Текст книги "Журнал Двести"

Автор книги: Сергей Бережной

ЖУРНАЛ «ДВЕСТИ»

ДВЕСТИ: [Крит. – публиц. журнал фантастики] под ред. С.В.Бережного и А.А.Николаева. – СПб., 1994. – 1995.

– 1994,

№ А. – 69 с.;

№ Б. – 200 экз. – Принтер + ксерокс.

– 1995,

№ В. – 96 с. (500 экз.);

№ Г. – 96 с.;

№ Д. – 96 с.;

№ Е. – 96 с.;

№ Ж. – 97 с. – 400 экз. – Формат 60 х 90 1/16; типогр.

[Журнал был посвящен вопросам теории, истории и нынешнего состояния русскоязычной фантастики. Критические, литературоведческие статьи, публицистика, рецензии, обзоры, новости книгоиздания].

Сергей Валерьевич Бережной

Андрей Анатольевич Николаев (П. – Андрей Легостаев, Алекс Болд, С. Легостаев, Дж. Лэрд)

«ДВЕСТИ» (№ A, август 1994)

Оглавление

№А

август 1994. – 70 с. 200 экз.

Адрес редакции: 192242, Санкт-Петербург, а/я 153

* Сергей Бережной, Андрей Николаев. Колонка редакторов – 2-я стр. обл.

* Содержание и выходные данные – с.1

* Памяти В. И. Бугрова

– Сергей Бережной. [Песня об Аэлите] – с.3

– Андрей Балабуха. Хоть что-то из того, что не успел сказать… – с. 4–6

– Андрей Чертков. Памяти редактора – с. 6–7

– Борис Миловидов. «Всю эту проклятую и счастливую жизнь…» – с. 8–9

* Аэлита-94 – с.10

* Беляевская премия-94 – с.11

* Cергей Бережной. Миры великой тоски: [О творчестве А. Лазарчука] – с. 12–14

* Андрей Николаев. Кто скрывается под псевдонимом «Ник. Перумов»? – с. 15–18

* Сергей Переслегин. «Лефиафан», бывший «Фатерланд», или Повторение пройденного: Рец. на двухтомник Н. Перумова «Эльфийский клинок» и «Черное копье» (СПб., 1993) – с. 19–21

* Наталья Резанова. Мифы Четвертой Эпохи: [О книге «Кольцо Тьмы» Н. Перумова] – с. 21–23

* Николай Перумов. «Автор устами героя…», или Семь упреков Н. Резановой – с. 24–26

* Майкл Бишоп. Кому она нужна, эта «Небьюла»? / Пер. Андрея Черткова – с. 27–31

* «Сидоркон-94»: Подступы к осмыслению: [Отклики об «Интерпрессконе-94»]:

– Роман Арбитман (Саратов) – с. 32–33

– Валерий Окулов (Иваново). «Интерпресскон»: частица «иной жизни»… – с. 33–34

– Николай Горнов (Омск) – с. 34–35

– Павел Вязников (Москва) – с. 36–38

– Андрей Лазарчук (Красноярск) – с. 38–40

– Михаил Успенский (Красноярск). Обиженных ведь укладывают спать под нарами, не правда ли? – с. 41–42

– Эдуард Геворкян (Москва) – с. 42–43

– Александр Больных (Екатеринбург). Запоздалые сожаления – с. 43–44

* Святослав Логинов. Сор из избы, или История бронзового пузыря: [Заметки об А. Столярове, «Страннике» и «Сидорконе-94»] – с. 45–48

* Василий Владимирский. Зверь пробуждается?.. Зверь умирает?..: [Заметки о «Страннике» и «Сидорконе-94»] – с. 48–52

* Н. Перумов. Исповедь аутсайдера: [Об «Интерпрессконе-94»] – с. 52–53

* Вадим Казаков. Раз, два, три – солнышко, гори?: [О вручении премий «Странник»] – с. 53–58

* Борис Штерн. Открытое письмо: [О «Сидорконе-94»] – с. 58–60

* Борис Штерн. Правдивые истории от Змея Горыныча: [Буриме] – с. 60–62

* Анонс: Читайте в следующем номере «Двести»: Чертова дюжина неудобных вопросов Борису Натановичу Стругацкому, члену жюри премии «Странник» – с.63

* Пейзаж после битвы / Диалог Б. Стругацкого и А. Столярова – с. 64–69

0titul.200 Оглавление

1editors.200 Колонка редакторов

2bugrov.200 Памяти В.И.Бугрова

Сергей Бережной

Андрей Балабуха

Андрей Чертков

Борис Миловидов

3awards.200 АЭЛИТА-94

БЕЛЯЕВСКАЯ ПРЕМИЯ-94

4lazarch.200 C.Бережной. «Миры великой тоски» (о творчестве А.Лазарчука)

5perumov.200 А.Николаев "Кто скрывается под псевдонимом «Ник. Перумов»

С.Переслегин "Лефиафан", бывший "Фатерлянд", или Повторение пройденного"

Н.Рязанова "Мифы Четвертой Эпохи"

Н.Перумов "Автор устами героя, или Семь упреков госпожи Резановой"

6nebula.200 М.Бишоп «Кому она нужна, эта „Небьюла“?»

7letter.200 «ИНТЕРПРЕССКОН-94» в откликах

Письма

Р.Арбитман (Саратов)

В.Окулов (Иваново)

Н.Горнов (Омск)

П.Вязников (Москва)

А.Лазарчук (Красноярск)

М.Успенский (Красноярск)

Э.Геворкян (Москва)

А.Больных (Екатеринбург)

Статьи

С.Логинов (Санкт-Петербург) "Сор из избы, или История бронзового пузыря"

В.Владимирский (Санкт-Петербург) "Зверь пробуждается?.. Зверь умирает?.."

Н.Перумов (Санкт-Петербург) "Исповедь аутсайдера"

В.Казаков (Саратов) "Раз, два, три – солнышко, гори?"

Б.Штерн (Киев) "Открытое письмо"

8dialog.200 «Пейзаж после битвы» Диалог Б.Стругацкого и А.Столярова

9vopr.200 Анонс

"Чертова дюжина неудобных вопросов Борису Натановичу Стругацкому, члену жюри премии "Странник".

Редакция выражает искреннюю благодарность Андрею Евгеньевичу Черткову за неоценимую помощь в работе над журналом.

Покровители журнала:

издательство под руководством Александра Викторовича Сидоровича

издательство под руководством Николая Юрьевича Ютанова

Колонка редакторов

Сергей БЕРЕЖНОЙ

"Рок-н-рол мертв, а мы – еще нет…" БГ лукавит. Пока он держит в руках гитару, рок-н-рол жив.

С фэндомом та же самая история. "Стаж-Птица" многократно заявляла о смерти фэндома. Но пока она выходила, фэндом был жив. Он был жив хотя бы тем, что читал "СП".

По-сути, именно "Страж-Птица" спасла российскому фэндому жизнь в ту эпоху, когда с треском рвались связи между клубами, фэнами, авторами. Фэнзины исчезали один за другим, для поездок на коны не было денег, исчезновение почты стало не исключением, но правилом. Хуже того практически исчезла отечественная фантастика, фэнам оставалось только перечитывать давно изданное – или пытаться удовлетворить сенсорный голод изданной стотысячными тиражами фээлпешкой. Убогая замена, на мой взгляд.

Фэндом не умер, потому что смеялся. Смеялся над собой, читая "Страж-Птицу". Радостно хохотал, перечитывая "Понедельник начинается в субботу". Издевательски ржал над идиотизмом переводчиков-дилетантов.

Он выжил. Дурные времена позади. Ушло в прошлое кошмарное ощущение своего бессилия. Впервые я испытал его, когда мне не удалось оттиражировать тридцать второй "Оверсан-информ"… Жуткое чувство. Стена. Бетон. Безнадега…

"I'm breaking the wall"… Каждый раз, когда я смотрю "Стену", я вспоминаю тот ноябрь девяносто первого. Сначала я вспоминал его с ужасом. Потом ужас потускнел, съежился и издох. Прошло почти три года. Всего. Совсем немного, в общем-то… Но все изменилось.

Вы чувствуете, как все изменилось?.. Или для этого нужно два года просидеть в Севастополе, отрезанным от всего, что ты любишь – от людей, книг, перемен, – от всего! – и лишь после этого, перебравшись в грохочущий жизнью Питер, почувствовать руками то самое, настоящее СВОЕ дело?..

А начав, так трудно остановиться… Поэтому я не боюсь, что наш с Андреем новый журнал погибнет от облома. Когда-нибудь, конечно, он исчерпает себя. Но тогда непременно появится что-то новое…

Что? Поживем – увидим…

Андрей НИКОЛАЕВ

В марте 1988 года вышел первый номер фэнзина "Измерение Ф", который издавали в Санкт-Петербурге (тогда еще Ленинграде) Андрей Николаев и Леонид Резник. Тогда же вышел первый номер "Оверсана", издаваемый в Севастополе Андреем Чертковым и Сергеем Бережным. В начале девяностого года Леонид Резник эмигрировал в Израиль, а Чертков переселился в Питер. Николаев стал издавать "Сизиф", Бережной – "Фэнзор". В декабре 1990 года Сергей Бережной гостил в Питере и как подарок Черткову Николаев и Бережной за ночь сделали "Оберхам" (никогда не забудем ту ночь, когда мы безудержно смеялись, не давая людям спать). "Оберхам" предназначался для одного Черткова, но был размножен по просьбе нашего давнего друга Сидоровича и разослан по городам и весям. Имел успех. Вышло три-четыре номера и… И наступили новые времена. Умер "Сизиф". Умер "Фэнзор". Бережной пытался выжить в самостийной Украине, Николаев все внимание уделил "Интерпресскону". И вот весной 1994 года Бережной вслед за Чертковым перебирается в Питер. И – "Сидоркон-94". Как следствие – рождается журнал. Над названием голову не ломали. Но! То, что мы хотели бы делать (и то, что сделали в том номере) не укладывается в достаточно тесные рамки "Оберхама". И вот новый журнал наследник по прямой всех вышеназванных (вдобавок "Интеркомъ" – родной дядя!).

И напоследок. Знали бы Вы, господа, как трудно, как невероятно сложно в нашей стране, просто невыносимо – не издавать журнал. Как отвратительно вздыхать над каждым попадающим в руки прекрасным материалом и откладывать его "до лучших времен". Это поистине тяжело. И как счастливы мы теперь, вновь обретая голос. Все технические трудности (если вдруг они возникнут) померкнут перед счастьем доставить Вам, господа, несколько приятных минут.

Памяти Виталия Ивановича Бугрова
(14 мая 1935 – 24 июля 1994)

Я написал эту песню давно. Она написалась сама собой, как обычно пишутся только лучшие песни. Она написалась так, потому что я точно знал, для кого я ее пишу:

 
Настройтесь на свердловскую волну
И стрекот всех кузнечиков эфира
Пропустит вдруг: «Я жду тебя, мой милый…»
И ты поймешь, что медлить ни к чему,
Что где-то далеко, в горе из малахита
Ждет именно тебя среди высоких круч
Хозяйка той горы колдунья Аэлита
И только у тебя к ее богатствам ключ…
 

На моей второй «Аэлите» мне так и не удалось спеть ее в его присутствии. Не получилось. Что ж, подумал я, успею.

Прошло пять лет. Мы встречались на Ефремовских Чтениях и "Интерпрессконе" в Питере, на других съездах и конференциях – и под рукой всегда не оказывалось гитары, или мешало еще что-то, или… Ладно, думал я, ладно, успею!

 
…Закон пути немыслимо суров:
Мы делим расстояние на скорость,
Высчитываем время, словно корысть,
Молитвами торопим бег часов.
Там где-то замок есть из теплого гранита,
И обвился кольцом вокруг стены дракон…
А в замке том грустит принцесса Аэлита
Ей страшно без тебя в огромном замке том…
 

На этом «Интерпрессконе» я как-то в разговоре упомянул об этой песне. Должен приехать Виталий Иванович, сказал я. У меня давно припасен для него подарочек. Если он приедет, я на концерте специально для него спою…

 
…Посадка. Самолет на полосе.
К перрону подкатил свердловский поезд.
Ямщик заткнул двугривенный за пояс
И звездолет в Кольцово мягко сел.
И вот – в конце пути – последняя молитва:
Прими нас и спаси от будничного сна,
Прекрасная, как жизнь, богиня Аэлита,
Распахнутая в мир свердловская весна!
 

Он так и не приехал…

Говорят, если, дожив до сорока, просыпаешься однажды и обнаруживаешь, что у тебя ничего не болит, – значит, ты уже на том свете. Не знаю, может, поборникам модного ныне здорового образа жизни и удается отдалить этот рубеж. Но даже если так, не могу представить себе, чтобы кому-то удалось избавиться от боли памяти. В разном возрасте всякий из нас начинает вести собственный мартиролог – и чем позже, тем лучше! – но все мы рано или поздно приходим к тому, что вес его на душе начинаешь ощущать постоянно, как некую неотъемлемую часть самого себя. Как четки, перебираешь имена.

Дима Брускин, переводчик Лема, бессменный секретарь клуба фантастов в "Звезде", – именно он и ввел меня туда в шестьдесят первом…

И Дед, Илья Иосифович Варшавский, постоянный председатель этого клуба, а потом, уже в конце шестидесятых, первый руководитель семинара молодых фантастов в Союзе писателей…

И Георгий Сергеевич Мартынов – трагически не реализовавший себя писатель и до конца реализованный человек.

Четки, четки…

Евгений Павлович Брандис и Владимир Иванович Дмитриевский. Лев Васильевич Успенский. Геннадий Самойлович Гор. Александр Мееров. Александр Шалимов. Сергей Снегов. Дмитрий Биленкин и Роман Подольный. Олег Соколов – эпоха "Искателя"… Витя Жилин, так и не успевший подержать в руках собственной книги; нет ее по сей день…

Четки, четки… И не все ведь названы, а лишь малая часть, и о каждом хочется сказать и рассказать, и каждый – по-своему – болит в памяти, и с потерей каждого сжимается твой собственный мир, от которого отсекаются все новые и новые части, и ничто не забывается, а лишь отступает вглубь, и хоть рана со временем затягивается, но остаются рубцы, и ноющую их боль при всяком движении может заглушить лишь одно свежая рана.

И вот теперь – Виталик. Виталий Иванович Бугров.

Каких-то несколько дней назад говорили по телефону. Жалел, что не сможет приехать на вручение Беляевской премии. Рассказывал об "Аэлите". Строил планы. А теперь сидим мы с Володей Михайловым – и вдруг звонок. "Виталий Иванович умер". Может, потому что своими глазами не видел – отказываюсь верить до сих пор. Что-то протестует внутри. Не может и не хочет принять. Хотя умом и понимаю: факт. Непреложный и неотменяемый. Какая там, к черту, расширяющаяся вселенная – сжимающаяся она. И с каждым разом – все больнее.

Друг о друге мы узнали тридцать с лишним лет назад. Не помню точно, какой это был год – кажется, шестьдесят второй. "Уральский следопыт" объявил тогда конкурс на лучший фантастический рассказ, и я решил рискнуть. Написано было немного, да и посмотреть сейчас – сплошное детство: повесть – фантастико-историческая – об инках и несколько рассказов. И вот последний из них и послал. А Виталию – он не работал еще в те поры в "Следопыте", даже не помышлял об этом, а сам грешил помалу фантастикой, даже рассказ один опубликовал – поручили написать обзор по итогам конкурса. И моему рассказу, оставшемуся, разумеется, неопубликованным (да и не стоил он того!) Виталий посвятил в своем обзоре абзац. Чем-то ему неумелый этот опус приглянулся-таки. А потом, в шестьдесят восьмом уже, встретились впервые, превратив заочное знакомство в личное. Встретились здесь, в Питере, у меня дома, и проговорили весь вечер и полночи, и было выпито немало кофе и не только кофе (хотя кофе, все-таки, больше – по этой части Виталик уже тогда не знал себе равных); и как-то сразу возникла взаимная симпатия, которая потом, годами, превращалась в переписке – встречи-то редки были, всю жизнь так! – сперва в приятельство, а потом и в дружбу. Встречи! Да за все время, если вести отсчет с шестьдесят восьмого, месяцев семь-восемь с трудом наберется – и это за четверть-то века… И месяц из них – на том, первом, семьдесят шестого года Всесоюзном семинаре молодых фантастов и приключенцев в Москве, в общаге Литинститута на проспекте Добролюбова, где мы с Виталиком положили начало традиции, с тех пор неукоснительно соблюдавшейся – на всех конвентах, семинарах, совещаниях и так далее, куда мы попадали оба, селиться в одном номере (или, если номера оказывались, по счастью, одноместными – рядом). Правда, в тот раз Виталику здорово не подфартило: язва желудка, как ни пытался заглушить ее, проклятую, поглощая фантастические порции мороженого, все-таки привела его к Склифасовскому, и, возвращаясь в Питер, я оставил его там. Больше того: увлеченный делами, даже не успел заехать попрощаться – и потом много лет казнил себя за это, хотя сам Виталик ни разу мне того лыка в строку не поставил…

А по другой традиции, ежегодно приезжая в Питер, Виталик всякий раз останавливался у меня. И тогда начинался пир общения – на любые темы, как правило, отнюдь не всухую да не натощак, но главным яством всегда были именно беседы: о литературе и о фантастике в частности, о философии и психологии, политике и любви…

Кстати, о любви. Несовременный он человек, Виталий. К счастью. Никогда не забуду одной его фразы: "Фантастика – самая целомудренная литература". Не всегда это, может, справедливо (не о Вилли Коне говорю и та НФ, что настоящая литература, отнюдь не всегда является пуританской). Но ведь и целомудрие – не привилегия евнухов и импотентов: даже самые пылкие любовные сцены можно писать воистину целомудренно – на том и проверяется подлинный писательский талант. И вот что любопытно: Виталик, человек мягчайший, образец толерантности, умница и врожденный интеллигент, в этих вопросах умел проявлять удивительную твердость. И когда готовил к публикации мой "Майский день" (так в "Следопыте" и не появившийся, но в том не наша с ним вина), заставил-таки меня убрать один фрагмент; потом его трижды выкидывали и в "Детгизе", и в "Молодой гвардии", но если там я на редакторов злился, всякий раз напоминая мееровские слова, оброненные как-то во время работы над "Летающими кочевниками": "Для "Костра", а не для кастратов!" – то на Виталия обижаться мне и в голову не приходило. И не по дружбе, а потому, что свои редакторские требования он умел всегда сформировать столь тактично – если даже и не принимал их в душе, то уж горечи никакой не оставалось. И вообще, редактором он был, что называется, милостью Божией.

Редакторское племя делится на три клана: таланты, активисты и лентяи. Последние – самые безобидные, ибо никогда ни во что не вмешиваются, но и проку с них нет, хотя из зол и являют они собой меньшее. Страшен активист, который вмешивается во все подряд, перекрашивает брюнеток в блондинок, потому что они ему больше нравятся, перекраивает фразы на свой вкус – словом, избави Бог! Виталик был талантом. Он находил автора и произведение. И потом уже не трогал без нужды. За все мои "следопытовские" публикации он единственный раз позволил себе изменить в рассказе одно слово – и я ему благодарен за это до сих пор, настолько точнее и емче стала фраза… Но все-таки двух-трех редакторов такого класса я за свою жизнь встречал. Феномен же Бугрова – уникален. Потому что этот литсотрудник провинциального журнала (заведующим отделом и членом редколлегии он стал ох как поздно!) был нашим отечественным Кемпбеллом-младшим; понятия Бугров и фантастика для нашего поколения стали неразделимы. Объективно: автор чуть ли не единственного опубликованного рассказа; редактор, ведущий отдел фантастики в региональном юношеском журнале; библиограф, частично в одиночку, частично вместе с Игорем Халымбаджой составивший лучшую на сегодня библиографию отечественной НФ; критик, выпустивший две книги – "В поисках завтрашнего дня" и "Тысяча ликов мечты"; наконец, составитель многих сборников – последняя его работа, шеститомник Александра Грина, стоит сейчас передо мной… Много это? Мало? Не берусь судить. Но Бугров-то не только все это. Бугров – это эпоха. Это – призвание. Представить себе не могу, какой была бы наша фантастика, лишись она этого тихого, неприметного на первый взгляд человека. И это отнюдь не преувеличение: Виталик был не единственным, разумеется, но одним из очень и очень немногих китов, державших на своих спинах мир отечественной НФ. И так – четверть века кряду.

Но не о том сейчас речь. Даст Бог, напишу еще о нем когда-нибудь статью – и не для того лишь, чтобы сквитаться за предисловие к последней моей книге, а потому что роль Бугрова в истории нашей НФ и впрямь нуждается в серьезном и пространном разговоре. И таком, что не под силу кому-нибудь одному. И еще не для того, чтобы сказать в его адрес все те добрые слова, что не успел (и всегда так бывает!) произнести при его жизни. Именно не успел, а не забыл: слишком редко встречались, слишком обо многом хотелось поговорить при каждой встрече, не до самих себя было, об этом – все вскользь, вскользь… Хотя сказать все равно хочется – и непременно скажу, хоть и страшно зарекаться: вот и Виталик многое еще собирался сказать. Как там, в классике: не то плохо, что человек смертен, а что он внезапно смертен…

И вот – умер. Уснул – и не проснулся. И, говорят, так и продолжал улыбаться, никогда уже не узнать – чему.

Не знаю, правда ли, что такая смерть дается лишь праведникам. Во-первых, никогда я не был человеком религиозным, чтобы толковать о таком всерьез, да и Виталик к праведникам отнюдь не относился. Грешным он был, слава Богу – и выпить любил, и соленым словцом в мужском кругу не брезговал, и… Да что там говорить, нормальный живой человек.

И все-таки есть одно слово из того же ряда, что святые и праведники.

Подвижник.

И если бы мне предложили определить Виталика всего двумя словами, более точного выражения, чем "незаметный подвижник" мне было бы не сыскать.

И свидетелем его подвигу – все мое поколение нашей НФ. А сама она, фантастика наша, такая, какая есть – в немалой мере итог и результат его подвига.

Помню, на "Аэлите" девяносто второго мы смеялись – уж переименовывать Свердловск, так в Екатеринбугр, да и журнал пора бы уже перекрестить в "Бугральский следопыт"… а Виталик отмахивался, улыбался тихонько да прикладывался втихую – чтобы жена не засекла – к рюмке. И вот теперь только понимаю: никогда уже не будет того "Следопыта", который моя alma mater – действительно был он "Бугральский". И в Екатеринбург, ехать страшно – другой это уже город. И не такой родной.

И все-таки…

И все-таки пока мы есть (кто знает, что после нас будет и как?) есть и тот "Следопыт". И Виталий есть. И все остальные. Надо просто еще раз перебрать четки. И не бояться боли. Потому что боль – она и есть жизнь. Которая пока продолжается.