Текст книги "Журнал Двести"

Автор книги: Сергей Бережной

Соавторы: Андрей Николаев,Двести Журнал
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 57 страниц)

БЕРЕЖНОЙ. Борис Натанович, вы приняли решение сохранить тайну псевдонима, в такой же степени, в которой сохранялся псевдоним "С.Ярославцев" до того, как скончался Аркадий Натанович. Не кажется ли вам, что это решение вступит в жесткое противоречие с интересами издателей, которые будут этот роман публиковать?

СТРУГАЦКИЙ: Безусловно. Я уже имел честь обсуждать эту проблему с несколькими интервьюерами. И помнится, самое умное, что я сказал по этому поводу, звучало примерно так: "Это даже интересно". Вот посмотрим, кто из издателей возьмет этот роман, не потому что он написан человеком с известной фамилией, а потому что роман ему понравится, потому что он сочтет его "проходимым". Хотя я прекрасно понимаю, что для каждого издателя это будет известная потеря. У меня уже были случаи, когда заграничные переводчики вежливо уклонялись от высокой чести переводить данный роман, когда узнавали, что псевдоним – необходимое условие. Так что я еще не знаю, что ответят мне те издатели, которым я передал роман. Хотя один из издателей вполне резонно сказал: "Естественно мы будем сохранять тайну псевдонима, но не можем ведь запретить любому лоточнику поставить на вашу книжку табличку "Роман Б.Стругацкого под псевдонимом таким-то". Так что я и тут особой проблемы не вижу.

НИКОЛАЕВ: Извините, а такой вот нескромный вопрос (я прекрасно знаю, как вы на них реагируете). Вот вы удовлетворены опытом писания в одиночку, я правильно понял ваши слова, Борис Натанович? Это была разовая цель доказать себе, что "могу", либо вы себя только пробовали в новой ипостаси, чтобы затем продолжать и продолжать?

СТРУГАЦКИЙ: Нет, я еще не начал ничего нового. И еще не знаю начну ли. Но главное все-таки для меня, что я доказал себе, что могу. Вот это – главное. Восемнадцать с половиной авторских листов – МОГУ. КАК могу, это уже другой вопрос, но отвечать на этот вопрос не мне.

НИКОЛАЕВ: Борис Натанович, а "Операция "Белый ферзь" отброшена вами?

СТРУГАЦКИЙ: Честно говоря, я думаю о ней. И даже какие-то вещи придумал. Но я по-прежнему не уверен, что я возьмусь за нее.

НИКОЛАЕВ: То есть текста еще вообще нет?

СТРУГАЦКИЙ: Нет, текста нет. Существуют несколько электронных страничек в компьютере, но очень мало.

НИКОЛАЕВ: Несколько – это пять, десять, двадцать или больше ста? Просто, если больше ста, то уж доделайте, чтоб не пропало.

СТРУГАЦКИЙ: Нет, конечно нет. Несколько страниц. Я не помню, страниц пять, скажем. И это не текст. Это – все: эпизоды, идеи, отдельные фразы и т. д.

БЕРЕЖНОЙ: Борис Натанович, я сейчас задам несколько странный вопрос. Насколько вам помогал писать этот роман Аркадий Натанович?

СТРУГАЦКИЙ: Не знаю, я не могу ответить на этот вопрос. Я помню, один корреспондент меня как-то спросил: "Когда вы начинаете работу над новой вещью, вам как-нибудь помогают вот эти двенадцать томов, которые стоят на полке?" Я ему честно ответил, что я об этом ничего не знаю. Наверное, помогают. И Аркадий Натанович, наверное, как-то помогает. Но в сознании этого нет – это, наверное, лежит в подсознании, в сознании этого я не слышу.

БЕРЕЖНОЙ: Спасибо.

СТРУГАЦКИЙ: Хотя, конечно, неоднократно бывали случаи, и это я вспоминаю, когда я, фигурально выражаясь, кулаком стучал по столу при мысли о том, что если бы я был не один, то мы бы этот препон, этот затор, давно бы проскочили, а так я вынужден к нему снова, снова, снова бессильно возвращаться.

БЕРЕЖНОЙ: Один вопрос, который уже не будет касаться непосредственно вашего творчества. В последнее время вышли несколько довольно значительных вещей, написанных членами вашего семинара, и писателей, которые работают в манере близкой реалистической фантастике, я имею в виду романы А.Лазарчука "Солдаты Вавилона", А.Столярова "Я – мышиный король".

СТРУГАЦКИЙ: А он вышел уже?

БЕРЕЖНОЙ: Да, он вышел в "Неве". И из тех романов, которые уже довольно давно вышли, но продолжают оставаться для нас новыми, это "Гравилет Цесаревич". Видно, что романы очень разные и по концепции и по подходу, сейчас к ним добавился еще один роман. У вас нет впечатления, что Четвертая волна, к которой мы относим и вас, вышла на некий рубеж, когда создаются основополагающие книги, когда создаются книги не роста, а книги зрелости.

СТРУГАЦКИЙ: Опять же, я сошлюсь на интервью, которое я давал сравнительно недавно, когда был стандартный вопрос: "Кто является моим любимым учеником?" – Я как всегда ответил, что у меня нет любимчиков, я всех люблю. Тогда же я сказал, что очень много жду от этой молодой поросли, которую вы назвали Четвертой волной. Я жду прорыва в новое литературное пространство. Названные вами романы все хороши, любой из них достоин приза, любой из них десяток лет назад составил бы имя автору и вызвал бы бурление в среде читающей интеллигенции, но не один из них не является, как мне кажется, прорывом в новое литературное пространство. Очень трудно объяснить, что я имею в виду. Коль скоро речь идет о фантастике, то на моей памяти прорыв в новое литературное пространство начал Иван Ефремов "Туманностью Андромеды", а довершила целая группа писателей, среди которых, я скажу без ложной скромности, немаловажную роль сыграли А. и Б. Стругацкие. Вот эти шестидесятники, ворвались в совершенно новый фантастический мир, которого раньше в России не знали. Вот они создали это новое литературное пространство. Называйте это как хотите. Они писали вещи совершенно не похожие на то, что было за десять и даже за пять лет до них. Пусть литературоведы решают в чем принципиальная разница между фантастикой шестидесятников и фантастикой там пятидесятников. Я интуитивно эту принципиальную разницу чувствую. И вот в дальнейшем второе, третье, потом и четвертое поколение расширяли это литературное пространство, открывали там новые ниши, новые и новые возможности, вырубали там леса, останавливали реки, строили города, создавали совершенно новые миры по совершенно новым принципам, не виданным в двадцатые-тридцатые годы. Ну а то, что наблюдаем мы сейчас – это продолжение пока еще освоения все того же открытого в начале шестидесятых годов фантастико-литературного пространства. Я не вижу пока еще ни одной вещи, которая прорвалась бы куда-то еще дальше. Все это пока только в большей или меньшей степени, лучше или хуже, но продолжает уже создавшиеся в шестидесятые и последующие годы традиции. Я не знаю, ответил ли я на ваш вопрос. Но интуитивно я воспринимаю это таким вот образом. Я очень много ждал от романа Лазарчука "Солдаты Вавилона", (тут "неблаговидную" роль сыграл Андрей Михалыч Столяров, который очень мне этот роман расхваливал и все время говорил, что это нечто принципиально новое), но я не увидел (MI) принципиально (D) нового. Я увидел добротный мощный роман, написанный человеком с великолепным воображением, который в совершенстве овладел всей методикой предшествующего поколения писателей. Но я не увидел в этой вещи прорыва в новое пространство. Это все состоит из элементов того, что мы уже проходили. Упаси Бог, это неплохо! Ни в коем случае я не хочу сказать, что Лазарчук написал роман слабый, вторичный. Наоборот – роман превосходный, и миллионы людей прочтут его с наслаждением. Но прорывом в новое я назвать его не могу. Я не могу назвать такого примера ни за этот год, ни за год-два предыдущих, хотя написаны были превосходные романы. Я не считаю, что и тот роман, который сделал я, является прорывом в новое, это тоже отработка старых материалов, старых методик, старых принципов. Если бы я знал, в чем состоит новая методика, я бы, конечно, ее уже давным-давно применил. Но я надеюсь, у меня такое ощущение, что вот-вот должно возникнуть новое направление. Ощущение есть: ситуация созрела, писатели есть, созрели, мне кажется, новые методики, но еще пока никто не удосужился их обнаружить. Может быть – не сумел, не знаю.

БЕРЕЖНОЙ: Вот этот прорыв шестидесятых годов, он был связан с тем, что исчезли многие ограничения, и, по всей видимости, следующий прорыв тоже будет связан с тем, что у фантастики будет большая степень свободы. Возможно ли это вообще?

СТРУГАЦКИЙ: Мне не кажется эта аналогия правильной, потому что у современного литератора достаточно степеней свободы. Сегодня литератора не ограничивает никто, кроме его собственных, находящихся внутри него, ограничений: эстетических, этических, может быть, мировозренческих. Если есть ограничения, то связаны они у автора с его предысторией, с его биографией, с его представлениями о том, что в литературе хорошо, что плохо и так далее. Внешних ограничений нет. Перед шестидесятниками стояли внешние ограничения и, когда эти ограничения рухнули, действительно хлынуло половодье. Все, что люди держали в себе, копили, все свои представления, какой литература должна быть, а какой нет, все это сразу же взорвалось: появилась новая фантастика. Сейчас внешних ограничений нет. Сейчас прошло уже почти десять лет, как внешние ограничения фактически исчезли.

Должен сказать, когда я писал свой роман, я чувствовал себя неописуемо свободным. Я мог позволить себе все, что хотел. Все ограничения, которые я ставил перед собой, были моими личными ограничениями. Никаких социальных ограничений, никакой внешней цензуры не чувствовалось. Это, между прочим, очень новое ощущение, странное. Но молодежь наша успела в этой новой ситуации написать по два, по три-четыре романа, так что для них тут ничего нового нет. Но вот прорыва пока тоже нет.

НИКОЛАЕВ: А вы не боитесь, что прорыв совершат новые люди, которых вы не знаете даже. Что это будет не прорыв Столярова, Лазарчука, Рыбакова, Штерна, а совершенно незнакомых новых людей, и пойдут они не в ту сторону, в которую вы все-таки подсознательно надеетесь и ждете?

СТРУГАЦКИЙ: Андрюша, я не только не боюсь (бояться тут абсолютно нечего), но я почти уверен, что так и произойдет. И самое неприятное в этой ситуации будет то, что прорыв состоится и – не будет нами узнан.

НИКОЛАЕВ: Может он есть уже, просто мы его пока не видим?

СТРУГАЦКИЙ: Нет. Понимаете в чем дело, когда возникла фантастика шестидесятых, читатели приняли ее на "ура", а литературная критика, даже самая что ни на есть либеральная, приняла ее в общем-то в штыки. Потому что она была воспитана в представлении сороковых-пятидесятых годов, и вот это новое казалось им нелепым, неправильным. Собственно, что новое произошло? Реализм вошел в фантастику. До шестидесятых годов в фантастике не было реализма. Каждое фантастическое произведение представляло собой, по сути дела, хуже или лучше написанный учебник жизни. Вот это правильно, это не правильно. Черное-белое. Хорошие – плохие. Это были такие плакатики. И вот в шестидесятые в фантастику ворвался реализм, живая жизнь в том виде, в каком она на самом деле существует. Это далеко не всем понравилось. Должно быть, что-то подобное происходит сейчас. Вот, например, я с большим интересом, нет, с интересом не то слово, но с любопытством наблюдаю как фэнтези завоевывает рынок. Ведь сейчас читателей и любителей фэнтези, наверное больше, чем любителей так называемой жесткой фантастики. Может быть фэнтези и есть новое. Но тут дело в том, что фэнтези хорошо освоена на Западе…

НИКОЛАЕВ: Борис Натанович, а вам не кажется, что под то, что вы сказали, очень хорошо попадает роман Звягинцева. С одной стороны критика категорически не принимает этот роман, и вы как критик тоже не принимаете…

СТРУГАЦКИЙ: Нет, беда в том, что я не принимаю это как читатель.

НИКОЛАЕВ: А вот читатели проголосовали за его роман… Не просто так, не фанаты-звягинцы вручили ему премию, а именно те же люди, что дали впоследствии премию "Гравилету". Неужели это не настораживает? Может быть роман Василия Звягинцева это и есть прорыв?

БЕРЕЖНОЙ: Если бы в том году был "Гравилет", Звягинцев, скорее всего, премию бы не получил…

НИКОЛАЕВ: Не факт.

СТРУГАЦКИЙ: Андрей, ну, что касается Звягинцева, то я не вижу в нем ничего нового, в этом романе. Я не о частных недостатках говорю… Главным недостатком романа является полное отсутствие в нем нового.

НИКОЛАЕВ: Это вам так кажется, Борис Натанович…

СТРУГАЦКИЙ: Нет, нет, нет, нет! Когда литературные критики не принимали, скажем, ранних Стругацких или раннего Гансовского, они не отрицали новизну, они прекрасно понимали, что, да, вот пришли писатели, которые пишут не так, как Немцов, Казанцев, Охотников. Они понимали, что это написано по-новому. Им (MI)эта новизна(D) не нравилась. Вот ведь в чем все дело. Не нравилась новизна. Они не считали, что фантастика должна быть реалистична. Если уж Тынянов – Тынянов! – упрекал Алексея Толстого за то, что его Марс слишком реалистичен!.. Тынянов! Величина номер один в нашей литературной критике! Так что вы хотите от среднего рядового критика, пусть даже самого добросовестного и либерального… Вот другое дело, что я плохо знаю фэнтези, я не люблю этот жанр… Может быть, там происходят какие-то совершенно новые, неизвестные ранее процессы? Но об этом я просто судить не берусь. Что же касается реалистической фантастики, то повторяю: нет главного – нет новизны. Все это… Ну, это знаете как после… я даже не знаю, какой пример… как после "Отцов и детей" Толстой пишет "Войну и мир". Великое произведение, гениальное, замечательное, но это не есть прорыв в новую литературу! Эта тот же самый, так называемый, критический реализм, ничего принципиально нового здесь нет. Вот когда появляется "Мастер и Маргарита" вот тут самый заскорузлый критик понимает, что возникло нечто новое, не было такого раньше! Нет, конечно, спохватываются, что Н.В.Гоголь в такой манере работал когда-то, но тем не менее, сегодня это совершенно новый род литературы – очень нехарактерный, очень нетипичный, ни на что не похожий… Вот я чего-то аналогичного жду… А сейчас все пишут добротные и даже прекрасные романы в одной и той же, если угодно, фантастико-реалистической манере. По одному и тому же принципу. Нарушение этого принципа не происходит. Это и хорошо, и плохо…

НИКОЛАЕВ: А повесть Александра Щеголева "Ночь навсегда"? Про мальчика с придуманной психологией?

СТРУГАЦКИЙ: Нет, это просто хороший фантастический детектив… Причем, фантазирование идет в самой неожиданной области – в области психологии, там, где, казалось, фантазировать нельзя – а, оказывается, можно…

НИКОЛАЕВ: Так разве это не прорыв? Раз "казалось нельзя, а оказывается – можно", так не есть ли это что-то новое?

СТРУГАЦКИЙ: Ну, может быть, Андрей. Не берусь спорить, не берусь… Может быть, это какие-то проблески нового, возможно… Вещь не тривиальная. Щеголев вообще идет какой-то такой СВОЕЙ тропкой. Он, казалось бы, использует старую методику и старые манеры, но все время очень по-своему это у него получается. С "Любви зверя" это началось. "Любовь зверя" очень странная вещь, она стоит сбоку, она не mainstream, она, так сказать, ближе к какому-то берегу, какому-то флангу mainstreama. Очень оригинальная вещь. Черт его знает, может быть Щеголев и, будет первым человеком, который совершит некий прорыв. Пока в нем старого больше. Но может быть, если бы в нем было больше нового, я бы его как раз и отверг.

НИКОЛАЕВ: Хорошо, прозу Тюрина вы отвергаете большей частью.

СТРУГАЦКИЙ: Нет, прозу Тюрина я отвергаю совершенно по другим соображениям. Дело в том, что Тюрин находится на совершенно другом краю, он пытается по-прежнему писать научную фантастику. Вот в чем вся беда Тюрина. Тюрин никак не поймет, или не хочет понимать, или ему не нравится понимать, что время научной фантастики кончилось. Вот я сейчас читаю его новый роман…

НИКОЛАЕВ: "Последнее чудо-оружие страны Советов"?

СТРУГАЦКИЙ: Да. Роман сильно отличается от того, что Тюрин писал раньше… Это, безусловно, шаг в правильном направлении, но Саша и там ну никак не может удержаться от многословных, изящно написанных псевдонаучных периодов, которые абсолютно не нужны в современном романе. В романе, претендующем на звание художественного произведения. Все это лишнее, все это ненужное… Это как если бы вдруг М.А.Булгакову вдруг пришло бы в голову описывать научную основу волшебства Воланда, и он посвятил бы этому три-четыре абзаца с употреблением таких слов, как "микрополя", "псевдокорпускулы" и т. д.

БЕРЕЖНОЙ: Ну, луч профессора Персикова он же изобразил?

СТРУГАЦКИЙ: Так у него эта самая повесть на порядок слабее… Она-то, как раз не является совершенно новой, это как раз тот пример, когда великий писатель пишет побрякушку. И эта побрякушка сверкает и блестит среди произведений такого же типа просто потому, что она написана Мастером. Но только поэтому.

БЕРЕЖНОЙ: А пересадка гипофиза профессором Преображенским?

СТРУГАЦКИЙ: Слава богу, вы обратите внимание – там хватило у Михаила Афанасьевича чувства такта совершенно не углубляться в научную сторону. Хотя он ведь врач, и казалось бы, мог соблазниться. Но не соблазнился! Потому что он чувствовал, насколько это будет эстетически излишне. Он же прекрасно понимал, что это у него не научно-фантастический роман, это символика, притча, басня… А вот у Саши Тюрина (которого я очень люблю) – у него есть это вот… не может он расстаться с любовью к научной фантастике, к Science Fiction. Ему все кажется, что в научно-фантастических идеях содержится нечто существенное и важное. Нет там ничего. Нет. Времена, когда научно-фантастические идеи поражали воображение читателя давно уже миновали. Было такое время, было, но эти времена прошли. Наука перестала быть экзотична. Наука больше не чудо – наука это быт. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

ОСТРОПЕРЫ ВСЕХ СТРАН ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ!

Борис ШТЕРН: Итак: написано три главы, начата четвертая. С этого момента «Оберхам», если захочет, может продолжать нескончаемый фантастический роман о нобелевском лауреате Станиславе Леме, о фантастах, о фенах, о фантастике и так далее. Темп, тон, ритм заданы в этих коротких главах. Два непременных условия: бог в животе и чувства добрые. Да, забыл про художественность! Художественность обязательна! Время действия – анахроническое. Сюжетные направления – разнообразные.

Александр ЩЕГОЛЕВ: НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Наученный горьким опытом других шутников, автор этой части буриме торопится заявить следующее.

1. Ольга Ларионова – это писательница, чьи произведения он (автор) любит с ранней юности и чьи книги он собрал, вероятно, в полном объеме. Уважение автора к этому человеку искренне и глубоко.

2. Борис Штерн – это, во-первых, первоклассный писатель, во-вторых, мужчина, причем, настоящий.

3. Борис Руденко и Юрий Брайдер, по мнению автора, прежде всего писатели, и только потом "милиционеры", "капитаны" или "майоры".

4. Вообще. Как говорится, все совпадения имен и описанных событий абсолютно случайны. Автор заранее просит прощения у тех, чьи имена без спроса использовал. А также у тех, чьи не использовал.

5. Собственную фамилию автор вплел (приплел) в ткань повествования из этических соображений. Хочешь делать персонажами других – умей сам быть персонажем. Короче, фамилию "Щеголев" в следующих частях буриме, если они будут кем-нибудь написаны, разрешается трепать и пачкать как угодно вплоть до того, что не упоминать вовсе.

6. Отношение автора к так называемому "национальному вопросу" очень спокойное, нормальное, можно сказать, никакое. Интонация некоторых шуточек, в которых предубежденный читатель обязательно разглядит что-нибудь нехорошее, просто взята из предыдущей части буриме. (Привет, Боря! Надеюсь, я ничем тебя не обидел, ни в этой оговорке, ни в тексте "Правдивых историй". Кстати, сознаюсь наконец, ведь это моя настоящая фамилия – доктор Кац! Раньше я писал под русским псевдонимом, потому что опасался преследования.)

ПРАВДИВЫЕ ИСТОРИИ ОТ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
(название рабочее)

Борис Штерн:

1. НАЕДИНЕ С МУЖЧИНОЙ

Однажды после дождя известнейшая писательница-фантастка Ольга Ларионова с двумя полными хозяйственными сумками стояла на остановке автобуса, чтобы ехать в Дом ленинградских писателей, что на улице Шпалерной-17. Там должен был состояться а-ля фуршет по поводу вручения Станиславу Лему Нобелевской премии. Подошел автобус ненужного ей маршрута, и Ольга услышала крик. Оглянулась. К ней бежал невысокий мужчина в пальтишке, с тортом на вытянутых руках и с бутылкой водки в кармане, за ним гнались два офицера милиции и кричали:

– Задержите его, задержите!

Близорукая Ольга конечно не хотела вмешиваться в погоню за преступником, но человек с тортом был так похож на Чикатило, что Ольга все-таки исполнила свой гражданский долг – подставила ему ножку. Преступник упал прямо в грязь, где шляпа, где ноги, где торт – можно себе представить. Подбежавшие милиционеры дико взглянули на Ольгу и успели вскочить в отходящий автобус.

Автобус уехал.

Ольга осталась наедине с мужчиной.

2. КИЕВСКИЙ ТОРТ

Ольга осталась наедине с мужчиной.

Мужчина был такой же близорукий. Одной рукой он искал в луже свои очки, со второй облизывал размазанный "Киевский торт". Ольге было очень неудобно, очень смешно и очень страшно – мужчина вполне имел право дать ей пощечину за такие дела, а удрать от мужчины с двумя полными сумками не было никакой возможности. Наконец мужчина нашел очки, выбрался из лужи и, сжимая кулаки, посмотрел на Ольгу. Конечно, это был не Чикатило, но Ольге он поразительно напоминал кого-то.

– Пся крёв!!! – грубо по-польски выругался мужчина, и Ольга с ужасом узнала в нем самого Станислава Лема, нобелевского лауреата, на встречу с которым она направлялась в Дом Писателей с двумя хозяйственными сумками, в которых была всякая всячина для а-ля фуршета – тот же "Киевский торт", водка, закуска и так далее, – все это покупалось в складчину между советскими фантастами по десять долларов с рыла. Ольга начала извиняться и счищать с Лема остатки "Киевского торта". Оставим Ольгу Ларионову наедине со Станиславом Лемом, и последуем за милиционерами.

3. ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЛИЦИОНЕРОВ

Эти милиционеры были не совсем чтобы милиционерами. Это были приезжие милиционеры – один из Москвы, другой из Минска, их звали Борис Руденко и Юрий Брайдер, один – майор, другой – капитан милиции. Дело в том, что они тоже писали фантастику и тоже спешили на Шпалерную-17, чтобы принять участие в чествовании Станислава Лема, но случайно вскочили не в тот автобус. Упавшего в лужу пана Станислава они не узнали, но женщина, подставившая ему ножку, показалась им знакомой…

– Вроде, тетка из наших… – сказал Руденко.

– Похожа на Людмилу Козинец, – согласился Брайдер. – Зачем она подставила ему ножку?

– Но ты же сам кричал ей: "Задержите, задержите!"

– Ты тоже кричал.

– Я имел в виду "Задержать автобус".

– Я тоже имел в виду автобус.

– Значит, она нас не так поняла. Нет, это не Людмила Козинец. Людмилу я хорошо знаю. Это Ариадна Громова.

Так они гадали и не замечали, что едут не на Шпалерную-17, а делают круг на конечной остановке и возвращаются обратно – туда, где остались Лем и Ларионова.

4. ПАН СТАНИСЛАВ

Лем, как известно, по происхождению никакой не поляк, а наш львовский еврей, похожий на одессита Бабеля или на Романа Подольного. Поэтому Ольга моментально нашла с ним общий язык…

Александр Щеголев:

Тем более, лауреат так до конца и не понял, почему упал. Уверенности, что его толкнули, не было. Гонясь за автобусом, он оставался погруженным в свои мысли, обдумывал ту неловкую ситуацию, в которую ввергло его неожиданное приглашение на банкет. В частности, решал сложную этическую задачу: следует ли ему признаваться, что он не просто не знаком ни с кем из ожидающих его писателей, редакторов и издателей, но даже не слышал о существовании кого-либо из них.

Беседа между подчеркнуто галантным (хотя и мокрым) мужчиной и воспрявшей духом женщиной велась, разумеется, на еврейском языке. На львовско-одесском диалекте – из уважения собеседников друг к другу. Они обсудили вчерашнюю церемонию награждения, что состоялась в рамках знаменитой конференции "Интерпресскон". Точнее, определенные странности, удивлявшие обоих. Нет, не было ничего странного в том, почему Нобелевский комитет решился-таки перенести церемонию из забытого Богом Стокгольма в престижный Репино. Но чем вызвано столь яростное возмущение значительной части гостей конференции? Неужели эти люди всерьез опасались, что Нобелевская премия может хоть как-то потеснить приз "Гамбургский Счет" (вожделенный для любого писателя контейнер в форме боксерской перчатки, содержащий десять килограмм плутония)? Смешно. Ведь масштабы премий несопоставимы! Далее – кто посмел похитить деньги, торжественно прибывшие из Стокгольма? В результате господин Сидорович, организатор конференции, вынужден был гасить скандал, вынув из бюджета незапланированные сто тысяч долларов – ничтожная, конечно, сумма для возглавляемого им банка, и все же. Наконец, откуда в роскошном Репино взялось столько нищих? Нищие буквально атаковали счастливого нобелевского лауреата, и тот покорно раздал им всю полученную премию – в течение одного вечера…

5. ТОЖЕ ФАНТАСТ

Да, разговор получился.

Даже несмотря на то, что Ольга Ларионова была ненастоящей. Настоящая Ольга Ларионова в этот момент находилась у себя дома. Она обиделась на второсортных редакторов, публикующих в своих третьеразрядных журналах фантазии далеко не первоклассных писателей, и правильно сделала.

Мало того, собеседник пана Лема вообще не был женщиной. Или если выразиться точнее – собеседница пана Лема была мужчиной, переодетым женщиной.

По-видимому, пришло время раскрыть некоторые из тайн. Человека, подставившего ножку великому писателю, звали Борис Штерн – он тоже был фантастом, а кроме того, входил в оргкомитет конференции "Интерпресскон", заседал в жюри премии "Гамбургский Счет" и являлся действительным членом Нобелевского комитета. Дело в том, что Борис терпеть не мог заниматься общественной работой, поэтому его всюду и выбирали. Из-за болезненной интеллигентности он не умел отказываться. Только таких людей, кстати, и надо включать в различные жюри и комитеты, в этом состоит истинно государственный подход. Сам он живет в Киеве, что особенно удобно для руководителей тех иностранных органов, в которых он членствует. Писатель Штерн, если уж зашла о нем речь, на самом деле никакой не еврей (в отличие от Лема), хоть и с Украины. Однако такой же наш, как и пан Станислав. Он типичный человек планеты. ЧЬЕЙ ПЛАНЕТЫ? – можно было бы спросить, но сведения теологического характера здесь ни к чему, рассказ о другом.

Всего лишь час назад в репинский филиал Нобелевского комитета поступила конфиденциальная информация от одного из добровольных "помощников". А может, от секретного сотрудника (что совершенно неважно). О том, что готовится похищение Нобелевского лауреата – как раз по пути на банкет а-ля фуршет. Какая из сект фэндома спланировала эту провокацию, осталось неизвестным, так же, как и цель провокации, но меры следовало принять незамедлительно. Вот Борис, единственный трезвый человек из веселой литературной общественности, и бросился спасать любимого писателя. Он неслучайно встал на остановке возле гостиницы "Августейшая", где жил пан Лем, и неслучайно подставил Мастеру ножку. Очень уж подозрительно выглядел подошедший автобус (вполне пригодного, между прочим, маршрута, если довериться номерной табличке) – вместительный, чистенький, с прекрасно отрегулированным двигателем. И без единого пассажира. Прямо-таки фантом, "Летучий Голландец". Короче говоря, Борис принял единственно правильное решение.

А милиционеров, проглоченных этим чудовищем, было жалко.

Вот только непонятно, зачем фантасту Штерну понадобилось маскироваться Ольгой Ларионовой. Он, к сожалению, и сам этого не знал. Возможно, начитался крутосваренных боевиков вроде "Отеля "У погибшего альпиниста", в которых космические супер-Ольги то женщины, то мужчины, и решил, что настоящие герои – такие. Это все из-за неопытности. Впрочем, перевоплощение в обаятельную особу иного пола далось ему легко и естественно, что да, то да. Поэтому в дальнейшем, во избежание путаницы, Бориса Штерна вполне допустимо именовать по-прежнему: "Ольга", "она", "женщина".

Итак, мужчина и женщина, оставшись наедине, беседовали. Много вопросов успели они задать друг другу, пока не вспомнили главный: где же автобус?

6. СЛАВА РЫБАКОВ!

Номерная табличка на автобусе действительно была та, что положено. Опытные милиционеры не сели бы абы куда, это ясно. И умница Лем просто так не перешел бы с шага на бег. Но ехал автобус как-то слишком уж неправильно, писатели-фантасты это в конце концов обнаружили. Прошествовав сквозь пустой салон, они оказались возле кабины водителя.

– Странный какой-то шофер, – проявив проницательность, заметил майор Руденко.

– Руки у него не шоферские, – поддержал капитан Брайдер, недобро сощурившись. – Нежные, как у писателя.

– Или как у наемного убийцы.

– И весь он слишком уж смуглый, кучерявый. Иностранец, что ли?

– Нет, не может быть иностранец. Наверное, он просто еврей.

– Еврей?

– Ну, вроде Сережи Бережного или Андрюши Николаева. Наш человек.

– А на лбу, смотри, наколка! Дракон. Почему дракон?

– Да, уголовники такие не делают. Это, скорее всего, не дракон, а змей.

– А может, это у него василиск вытатуирован?

– Точно! Не Буркин ли он Юлий? А что, подрабатывает. Юля все умеет делать – ладно, автобус водить, и сам повести сочиняет, и музыку записывает, печатает сам свои книги и пластинки, даже продает их тоже сам.

– Где тогда мальчик? Буркин без сына никуда не ездит. Боится, наверное, один в комнате оставаться.

Пассажиры требовательно окликнули водителя:

– Эй, Юлий!

Тот не оглянулся. Нет, не Буркин.

Между тем автобус внезапно остановился. Путь преграждала толпа демонстрантов, марширующая по улице. Над головами людей раскачивались огромные транспаранты: "ЛИТЕРАТУРА И ФАНТАСТИКА ЕДИНЫ", "ЧТЕНИЕ – ДЕЛО ВСЕХ И КАЖДОГО". Топорщились лозунги поменьше: "Слава высокой печати!", "Слава нам!", "Слава Рыбаков!" То тут, то там выглядывали плакатики с малопонятными репликами: "Художественность!", "Турбо!", "Массаракш!" – как будто кто-то вскрикивает в толпе. Реяло алое знамя с драконом в правом верхнем углу. Дракон на знамени был не такой, как у водителя (у того злой, намеренно повернутый в обратную сторону – дракон Правого Пути), а истинный, Левого Пути.

Демонстранты скандировали: "Ду-ра-ки! Ду-ра-ки!" Впрочем, имели в виду не пассажиров вставшего автобуса, а других своих литературных противников.

– Опять, по-моему, "новые коллективисты", – предположил Боря Руденко.

– А может, "новые эгоцентристы"?

– Кто ж их разберет, их сейчас так много разных.

– В общем, новые, – устало подытожил Юра Брайдер. – Чего-то требуют.