов, прижав колено к колену, чтобы не дрожали, закивал остреньким, белесым, вспотевшим от страха и начинающейся летней жары деревенским личиком:

– Есть, товарищ командир, есть. Только никто…

– Танки! – крикнул кто-то вдалеке на батарее.

– Танки! Танки! – шептали лиловые губы связиста, – слышали? Команда была…

Кузнецову хотелось крикнуть отвернуться, чтобы не видеть эти его колени, этого необоримого его страха, который вдруг остро вонзился и в него при этом возникшем где-то слове «танки» и, пытаясь не поддаваться и сопротивляясь этому страху, он подумал: «Не может быть! Кто-то ошибся, вообразил… Где танки? Кто это крикнул?».

– Святов! – крикнул Кузнецов и потряс за плечо спрятавшего лицо в колени связиста, – с энпэ свяжитесь! С Дроздовым! Что там? Быстро!

Рука Святова мелкими толчками стряхивала с аппарата разбитые комочки земли, а губы приоткрывались, прерывисто обдавая паром дыхания трубку: «Энпэ… энпэ… Не побило вас?». И вдруг его глаза опять раскосились и замерли.

– Танки-и! – снова пронесся надрывный крик над бруствером пехотинцев.

– Танки…, – задышал в трубку Дроздов, – к бою, Кузнецов! Танки идут!

– Понял, – проговорил Кузнецов.

Странным показалось, но Кузнецов вдруг почувствовал короткое облегчение, точно вырвался на свободу из противоестественного состояния подавленности, бессилия и унижения, что называют на войне ожиданием смерти.

Но в ту же минуту он увидел ракеты – красную и синюю, поднявшиеся впереди над степью и дугами упавшие в близкие пожары.

– К орудию! – крикнул Кузнецов тем голосом отчаянно звенящей команды, который ему самому показался непреклонно страшным, чужим, неумолимым для себя и других, – к бою!

– Расчёт…, – крикнул Уханов, дублируя его команду, – к бою!

Везде из ровиков вынырнули, зашевелились над брустверами головы. Выхватывая панораму из-за пазухи, первым выкарабкался на огневую позицию наводчик орудия Евстигнеев – длинная шея вытянута, выпуклые глаза с опасением оглядывали пригорочек менее чем в трёхстах шагах перед позицией.

Бойцы расчёта, выталкиваемые командой из ровиков, бросились к орудию: механически сорвали чехол с дула и с казенника, раскрывали в нишах ящики со снарядами, спотыкаясь о комья земли – заброшенные на огневую позицию разрывами снарядов, тащили ящики поближе.

Наводчик быстрыми пальцами вставлял в гнездо панораму, торопя взглядом возившийся со снарядами расчет и, старательно-торопливо начал протирать наглазник прицела, хотя в этом сейчас никакой не было надобности.

– Товарищ командир! Шрапнель готовить? – крикнул кто-то из ниши запыхавшимся голосом, – пригодится? А? Иль, гранаты?

– Быстрей, быстрей! – торопил Кузнецов, незаметно для себя ударяя кулаком об ладонь так, что больно было, – отставить шрапнель! Готовить стальные гранаты поставленные на фугас! Только на фугас!

Рядом стоящий Уханов вполголоса подсказал:

– Стальных гранат у нас мало… Очень мало! Шрапнелью поставленной «на удар» тоже можно броню проломить. Если поближе подпустить, конечно…

Посмотрев на пригорочек перед ними и вспомнив про «брюхо», Кузнецов поправился:

– Трубку шрапнельных снарядов ставить «на удар»!

Уханов мечтательно, как будто думая вслух произнёс:

– Эх… Бронебойных снарядов бы нам сейчас! Какими на флоте по броненосцам лупят. Ведь, танк – тоже броненосец, только сухопутный.

Связист Святов, привстав, возник из окопчика – шапка еле держалась на белесой голове, сдвинутая тесемкой от трубки:

– Товарищ командир! Комбат вас… Спрашивает: «Почему не открываете огонь? Что случилось? Почему не открываете?».

Он словно бы ртом хватал команды по телефону, речитативом повторял:

– Приказ открыть огонь! Приказ открыть огонь!

«Он, что там? Не знает – что мы отсюда ничего не видим?».

– Дайте-ка, дайте, Святов!

Кузнецов кинулся к ровику, оторвал трубку от розового уха связиста и, улавливая горячо толкнувшуюся из мембраны команду, крикнул:

– Куда стрелять?

– Видите танки, Кузнецов? Или не видите? – взорвался в трубке голос Дроздова, – открыть огонь! Приказываю: огонь!

– Слушаюсь! – ответил Кузнецов.

Едва он бросил трубку в руки Святова, как справа на батарее зарницей и грохотом рванул воздух. Это открыли огонь два орудия взвода Давлатяна и одно его – однокашника Чубарикова.

И почти тотчас же, трескучим эхом лопнул ответный танковый разрыв, за ним – другой, третий, пятый, десятый и, огневые позиции Давлатяна и крайнее его орудие исчезло, утонуло в огненно-черном кипении разрывов.

– Товарищ командир! Никак, второй взвод накрыло! – донесся чей-то панический крик из ровика.

Кузнецов вспомнил хорошо знакомую ему маму Володьки Чубарикова, её слёзы на проводах единственного сына и дрожащие губы шепчущие слова:

«Только вернись, слышишь? В любом виде – безногим, безруким, но только вернись, слышишь!?».

«Зачем он так рано открыл огонь? – зло подумал Кузнецов про Давлатяна, прочь отгоняя чувство собственной вины в гибели друга, – что я теперь скажу Вере Павловне?».

Видя его настроение, Уханов произнёс успокаивающе:

– Не всех в таких случаях убивают. А часто бывает – вообще никого: залегли поди в своих окопах – наложив полные штаны и, даже дышать боятся.

* * *

Долго, невообразимо долго тянулось время…

Вокруг шла война, всё куда-то по кому-то стреляли, над ними пролетали шальные пли и снаряды, а они даже ещё не видели танков…

Вдруг, из густо заполненного дымом пространства справа от той возвышенности – за которой они притаились, вытянутым острием тарана вперед выдвинулся огромный «треугольник». Ещё немного и «треугольник» начал распадаться на отдельные, чётко видные желто-коричневые квадраты танков. Пронизывая дымовую пелену мглы, стали вспыхивать и гаснуть фары.

– Зачем фары зажгли? – крикнул, обернув ошеломленное лицо наводчик Евстигнеев, – огонь вызывают? Зачем, а?

– Для страха, – невозмутимо ответил Уханов, – психическая атака – на испуг берут.

– Волки, – с придыханием выговорил наводчик Евстигнеев, стоя на коленях прильнув к прицелу, – чисто стая волков обоз в лесу окружают!

– Но мы то им не обозные клячи, – сплюнул Уханов и подмигнул крестящемуся Чибисову, – мы то и сами – кого хошь загрызть могём!

Кузнецов видел в бинокль: дым пожаров – полосой растянутый по степи, странно шевелился, дико мерцал красноватыми зрачками, вибрировал ревом моторов, зрачки тухли и зажигались, в прорехах скопленной мглы мелькали низкие и широкие тени, придвигаясь под прикрытием дыма к траншеям боевого охранения. И всё до окаменения мускулов напряглось, торопилось в Кузнецове: скорей, скорей огонь – лишь бы не ждать, не считать смертельные секунды, лишь бы что-нибудь делать!

– Внимание… Орудие…

– Мне ничего не видно – дым застит, – перебил его наводчик.

– Девятьсот шагов, товарищ командир, – на ухо сказал Уханов, искоса на него поглядывая, – надо бы подождать ещё – пусть ещё на двести шагов приблизятся.

– Отставить! Ещё, ещё двести шагов, – промедлив, с хрипотцой скомандовал Кузнецов, убеждая и себя, что нужно во что бы то ни стало вытерпеть эти двести шагов, не открывать огня и, в то же время восхищённо удивляясь точности глазомера Уханова.

Казалось ещё целая вечность прошла, как и без всякого бинокля Кузнецов увидел, как тяжко и тупо покачивались передние машины, как лохматые вихри высохшей травы и чернозёма стремительно обматывались, крутились вокруг гусениц боковых машин, выбрасывающих искры из выхлопных труб.

– Пора, товарищ командир! Самая пора открывать огонь.

Неожиданно он как будто со стороны услышал пронзительно отдавшийся в ушах собственный голос:

– По танкам противника… Гранатой… Наводить в головной!

Сквозь обволакивающую пепельную мглу в затемненных низинах внезапно глухо накатило дрожащим низким гулом, вибрацией множества моторов и яснее ясного выступили очертания этих квадратов…

Острота опасности пришла в следующую секунду и, Кузнецов выдохнул последнее слово команды:

– Ог-гонь!

В уши жаркой болью рванулась волна выстрела.

Не разглядев попадания и разрыва первого снаряда, он торопливо подал новую команду – зная, что промедление подобно гибели. Затем ещё одну и после этого он перестал считать выстрелы, скомандовав:

– Беглый ог-гонь!

И победный крик расчёта:

– Горит! Горит, товарищ командир!

Впереди, что-то ярко, с густым дымом пылало, разбрасывая искры.

Он не смог сдержать детского восторга и вместе с расчётом во всю глотку закричал:

– УРА!!!

В ответ горячим ветром хлестнуло в лицо. Вместе с опаляющими толчками свист осколков взвился над головой. Он едва успел пригнуться: две воронки, чернея, дымились в трёх шагах от щита орудия, а весь расчет упал на огневой, уткнувшись лицами в землю, при каждом разрыве за бруствером вздрагивая спинами. Один наводчик Евстигнеев, не имевший права оставить прицел, стоял на коленях перед щитом, странно потираясь седым виском о наглазник панорамы, а его руки, точно окаменев, сжимали механизмы наводки. Он сбоку воспаленным глазом озирал лежащий расчет, немо крича, спрашивая о чем-то взглядом.

– Уханов!

– Вижу, командир!

Вынырнув из командирского ровика, выскочил, побежал сгибаясь, осыпанный землей. Кузнецов за ним – упал на колени возле орудия, подполз к Евстигнееву, затормошил его за плечо, точно разбудить хотел:

– Евстигнеев, Евстигнеев! Оглушило?

Уханов одновременно с ним:

– Что, Евстигнеев? Наводить можешь?

– Могу я, могу…, – выдавил из себя Евстигнеев, тряся головой, – в ушах заложило… Громче мне команду давайте, громче!

И рукавом вытер алую струйку крови, выползающую из уха и, не посмотрев на нее, приник к панораме.

– Расчёт встать, – подал команду Кузнецов, – всем к орудию!

– Встать всем! Встать, – с злым нетерпением, Уханов пинал, руками подталкивал бойцов, – к орудию! Все к орудию! Заряжай!

Гигантский зигзаг танков выходил, выкатывался из-за возвышенности к переднему краю обороны стрелков. По-прежнему мигали среди дыма фары. Чёрные султаны артиллерийских разрывов среди них, перекрещивались, сходились и расходились радиальными конусами – сталкиваясь с резкими и частыми взблесками танковых выстрелов. В сплошной орудийный грохот деревянно-сухо вкрапливаться слабые винтовочные щелчки в пехотных траншеях и редкие пулемётные очереди.

Слева танки миновали балку, выходили к берегу, ползли на траншею боевого охранения. Соседние батареи и те батареи, что стояли за рекой, били навстречу им подвижным заградительным огнем. Но то, что было не перед батареей, отражалось сейчас в сознании лишь как отдаленная опасность. Кузнецов совсем ясно различил в дыму на пригорочке зелёно-буро-серые туловища двух машин – повернувших прямо на его огневые позиции, увидел бронированное «брюхо» каждого и, выкрикнув команду кинувшемуся к орудию расчету:

– Орудие влево! Быстрей! Евстигнеев! Целься под низ!

Однако уже не нужно было торопить людей. Он видел, как мелькали над казенником снаряды, чьи-то руки рвали назад рукоятку затвора, чьи-то тела с мычаньем, со стоном наваливались на станину в секунды отката – чтоб орудие меньше подпрыгивало и стрельба была кучнее. Уханов, ловя команды, повторял их, стоя на коленях возле Евстигнеева, не отрывавшегося от наглазника прицела.

– Три снаряда… Беглый огонь! – выкрикивал Кузнецов в злом упоении, в азартном и неистовом единстве с расчетом, будто в мире не существовало ничего, что могло бы еще так родственно объединить их.

В ту же минуту ему показалось: передний танк, рассекая башней дым, вдруг с ходу неуклюже натолкнувшись на что-то непреодолимое своей покатой грудью, с яростным воем мотора стал разворачиваться на месте, вроде бы тупым гигантским сверлом ввинчивался в землю.

– Гусеницы! – с изумлением, с радостью вскрикнул Уханов, – добить надо, товарищ командир!

– Четыре снаряда, беглый огонь! – хрипло скомандовал Кузнецов, слыша и не слыша его и только видя, как вылетали из казенника дымящиеся гильзы, как расчет при каждом выстреле и откате наваливался на прыгающую станину.

А танк все вращался на месте, распуская плоскую ленту гусеницы. Двухфунтовые орудия его в спонсонах по бортам шевелились пальцами – нацеливаясь в направлении огневой. Вот один ствол плеснул косым огнем и, вместе с разрывом, с раскаленным взвизгом осколков магнием забрызгало слепящее свечение на броне танка. Потом проворными ящерицами заскользили на нем извивы пламени. И с тем же исступленным азартом восторга и ненависти Кузнецов крикнул:

– Евстигнеев! Молодец! Так его! Молодец!

Танк сделал слепой рывок вперед и в сторону, по-живому вздрагивая от жалившего его внутренность огня, дергаясь, встал перед орудием наискось, белея георгиевским крестом на закопчённой броне. В тот момент поле боя, на всем своем пространстве заполненное лавиной танковой атаки, стрельба соседних батарей – все исчезло, отодвинулось, все соединилось, сошлось на этом одном головном танке и, орудие безостановочно било по подставленному его ещё живому боку.