Текст книги "Журнал Двести"

Автор книги: Сергей Бережной

Соавторы: Андрей Николаев,Двести Журнал
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 57 страниц)

Беседы при свечах

Андрей Чертков – Вячеслав Рыбаков

А.Чертков: Вячеслав, твой последний роман "Гравилет «Цесаревич» вновь привлек к тебе внимание читающей публики и был удостоен двух престижных премий. Доволен ли ты таким поворотом событий?

В.Рыбаков: Признаюсь, твой вопрос кажется мне… ну… ну ладно, скажем, просто заданным для того, чтобы как-то начать разговор. И, возможно, – чтобы напомнить читателям, чего этот самый Рыбаков, собственно, набабахал. Поверь, довольство или недовольство я испытываю главным образом по поводу каких-то внутренних процессов, а отнюдь не внешних событий. Довольство, и даже счастье, я испытывал, когда "Гравилет" придумал – это было в сентябре девяносто второго в Коктебеле, и когда писал – это было в декабре того же года в Комарово. Знаешь, бывает – вроде придумал сюжет или идею, вроде можно было бы что-то из них сделать – но дрожи нет. Значит, и пробовать не стоит, все равно ничего не получится. А вот когда в голову мне впрыгнула сцена в больнице – с нее все началось, а потом, опять-таки безо всяких нарочитых раздумий, я просто шел по степи к дальнему пляжу, впрыгнул Беня Цын, меня зазнобило. Пошел, если воспользоваться прекрасным термином Андрея Столярова, "прокол сути". И то же самое – когда писал. В это время я был "доволен поворотом событий". Все во мне кричало: вот ведь какими могут быть люди, могут, правда могут, ведь нельзя эмоционально убедительно написать то, чего не может быть… стоит только захотеть!.. вы посмотрите, насколько всем нам станет лучше, если мы постараемся в любой ситуации, на любом уровне, от политики до интимностей, беззлобно и бережно отыскивать взаимоприемлемые компромиссы!.. А потом я оказался недоволен поворотом событий. Потому что, в сущности, я описал мир, в котором только и хотел бы, только и мог бы полноценно существовать. Описал так тщательно и заманчиво, как только мог, лучше не могу. Но реальный мир не сдвинулся в сторону мира, мною описанного, ни на волос. Конечно, ожидать этого наивно, глупо – но даже ближайшие друзья, которым я давал читать рукопись, подчас понимали роман, мягко говоря, весьма своеобразно. А уж некоторые отзывы со стороны представительниц лучшей половины рода людского… "Ах, ему гарем подавай? Каз-зел!" Месяца четыре я жил с адом в душе, не мог оклематься. Борис Стругацкий, прочитав "Гравилет", заметил: "Рыбаков продолжает описывать очень хороших и совершенно невозможных людей. Вы, Славочка, хоть и написали "Прощание славянки с мечтой", сами, видимо, ефремовец до мозга костей. Вы верите в возможность некоей чрезвычайно мощной этики. И, по идее, я должен был бы в вас эту веру поддерживать. Но очень уж врать не хочется". Андрей Столяров постоянно уверяет меня, что "Гравилет" – вещь очень слабая, это, дескать, общее мнение питерских писателей; в глаза мне этого никто не говорит, но в разговорах друг с другом оценивают роман весьма низко. Один знакомый журналист – имя его ничего не скажет любителям фантастики, поэтому я его и не называю – сформулировал свои ощущения так: "Ранних Стругацких или Булычева читаешь – и понятно, что сказка, такого мира и таких людей быть просто не может. А у тебя люди вроде совсем как мы, только чуть-чуть добрее – ан это "чуть-чуть" оказывается, если подумать, настолько непреодолимым, что тоска берет, хоть вой". А некий читатель из Перми прислал мне письмо, где укорил вот как: "По-вашему, не надо ничего делать, чтобы изменить к лучшему то, что происходит вокруг. Надо просто ждать, когда с того мира придут к нам на помощь. А ведь эта помощь может никогда не придти. И что же, нам так и погибать? Одно дело – верить во что-то реальное, да еще когда эта реальность подкреплена твоими собственными поступками, и совсем другое – слепая вера. Когда человек просто лежит на койке, ничего не делает, чтобы улучшить свое положение и верит в доброго бога-батюшку, который ничего и не требует, кроме слепой веры. А ведь именно к этому вы и призываете людей своим романом… Вы со мной согласны? Всего вам самого доброго и светлого!"

Собственная неспособность высказаться так, чтобы тебя поняли, угнетает сильнее инфляции. Умом понимаешь, что чем пространнее и сложнее высказывание, тем больший простор для интерпретаций оно дает – но на сердце-то кошки скребут, руки опускаются.

А премии… что премии. Какой-нибудь заморыш может, конечно, слегка улучшить свой внешний вид накладными плечами, широкой курткой с пряжками и бляшками – но не станет от этого сильнее и здоровее. И, вдобавок, над ним будут очень смеяться те, кто знает, каков он на самом деле.

А.Чертков: Кстати, о премиях. Не слишком ли их много сейчас образовалось, да еще в условиях, когда российской фантастики издается все меньше и меньше? И имеют ли они сейчас тот вес и значение, которые должны были бы иметь?

В.Рыбаков: Вес премии – дело наживное. То есть можно его нажить, а можно и нет; но даже при самых благоприятных обстоятельствах, даже с помощью самой массированной рекламы за год-два престижность не создашь. А вот перестараться вполне можно, и даже ту премию, которая имеет все шансы стать весомой и престижной, можно утопить еще в младенчестве, если тупо вопить на каждом углу, что она самая главная, самая объективная, самая драгоценная… Те, кто пытается проводить у нас рекламные компании на западный манер, забывают о том, что сознание и подсознание советского человека – а все мы пока вполне советские по уму и по дури – имеют свою специфику. В частности, мы на дух не верим пропаганде. Значит, то, что хвалят с трибун, с экранов и в печати, вызывает непроизвольную негативную реакцию. Если мне раз в неделю будут говорить, что "Хопёр – отличная компания", у меня это как-то осядет в башке. Если же это будут делать двадцать раз на дню, меня начнет рвать уже на слоге "Хо". То же и с премиями.

Значение же премий действительно велико, и от того, что собственной фантастики у нас издается все меньше, а читательская аудитория становится все уже, значение это, как ни парадоксально, только возрастает. Во-первых, это прекрасный повод напомнить миру о себе – ненавязчиво, но достойно. Во-вторых, времена, когда лучшей премией для автора было благоговейное внимание миллионов читателей, ушли, видимо, безвозвратно – значит, нужны какие-то компенсирующие механизмы. Это звучит отвратительно, но это так. Большинству писателей – и честным, вкладывающим в свои тексты душу писателям в особенности – как воздух необходимы хоть какие-нибудь эмоции, которые приглушали бы муку, сопровождающую рождение этих текстов, и отчаяние, сопровождающее разрыв пуповины и беззвучное падение текстов в пустоту читательского равнодушия. Дело не в тщеславии – дело в объективной потребности в переживаниях, которые как-то уравновешивали бы чашечки невидимых весов в психике; ведь если одна из чашечек слишком перевешивает, начинается безумие. Дело не в "Аэлитных" каменюках и не в бронзе "Улиток" дело в благодарном эмоциональном резонансе твоей референтной группы, пусть она даже и не слишком велика. Года полтора назад я предложил у нас на семинаре только хвалить друг друга, а критические замечания высказывать потом, тет-а-тет… Увы, это была еще одна тщетная потуга ефремовца, верящего в возможность мощной этики.

Что же касается количества премий, то – больше премий хороших и разных. В идеале каждое направление в фантастике должно стимулироваться, каждое должно иметь шанс на ежегодные аплодисменты зала. В одном зале будет пятьдесят человек, в другом сто пятьдесят – но это отнюдь не повод выгонять первых пятьдесят под дождь, а в освободившемся помещении устраивать валютный бар или магазин японской электроники. Магазинов этих и так хватает, а у нас каждый человек на счету.

А.Чертков: И Петухов? И Эрнст Малышев? И Вилли Конн?

В.Рыбаков: Не читал. Поэтому термин "у нас" их не охватывает.

А.Чертков: Скользкая, однако, тема! Сколько скандалов происходило и сколько будет происходить еще из-за того, кого считать "нашими", а кого нет. С кем крепить узы, а от кого, как теперь говорят, дистанцироваться…

В.Рыбаков: Знаю. И очень остро переживаю каждый такой конфликт, даже если впрямую он меня не затрагивает. Тут можно долго ворочать силлогизмами, но если попытаться сформулировать суть, то вот она: естественные процессы не терпят искусственных попыток им помочь. Жизнь сама скрепит с теми, с кем следовало бы скрепиться, и дистанцирует от тех, от кого надо дистанцироваться. А публичные пощечины, сладострастное, словно на чемпионате по ядовитости, поливание друг друга грязью в ксерокопированных журнальчиках, равно как громогласные демонстрации дружелюбия или заключение формальных союзов не доведут до добра. Жизнь богаче наших представлений о ней.

А.Чертков: Понятно. Не все так думают, но это тема отдельного, длинного и, наверное, тягостного разговора. И, как мне кажется, не очень интересного для широких читательских масс. А по поводу премий ты сам себе противоречишь. Обозвал их накладными плечами и тут же превозносишь, как панацею от чувства безысходности.

В.Рыбаков: Ну, не панацею. Просто лучшего лекарства на данный момент нет. Как мы знаем хотя бы из рассказа Святослава Логинова "Цирюльник", в те времена, когда медицина не знала наркоза, перед операцией пациентов накачивали винным настоем зерен мака. Таков был предел возможностей, которыми располагал врач, честно стремясь облегчить страдания больного. Полного обезболивания это, разумеется, не давало, но все же уменьшало вероятность летального болевого шока. С другой стороны, тебе, наверное, доводилось замечать, что даже некрасивые, нескладные люди, одевшись в то, что как-то скрывает их физические недостатки, подчас начинают не только выглядеть, но и вести себя иначе: спокойнее, увереннее; распрямляется сутулая спина, глаза посверкивают… Да, Шварценеггерами они не становятся. Но и вероятность того, что они в тоске прилягут в лужу подремать с недопитой поллитрой в руке, резко понижается. И нечего меня ловить на слове, сам-то хорош. В первом случае спросил, устраивает ли меня то, что мне навешали премий, и я, естественно, со всей возможной скромностью ответил, что не в премиях счастье. А во втором – как я отношусь к премиям вообще; и я, естественно, со всей возможной уважительностью ответил, что глубоко их чту.

А.Чертков: Я вижу, работа в академическом институте научила тебя убедительно доказывать все, что угодно.

В.Рыбаков: О, там еще не тому научат.

А.Чертков: Например?

В.Рыбаков: Например… Например, глубокому пониманию старого анекдота про мужика, который лошаденку свою приучал одним воздухом питаться. Приучал-приучал, и совсем уже приучил было, да только она почему-то сдохла.

А.Чертков: Ага. Смеяться можно?

В.Рыбаков: Лучше спроси еще что-нибудь. Посмеемся в нерабочее время – если будет над чем.

А.Чертков: Тогда вернемся к "Гравилету". Не кажется ли тебе, что слишком жесткая, "черная" концовка не только противоречит всему содержанию романа, но и, по сути, разрушает его, низводит до очередной сиюминутной антиутопии?

В.Рыбаков: Мне-то не кажется, но если ты об этом спрашиваешь, то, видимо, так кажется тебе. Вот еще один пример фатального непонимания – а уж, казалось бы, пуд соли съели вместе. И впрямь повеситься, что ли? Думаешь, я не смог бы накатать весь роман на одной жалистной чернухе, в стиле "Не успеть"? Но ведь не накатал почему-то. И кончается роман отнюдь не чернухой, а взлетом из нее. Тебе этот взлет кажется надуманным, притянутым за уши? Ты в него не веришь? А в то, что люди способны жертвовать собой ради спасения других людей, совершенно им чужих – ты тоже не веришь? А в то, что люди способны держать слово, не грабить, не насиловать? Я понимаю, окружающая нас действительность выдавливает из нас веру во все это день за днем, час за часом – но действительность всегда, всегда делала это. И главная функция культуры – оказывать вечное сопротивление этому давлению. Инстинкт самосохранения, сработав в социальной среде, проявился как потребность в таком сопротивлении, а она и породила культуру. Именно верой в то, что человек способен не насиловать, человечество уменьшает размеры насилия; верой в то, что человек способен не обманывать, уменьшает количество обманов. "Черная" же часть эпилога возникла из соблазна впрямую столкнуть два возможных мира, впрямую спросить тех, кто меня прочтет, в каком из этих миров им хочется жить. Чтобы жить в таком-то, нужно вести себя так-то, а чтобы жить в этаком – этак. Выбирайте.

А.Чертков: Воистину, автор всегда знает о своем произведении меньше, чем читатель. Пишет-то он всей душой, но и читатель воспринимает так же, всей душой – а объяснять берется умом… Скажи, как вообще возник замысел "Гравилета"?

В.Рыбаков: Понятия не имею. Прилетел из объективной реальности, которая копируется, фотографируется и отображается нашими органами чувств, существуя независимо от них. Как совершаются открытия? Только что, секунду назад, еще не знал чего-то – и вдруг уже знаешь. Как заболевают? Ходишь, суетишься по мелочи, как обычно, и ведать не ведаешь, что внутри тебя микробы уже делают свое черное дело; и вдруг температура тридцать девять, организм перешел на другой режим работы. Как беременеют? Вроде ничего специально для этого не делаешь, просто любишь кого-то, и вдруг бац! И попробуй теперь не роди. Будет, как я сформулировал в "Очаге", "очень больно".

А.Чертков: Но не кажется ли тебе, что в последнее время ты рожаешь довольно редко? Понятно, что ситуация в отечественной фантастике напряженная – не многим лучше, чем в годы так называемого "застоя". Тем не менее, одни авторы все время клянут судьбу-индейку, а другие – активно пишут "в стол" и отыскивают любую возможность опубликоваться. А каков твой взгляд на пресловутую Проблему Публикации?

В.Рыбаков: Проблемы Публикации, по-моему, нет. Писатель пишет, чтобы его читали. Если его не хотят читать, это его трагедия. Если его хотят читать, но не могут заполучить его текстов, это трагедия и писателя, и его страждущих читателей. Тот, кто стоит на пути между писателем и его читателями – преступник. Грабитель. Все равно, как он называется – цензор, издатель или сбытчик. Цензоры хоть иногда совершали героические поступки. Так увидели свет "Улитка на склоне", "Сказка о Тройке", "Час Быка"… Сбытчик геройского поступка не совершит никогда, потому что он не идеолог, а прагматик. Риск ради чего-то, кроме сверхприбыли, просто лежит вне его представлений о мире. Пытаться ему это объяснить – все равно, что пытаться растолковать понятие Галактики человеку, у которого плоская Земля покоится на трех китах. А читатель на издателя не имеет влияния, потому что в наше благословенное время можно влиять лишь живым рублем. Ну, пусть даже полуживым. Издатель получает рубли не от читателя, а от сбытчика. Почему так? А почему у нас в стране все – через двуликий Анус? Большевики ли, демократы – Анус все тот же… Вопросы не ко мне.

А вот вопрос ко мне – почему рожаю мало? Ну, во-первых, мне хватает. Я привык, чтобы каждая новая вещь была открытием. Чтобы вставать из-за стола, зная о предмете, о котором писал, больше, чем когда за стол садился. Именно так и возникает не холодное, пусть сколь угодно профессиональное, но холодное изложение уже известного, а жизнь в тексте, лихорадочный и болезненный поиск, совершающийся на глазах у любого, кто потом этот текст прочтет. Но для того, чтобы такое стало возможным, где-то под спудом должны накопиться переживания и знания, которые еще не осознаются и ждут предлога, чтобы вынырнуть на поверхность; первое прикосновение к ним и вызывает дрожь, свидетельствующую о "проколе сути", предлогом для выныривания и является начало извержения текста. Видимо, за более чем полтора года, прошедшие с момента написания "Гравилета", никаких принципиально новых знаний о людях я не накопил. А может, накопил, но не те, которые заслуживают претворения в текст. А может, накопил, и даже те, но еще не знаю об этом.

С другой стороны, писать в стол уже не могу – года не те и эпоха не та. Прежде мог, и много мог – потому что можно было жить на одну институтскую зарплату, а времени хватало и на неоплачиваемую работу; и потому еще, что получал моральное удовлетворение по Высоцкому принципу: "но счастлив он висеть на острие – зарезали за то, что был опасен". Теперь невозможно ни то, ни другое. На зарплату жить нельзя. И не опасен.

И в-третьих, касательно количества опубликованного. В восемьдесят девятом я написал повесть "Дерни за веревочку". Не вышла до сих пор. В девяностом написал повесть "Вода и кораблики". Вышла только в журнале "Фантакрим-MEGA", и то в сокращении. В том же девяностом подал книгу под общим названием "Преломления" – эти две повести плюс кое-какие небезынтересные довески – в издательство "Terra Fantastica". Гранки вычитывал в марте девяносто второго. Но книги так и нет. Объяснения: то неправильно нарисовали картинки, то неправильно взяли формат… словом, если вспомнить "Белое солнце пустыни", "гранаты у него не той системы". "Гравилет" я отнес в "Terra Fantastica" раньше, чем в "Неву", причем полным текстом. Результат тот же. А предлагаться в десяток мест сразу я еще до прошлого года считал непорядочным и нетоварищеским. Да, конечно, ситуация с книгоизданием ухудшается из месяца в месяц. Но ведь выпускала же "Terra Fantastica" других российских авторов за последние два-три года!

В чем дело? Можно, как Ланселот у Теренса Уайта, объявить себя Рыцарем, Родившимся Под Несчастливой Звездой, и все списать на трагические цепи случайностей, змеями сползшиеся ко мне со всех концов Питера. Можно, стиснув то и дело пустеющий стакан водки, остановившимся взором смотреть на одну-единственную фразу из каверинских "Двух капитанов": "Николай погубил нас и, как я полагаю, намеренно". Можно, как ослик Иа-Иа, со спокойной безнадежностью констатировать: "Все оказались наверху. Я оказался внизу. Что ж, так и должно быть". Можно предположить, что я пишу хуже всех, а мои добрые друзья, боясь меня огорчать, действительно не решаются сказать мне об этом прямо, но по мере сил спасают от публикаций, чтобы я своими слюнявыми произведениями не выставлял себя на посмешище перед целым светом и не компрометировал петербургскую школу. Много чего еще можно. Например, не забивать себе голову этой ерундой, а заниматься делом. За последние полтора года я, работая на самом стыке обеих своих стезей – востоковедной и литературной, – подготовил к печати переводы трех – уже изданных! – книг. Сборник эссе знаменитой южнокорейской писательницы Чон Сук Хи – рекомендую. Есть очень хорошие, а есть и просто очень забавные, там описываются впечатления от нашей страны; Чон Сук Хи побывала тут в последний горбачевский год. Беллетризованная биография нынешнего президента Южной Кореи, спасителя страны от разгула посттоталитарной псевдодемократизации. Очень поучительная книга. К сожалению, южнокорейское посольство скупило весь тираж на корню, у меня даже авторского экземпляра нет. По слухам, дарят по экземплярчику всем приглашенным после торжественных мероприятий. И "Золотая птица Гаруда", сборник новелл современных южнокорейских писателей; есть очень любопытные вещи, некоторые даже с элементами фантастики или сюра. Подстрочники были зачастую Боже мой! Иногда даже не реконструировался смысл авторской фразы. "Его голос стал объемнее, чем его мысль, и от этого немного странно сотрясался воздух в комнате". "Подумай о товарищах, с рассвета до заката пачкающих кофем станки! Подумай об их бледных лицах, собранных на пыльных рабочих местах и работающих, как мулы!" "Он думал, что трава, колышащаяся по ветру за пригорком, одна трава – это трава целиком, а трава целиком – это одна трава. Если не так, думал он, то ему, имеющему только имя, нет причины умирать". Сильно, правда? Я смело могу назвать себя соавтором всех представленных в сборнике рассказов и повестей. А дело интересное и нужное – уже потому хотя бы, что нам с Южной Кореей еще жить и жить. И книга в итоге получилась очень приличная. Да к тому же – центр "Петербургское востоковедение", в отличие от некоторых, не зря деньги платит своим сотрудникам – я сдал текст в первых числах августа, перед отпуском, а вернулся… Книга-то уже вышла. С иллюстрациями, с тиснением по твердой обложке… За шесть недель!

С другой стороны, если устал переживать – поразмышляй. Может, про людей я за полтора года ничего нового не узнал – зато начали новые мысли появляться. Итогом их появления стала целая серия культурологических статей – в "Звезде", в "Неве", в "Литературке", опять в "Неве"… Там очень много о фантастике. Но не так, как мы привыкли, не про фантастику отдельно от всего. Кажется, мне удалось совершенно по-новому взглянуть на ее место в нашей культурной традиции. Рекомендую. Кто не согласится и будет иметь, что возразить – потолкуем.

И, наконец, мои эксперименты с переводами англоязычной фантастики, о которых ты осведомлен, наверное, лучше всех. Первый, сделанный по не вполне от меня зависевшим причинам весьма поспешно, был предпринят исключительно из-за денег. Роман Гарри Гаррисона "Да здравствует Трансатлантический туннель! Ура!" мне, как читателю, не был интересен. Перевод романа Уорда Мура "Дарю вам праздник", в целях вящей тщательности осуществленный мною в соавторстве с моим товарищем по востоковедному несчастью Еленой Григорьевной Куцубиной, тоже поначалу предназначался для обеспечения себе хоть сколько-нибудь сносного питания. Но роман оказался интересным, причем именно для нас и именно сейчас. Там милая моему сердцу альтернативка: Гражданская война в США кончилась победой Юга. Работая над историческими комментариями к тексту, я наткнулся на замечательное письмо генерала Ли президенту Линкольну, написанное незадолго до отделения Юга, и сразу понял, про что делать перевод: "Я не вижу большей беды для страны, нежели распад Союза. Но Союз, в котором братская любовь подменена штыками и саблями, не привлекает меня. Если страна развалится, я вернусь в родной штат и разделю с его народом все беды". И Ли сдержал слово. И даже возглавил армию штата. Хотя сам был противником рабства негров; он одним из первых на Юге, за много лет до войны, дал всем своим рабам вольные… Но – честь, господа, честь! Впрочем, у нас теперь это слово воскрешает в памяти лишь старую, в стиле серых казарм и военных кафедр, хохму: "К отданию чести в строю будьте готовы!" – "Всегда готовы!"

А.Чертков: Да, честь сегодня не в чести, это ты прав. Беда, однако, в том, что ты видишь только одну сторону медали – писательскую. А я вижу и ту, и другую, и даже ребро. И поэтому твой страстный монолог вызвал у меня весьма противоречивые чувства. Как журналист я тебе рукоплещу: какие эмоции, какие факты! Как составитель, заказывавший тебе перевод для своей серии "Оверсан", испытываю смущение и неудобство. И не перед тобой одним. Твоя рукопись – лишь одна из добрых двух десятков, подготовленных мною для печати, но так и не ушедших в типографию. А ведь это и моя творческая работа, не говоря уж о неполученном гонораре… Проблема сложная, и вряд ли, думаю, нам удастся решить ее в ближайшее время. А потому – вопрос последний, традиционный, ритуальный: каковы твои планы на более отдаленное будущее?

В.Рыбаков: Выжить.

А.Чертков: И только?

В.Рыбаков: Нет, не только. Выжить, не поступившись тем, что в нынешних условиях очень мешает индивидуальному выживанию, но для выживания вида "хомо" абсолютно необходимо. Один из персонажей очень ранних Стругацких прекрасно выразился: "Чтобы в этих условиях остаться человеком, надо озвереть". Так вот, мне хотелось бы человеком остаться, не озверев. А в форму какого рода текстов, и текстов ли вообще, преобразуется не-озверение, будет не так уж важно.