Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Отчего-то русские доносительством никогда не брезговали, возможно оттого, что оно, как правило, всегда поощрялось власть предержащими. Однако на Дмитрия после свадьбы свалилось столько доносов, что-де на него вот-вот покусятся, что он приказал не слушать их, а если уж очень доносчик настырен, то и сечь его: «Не толбочь, что не надо! Не оговаривай добрых людей!»
16 мая днем на правах родственника пробился к царю Мнишек. И когда они остались одни, заговорил:
– Сын мой, ваше величество, тебе грозит смертельная опасность.
– Ах, отец, я уже столько слышал об этом. Вон юродивая старуха Елена предсказывала, что меня убьют на свадьбе. Ну и что? После свадьбы уж неделя минула и я, слава Богу, жив и здоров.
– А ты знаешь, кто затевает это?
– Кто?
– Князь Шуйский с братьями.
– Но это же смешно, отец. Шуйский после помилования самый верный мне человек. Ты видел в церкви, когда мы с Мариной подошли к образам, а они оказались слишком высоко, кто нам подставил скамеечки? Шуйский. Именно князь Василий кинулся и подставил. Не слуги мои, не телохранители, а именно он догадался… Нет, он мне предан, отец, он помнит мое добро.
– Но мои гусары, вот смотри сколько доносов, – и Мнишек высыпал перед Дмитрием ворох записок. – Прочти, что они пишут.
– И не подумаю. Ваши гусары, отец, натворили гадостей москвичам, обозлили их и теперь боятся мести. Вот и пишут, чтоб я их оборонил. Мало им лакейских девок, так вон они средь бела дня вздумали боярыню сильничать, кобели.
– Но я умоляю тебя, прислушайся, сынок.
– Вы боитесь за своих гусар, отец, так и распоряжусь, чтоб у казарм выставили стрелецких сторожей.
– Себя побереги, Дмитрий, и жену свою.
– У меня в Кремле достаточно охраны, отец. Не беспокойся. Меня народ любит, а если ваших гусар припугнет, так это им на пользу. Не будут безобразничать.
Нет, не убедил тесть царственного зятя, не убедил. Хотел зайти к дочери, но раздумал: зачем пугать ребенка? Может, действительно, все обойдется, образуется.
День прошел спокойно. Дмитрий зашел в мастерскую, где умельцы делали по его приказу маски для маскарада. Примерил несколько, посмеялся вместе с рабочими над «харями». Похвалил:
– Хорошо сладили. Молодцы. За каждую по рублю получите.
После обеда царь призвал к себе стрелецкого голову Брянцева:
– Федор, выставь на ночь караулы у гусарских казарм.
– А они что? Безоружны? Сами себя укараулить не могут?
– Да нет, боятся, как бы ночью на них чернь не нагрянула. Мне докладывают, народ взбудоражен, обозлен на них.
– А к немецким казармам не надо ставить?
– Нет. Это народ серьезный, никого не обижали.
– До какого часу велишь держать посты у казарм?
– Да как рассветет, можешь снимать.
Брянцев ушел распоряжаться, а царь отправился на половину жены и пробыл у нее до ночи. Вернулся к себе поздно и обнаружил, что нет постельничего, позвал из соседней комнаты Басманова:
– Петр Федорович, где Безобразов?
– Не знаю, государь, он и не появлялся.
– Вот обормот, завтра явится, всыплю плетей. Не иначе у какой-нибудь девки застрял.
Безобразов ночевал у Шуйского, помирать вместе с другом детства Иван не хотел. Именно он и рассказал Шуйскому о расположении внутренних постов во дворце, их вооружении и времени смен. И он же подал мысль, как отсечь самозванца от народа.
– Как же ты решился, Иван, изменить ему?
– Надоело брехню его слушать, Василий Иванович. Я-то ведь знаю, откуда этот «царь» вылупился.
– Не вспоминали за далекое детство?
– Что вы, князь? Петька Бугримов вспомнил, так мигом в петлю угодил.
Еще не всходило солнце, когда Скопин-Шуйский провел через Сретенские ворота в город две сотни новгородцев, сказав приворотной страже, что действует по приказу царя, дабы усилить охрану. Кто ж не поверит царскому меченоше?
Царь, как обычно, встал рано, Басманов доложил ему, что все спокойно, ничего не случилось.
– А как у гусарских казарм? Не было столкновений?
– Нет, государь, все нормально.
– Ну и слава Богу.
Дмитрий прошел по дворцу, остановился у дверей царицы, прислушался, там было тихо. «Спит солнышко мое», – подумал с нежностью и пошел вниз. Вышел на крыльцо, встретил дьяка Власьева.
– Ну что, Афанасий, хорош денек? А?
– Хорош, государь, – согласился дьяк. – На небе ни тучки.
И в это время ударил колокол на Ильинской церкви.
– Что это? К чему? – спросил Дмитрий.
– Где-то загорелось, наверно, – предположил Власьев. – Москве это не в диво.
К ильинским колоколам добавились еще и еще. Царь воротился во дворец, встретив Басманова, сказал ему:
– Петр Федорович, узнай, что там случилось, где горит?
Новгородцев, вооруженных до зубов, встретили на Красной площади Шуйские и Голицыны. И сразу же во главе их направились к Фроловским воротам. Узнав едущих в Кремль князей, стрельцы не посмели их остановить, а когда на них бросились новгородцы, то тут же и разбежались. Захватив Фроловские ворота, заговорщики тут же побежали окружать дворец.
– Чтобы и мышь не выскочила, – командовал Василий Голицын и, повернувшись к брату, сказал: – Иван, сыпь к Марфе, спроси ее с пристрастием, что это сын ее или нет?
Василий Шуйский повернул коня назад на площадь, и прямо в проезде его схватил за стремя дьяк Осипов. Глаза у дьяка горели лихорадочно.
– Василий Иванович, сполох гудит, сейчас и великий ударит.
– Молодец, Тимофей, – похвалил Шуйский.
– Василий Иванович, благослови на подвиг. – У Осипова блеснул в руке нож. – Там столько охраны, они могут не пробиться до него. Я пройду все пять дверей, меня знают.
– Благословляю, Тимофей, с Богом, – решительно сказал Василий Иванович и перекрестил дьяка. «Он прав, – подумал князь. – Новгородцев может отбить охрана, зачем же упускать такую возможность».
Выскакав на Красную площадь, где уже густела толпа, Шуйский закричал:
– Православные, поляки хотят убить государя! Бей их!
Лучшего призыва чернь не могла услышать: «Бей латынян!» Откуда-то явилось в руках у многих оружие, но более всего было дубин и кольев. А Шуйский, вертясь волчком на коне, командовал:
– Не пускайте их в Кремль! Не давайте подходить даже!
Литовский полк, квартировавший на Арбате, поднялся по тревоге и с развевающимся знаменем двинулся было к Кремлю, однако натолкнулся на баррикаду из бревен, досок и дров. А из дворов летели на полк камни, палки и даже палили из пищалей. Куда ему было устоять перед рассвирепевшими москвичами, с отчаянной решимостью дравшихся за «государя-батюшку». Полк повернул назад и под свист и улюлюканье отступил в казарму.
Но, пожалуй, наиболее ожесточенные схватки шли с польскими гусарами, с теми самыми, которые так издевались над москвичами. С обеих сторон были не только раненые, но и убитые.
Когда перед дворцом явилась вооруженная шумная толпа, Басманов открыл окно и спросил:
– Что вам здесь надо?
– Отдай нам вора и самозванца, тогда поговорим с тобой, – кричали из толпы.
Басманов кинулся к Дмитрию:
– Ах, государь, не верил ты своим верным слугам. Ныне спасайся, а я, сколь могу, задержу их.
– Кто там есть?
– Там видел Шуйских и Голицыных, предали они тебя, предали.
– Ну я им покажу. – Дмитрий схватил ружье и, высунувшись в окно, потрясая им, крикнул: – Я вам не Борис, негодяи.
Из толпы хлопнуло несколько выстрелов, пули ударили в стену, в лицо Дмитрию сыпанули мелкие щепки. Он невольно отпрянул от окна.
– Беги, государь, я умру за тебя, – сказал Басманов.
И в это время появился Тимофей Осипов, в руке его сверкал нож, он кинулся на Дмитрия с криком:
– Ты еще жив, недоносок!
Но его опередил Басманов, срубил дьяка саблей.
– Беги, государь, я выйду к ним. Задержу, – и, обернувшись к алебардщикам, приказал: – Выбросьте это тело на площадь, пусть ведают, что их ждет.
Басманов надеялся, что труп Осипова испугает толпу и она разбежится. Однако это, напротив, разозлило людей, хорошо знавших убитого дьяка как подвижника православия. Поднялся сильный шум.
Басманов появился на крыльце, где уже было несколько думных бояр. Он стал уговаривать толпу именем государя прекратить шум, успокоиться и разойтись. Увидев среди толпы стрельцов – своих подчиненных, – Басманов стал каять их:
– А вы что тут делаете, охранители? Как вам-то не совестно?
Толпа начала стихать, слишком много страшного связывалось с именем этого человека. Некоторые заколебались, и тут вдруг сзади Басманова появился думный дворянин Михаил Татищев. Выхватив кинжал, он ударил им в спину Басманова, убил его и столкнул тело на ступени. Опьяненная видом крови ненавистного человека толпа взвыла в восторге и стала топтать убитого.
– Скорей туда, – крикнул Татищев, указывая на вход. – Смерть самозванцу!
Заслышав внизу топот сотен ног и крики толпы, Дмитрий бросился бежать по переходу и поравнявшись с дверью царицы, распахнул ее и крикнул:
– Сердце мое, измена! – и помчался дальше, думая только о своем спасении.
Марина вскочила, едва поднялась стрельба и шум у дворца, одела юбку и кофту и, когда муж ей крикнул об измене, выбежала из спальни и кинулась к лестнице, надеясь спуститься и спрятаться в каких-нибудь закоулках. Однако мчащаяся наверх, орущая лавина попросту столкнула царицу с лестницы. Она упала, ушиблась, но в горячке даже и не заметила ссадину на локте. Откуда ни возьмись к ней подбежал ее паж Ян Осмульский, молоденький мальчик с едва пробивающимися усиками:
– Ваше величество, сюда за мной, – и схватив ее за руку, повлек в комнату гофмейстерши Варвары Казановской.
Там испуганной стайкой сбилось несколько фрейлин царицы. Осмульский запер дверь и, вытащив саблю, сказал:
– Ваше величество, они смогут пройти сюда только через мой труп.
В дверь требовательно застучали, закричали: «Откройте!»
Осмульский знаками показал фрейлинам: спрячьте царицу. Двери начали ломать, и, когда первый мужичина, только что выпущенный из тюрьмы, ввалился в комнату, паж зарубил его саблей. И тут же сам пал сраженный выстрелом из ружья. В него уже мертвого тыкали алебардами, ножами.
– Где царь? – рявкнул бородатый мужик.
– Его здесь нет, – отвечала Казановская дрожащим голосом, чувствуя, как ей под широкую юбку залезает царица.
– Га-га, – заорали мужики. – Гля, девки. Во где б пощупаться б… А?
И тут в комнату протолкнулись Голицын и Дмитрий Шуйский.
– А ну прекратите, – приказал князь. – Ищите самозванца, если вам еще нужны головы. Если сбежит, всем на плахе быть.
Выгнав нахалов и словоблудцев, Голицын выставил у комнаты караул новгородцев:
– Никого сюда не пускать, здесь женщины только.
Дворец гудел от топота ног, криков, хлопанья дверей.
Все искали царя, заглядывая во все закоулки, рундуки, под лавки и кровати. А Дмитрий по переходам бежал через баню в каменный старый дворец, миновал анфиладу комнат, выглянул в окно. Здесь никого не было видно, все колготились у деревянного дворца. Дмитрий открыл окно, на глаз прикинул высоту, было сажен пять, но понадеявшись на собственную силу, он прыгнул. И ударившись о землю, потерял сознание. Стрельцы, стоявшие у ближайших ворот, подбежали к нему, плеснули из баклаги водой в лицо. Он открыл Глаза, узнал среди них своих северских ратников:
– Ребята, спасите меня, бояре гонятся за мной. Я их всех казню… вас награжу ихними угодьями, домами… Все боярское будет ваше… Я награжу… Шуйский – изменник…
– Не боись, государь, мы тебя не дадим в обиду. А ну-ка, хлопцы, поддержите.
И стрельцы, подхватив Дмитрия под мышки, потащили в ближайшее строение.
– Вот тут тебя ни одна тварь не найдет. Что с ногой у тебя?
– Кажется, вывихнул.
– Ну ничего, вот придет Кузьма, он добрый костоправ, поставит на место.
– Вы только не выдавайте меня Шуйским, – попросил Дмитрий.
– Да ты шо? Чи мы зря тебя от самого Путивля до Москвы провожали? Пусть попробует кто сунуться.
«Слава Богу, на своих, на северских натакался, – думал, морщась от боли, Дмитрий. – Вот только нога, скорей бы этот костоправ явился. Сегодня же всем головы вон, как только подавлю бунт, всем, всем и Шуйским, и Голицыным. Никому пощады, никаких помилований. На плаху! На плаху!»
А между тем заговорщики облазили весь дворец от подвала до крыши в поисках лжецаря. Но его нигде не было.
– Где этот еретик?
– Худо дело, – сказал Шуйский. – Как бы он не ускользнул в город, там за него побоище идет.
– Через стену он не сможет бежать, – хмурился Голицын.
– Пошли, Василий Васильевич, своих ко всем воротам, чтобы он не выскользнул из Кремля.
– Весь Кремль надо обыскать. Весь.
Тут уже к новгородцам добавились сидельцы, выпущенные из тюрьмы. Эти заросшие, обозленные на власть люди шныряли по всем закоулкам и наткнулись-таки на Дмитрия.
– Вот он! Вот он! – вскричали торжествующе.
Стрельцы вскинули ружья, выстрелили и свалили двух человек, но бунтовщики не разбежались, позвали подмогу. Явились новгородцы с пищалями. Сотник Ус, не желая лишней крови, приказал стрельцам:
– Бросайте оружие или всех уничтожим!
Видя явный перевес у бунтовщиков, стрельцы побросали оружие. Лежащего на земле царя окружила ликующая, кровожадная толпа.
– А-а, попался, еретик, говори, кто ты и чей?
– Я сын царя Ивана Васильевича, – испуганно лепетал Дмитрий.
– Так мы тебе и поверили. Признавайся, кто ты?
– Дайте мне выйти на Лобное место… Спросите мою мать-царицу… Я должен обратиться к народу.
И тут подошел Иван Голицын, только что воротившийся из Вознесенского монастыря.
– Я только что от царицы Марфы, она сказала: он не мой сын.
– Ага-а, – завыла толпа, и Дмитрия начали пинать ногами, плевать в него, срамя последними словами. Содрали с него царское платье.
– Дайте мне говорить с народом, – умолял несчастный Дмитрий своих мучителей.
– Вот я дам тебе благословение, – крикнул Мыльников и вскинул к плечу ружье. – Нечего давать еретикам оправдываться.
И выстрелил. Самозванец был убит, и на него уже мертвого набросились сразу словно воронье, тыча в него алебардами, саблями, кинжалами.
– Тащи его, братцы, на площадь!
– Верно! Он просился туда. Айда!
И, ухватив за ноги, поволокли лжецаря к Фроловским воротам. Поравнявшись с Вознесенским монастырем, потребовали Марфу. Она явилась в окне.
– Говори, это твой сын?
– Нет, это вор, – отвечала та и отвернулась. Полуголое тело лжецаря вытащили к Лобному месту, бросили на землю. Потом от торговых рядов принесли прилавок и положили тело на него. Сюда же вскоре приволокли труп Басманова и положили рядом. Добровольные глашатаи вопили:
– Глядите, люди добрые, на вора Гришку Отрепьева, обманом захватившего царский престол. Вот он злыдень, покаран Богом!
А между тем по Москве трещали выстрелы, слышались крики, звон колоколов. Это шли сражения возле казарм поляков. Находился в осаде и Посольский двор.
Князь Шуйский призвал к себе племянника Скопина-Шуйского:
– Миша, скачи к Посольскому двору, разгони чернь. Извинись перед послами; скажи им, что Лжедмитрий низвергнут и что их – послов – мы не дадим в обиду.
Отправив племянника, Шуйский тут же разослал посыльных во все концы, чтобы останавливали кровопролитие:
– Говорите, что лжецарь разоблачен, что он уже на позорище на Красной площади. Что это был Гришка Отрепьев, расстрига.
Воейков притащил из кремлевской мастерской страшную маску-«харю» и водрузил ее на лицо лжецаря и воткнул в рот трубку:
– Вот пусть теперь поиграется. Ха-ха-ха.
А толпа все прибывала, толпилась возле трупов. Кто-то из женщин плакал, глядя на все это:
– Ведь добрый же был царь.
Негромко переговаривались:
– Да он ли это?
– Нарочи, че ли, лицо-то «харей» закрыли?
– Я слышал, что он бежал.
– А тогда кто это?
– Да мало ноне народу побили. Ежели б царь, он бы в царском был, а то голяка поклали. Любуйся срамотой.
18. Торжество и тревоги Шуйского17 мая 1606 года оказался жарким днем для Москвы. Кое-как к вечеру удалось успокоить народ, отогнать от польских казарм, спасти гусар от полного истребления. Несмотря на наступающую ночь, бояре съезжались в Кремль, собирались в Грановитую палату. Шуйский велел сменить все караулы в Кремле новгородцами и наказал сотнику Усу:
– И возле самозванца на ночь выставь стражу, а то их обоих бродячие псы объедят.
Опасались бояре, как бы чернь не вздумала мстить за «доброго царя», оттого и гуртовались в Кремле. Большинство радовалось случившемуся, особенно те, кто руководил заговором – это Шуйские и Голицыны.
Конечно, главным героем считался князь Василий Иванович Шуйский. Он ввел новгородские сотни в Кремль, он отворил тюрьму и кинул сидельцев на подмогу новгородцам, а главное, он же обманул чернь, натравив ее на поляков кличем: «Поляки хотят убить государя!»
И никто не удивился в Грановитой палате, когда не глава Думы Мстиславский, а именно Шуйский открыл совещание:
– Наконец-то, господа, мы сбросили с престола самозванца, расстригу Гришку Отрепьева и можем вздохнуть свободно, без оглядки, без страха угодить в немилость. Конечно, мы все не без греха, все в свое время помогали ему овладеть престолом, не видя иного выхода избавиться от засилья Годуновых. Поэтому не станем корить друг друга прошлым, подумаем о грядущем. Ныне я могу открыто сказать Думе, что еще зимой мы тайком посылали к Сигизмунду человека с предложением возвести на московский престол его сына Владислава…
– Как же без нашего согласия? – возмутился кто-то из темноты, поскольку единственный шандал с горящими свечами стоял на председательском столе.
– А как нам было просить вашего согласия, если расстрига не пропускал ни одного заседания?
– Оно так.
– Вот то-то. У меня не три головы на плечах.
– А кто еще решал?
– Ну во-первых, мы все Шуйские, князья Голицыны, Скопин-Шуйский, Крюк Колычев, Головин, Татищев, Валуев, купцы Мыльниковы, Куракин Иван Семенович, а от иерархов церкви крутицкий митрополит Пафнутий.
– Могли б меня призвать, – молвил обиженно Мстиславский.
– Ах, Федор Иванович, нам не хотелось твоей головой рисковать, мало нам было тургеневской, царствие ему небесное, – перекрестился Василий Иванович и продолжил: – Мы просили у Сигизмунда его сына с одной целью, чтоб он помог скинуть с престола расстригу.
– А как бы он мог помочь нам? Войском?
– А хотя бы и тем, чтоб отозвал поляков от расстриги. Однако с Божьей помощью мы управились с самозванцем сами и теперь польский королевич ни к чему нам. Но и ссориться с королем не след. Поэтому я предлагаю послать к королю посла, который бы объявил ему о случившемся и заодно заверил бы о нашей приверженности миру с Польшей.
– А как же мы оправдаем сегодняшнюю резню польских гусар? – снова спросили из темноты.
– Как? Принесем извинения, мол, нечаянно случилось, что некоторые из них хотели защищать самозванца.
– Э-э, Василий Иванович, Гонсевский поди уже строчит донесение, мол, Шуйский натравил на поляков народ.
Василий Иванович поскреб потылицу[36]36
Потылица – затылок.
[Закрыть], но нашелся быстро:
– А в таком случае надо немедленно обложить и польское посольство, и казармы нашими караулами.
– Верно, – подал голос Волконский, – пусть они будут заложниками. Тогда легче будет вести переговоры с королем. Мало того, можно потребовать возместить наши убытки за эту смуту, чай, Гришку-то нам поляки подсунули.
– Убытки он вряд ли нам возместит, – вздохнул Мстиславский. – Но поляков задержать надо, хоша и кормить их будет накладно.
– Важен запрос, – не успокаивался Волконский, – чем больше запросим, тем скорее король забудет о резне.
– А много ли их побили?
– Да сотни три, не менее.
– Кое-как остановили, – сказал Шуйский. – Пришлось на винный подвал натравить.
– Да надолго ли этим заманишь, – засомневался Мстиславский. – Вот завтрева протрезвеют, не спохватятся ли за расстригу?
– Он уж вон на площади лежит, поздно спохватываться. Кого ж, господа, пошлем к королю?
– А он сам уж назвался, – усмехнулся Мстиславский.
– Кто?
– Ну Волконский-Кривой.
Шуйский вытянул шею, вглядываясь в полумрак:
– Григорий Константинович, ты где?
– Да тут я, – отозвался от столпа Волконский.
– Вот тут Федор Иванович предлагает отправить тебя послом в Польшу. Ты как? Не возражаешь?
– А кто ж от чести отказывается. Согласен, конечно.
– Ну и добре. Теперь, господа, я предлагаю привезти из Углича в Москву гроб с телом Дмитрия, чтоб на будущее никакой самозванец не посмел красть его имя.
– Это надо, надо, – прошелестело вдоль стен.
– И, показав матери инокине Марфе и народу, положить в Архангельском соборе рядом с братом и отцом Иваном Грозным.
На это предложение никто не возразил, все понимали – надо утишить чернь. А как? Показать мощи настоящего Дмитрия.
Решили послать в Углич родственников Марфы Григория и Андрея Нагих, а также князя Ивана Воротынского и Петра Шереметева.
– И обязательно надо иерархов, – сказал князь Шуйский. – Я предлагаю митрополита Филарета, пусть он еще с собой возьмет пару архимандритов.
Хитрил Василий Иванович, предлагая Филарета, ох, хитрил, но об этом вряд ли кто догадывался. Дело в том, что Филарет – в миру Федор Никитич Романов – доводился родственником Ивану Грозному через его первую и любимую жену Анастасию Романову, а поэтому вполне мог претендовать на московский престол. Поэтому-то Шуйский решил хоть на время избавиться от него руками Думы, так как уже положил глаз на царскую корону.
«В самом деле, кто более достоин наследовать русский престол? – думал князь. – Мы, Шуйские, поскольку ведем род от Рюрика. Вот еще б Васька Голицын не крутился под ногами, он тоже не прочь в цари, эвон как старался расстригу спихнуть. Но он – Гедиминович, против Рюриковичей не тянет. Мой престол должен быть. Мой».
Пока это в мыслях у князя, говорить об этом вслух нельзя, его должны избрать выборщики от всех концов страны. Но пока их дождешься… А сейчас порядок можно обойти, где уж тут сзывать выборщиков? Держава в великой смуте. Москвичи выкрикнут, оно и ладно. Пафнутий обвенчает, оденет венец, вручит посох, оно и довольно. Пусть посля кто попробует оспорить законность свершенного. Надо на патриарший престол звать Гермогена, он не забудет этой услуги. А Игнатия – прихвостня лжецаря – гнать в шею. В шею.
– Миша, – позвал Шуйский, стараясь смотреть в полумрак выше свечей.
– Я здесь, Василий Иванович, – отозвался Скопин.
– Ну перевел ты те бумаги, которые в тайнике взяли?
– Перевел.
– Можешь зачитать нам?
– Могу.
– Ну иди к свету.
Скопин-Шуйский подошел к столу, вытащил из-за пазухи бумаги, прокашлялся.
– Эти бумаги лежали в тайнике у самозванца, – пояснил он боярам. – Мы захватили в плен его секретаря Бучинского, ребята его хотели убить, он взмолился, что-де всегда мыслил против лжецаря и чтоб доказать это, пообещал отдать секретную переписку. Его привели ко мне, он показал мне тайник, где лежали эти бумаги. Все они были написаны на польском. Василий Иванович велел мне перевести их. Вот с помощью Бучинского я и перевел. Тут есть письма и договор «кондиции».
– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Мстиславский.
– «Кондиции» между королем и самозванцем, как мне сказал Бунинский, секретные, о них из поляков знали только Мнишек и его дочь Марина. По этим «кондициям» самозванец в случае успеха обещал королю Смоленск.
– Вот сукин сын! – воскликнул Волконский. – Ты мне потом отдай эти «кондиции», князь Михаил, я ими короля к стенке прижму.
– Это пусть Дума решает, Григорий Константинович.
– Это само собой, – согласился Волконский.
– Слушайте дальше. Мнишеку были обещаны Северские города.
– Гля, какой щедрый, – покачал головой Мстиславский.
– А Марине Псков и Новгород.
– Вот же ворюга, всю казну на нее высыпал, так еще и Псков с Новгородом обещал, – не удержался Шуйский.
– Но этого мало, по «кондициям» он обещал всю Русь в католическую веру перевести.
– Э-э, значит, не зря мы его сковырнули.
– Василий Иванович, надо все это описать в грамотах, – предложил Мстиславский, – и разослать по всем городам.
– Это верно, – обрадовался Шуйский, понимая, что подписывать такие грамоты должен государь, а значит: «Ускорю венчание, никто не обидится».
– И еще, – продолжал Скопин-Шуйский, – там была переписка самозванца с папой римским и тоже касалась католической веры.
– В общем так, господа бояре, мы не зря, выходит, трудились, – подытожил Шуйский. – Отвели угрозу латынизации церкви. Правильно я говорю? – Князь обвел палату взглядом, но в ответ услышал из дальнего угла храп.
– Эй кто ж там храпака задал?
– То, Василий Иванович, дьяк Луговской притомился, – отвечал Телепнев.
– Так разбуди его.
– Не стоит, Василий Иванович, – зевнув, вступился за уснувшего дьяка Данила Мезецкий. – Уже вторые петухи пропели, всем бы нам пора на боковую.
– Ладно, шут с ним, пусть спит Томило Юдич, – согласился Шуйский. – Давайте решим, что делать с трупом самозванца и все на сегодня. Как думаешь, Данила Иванович?
– Я думаю, – сказал Мезецкий, – дни три пусть поваляется на площади, чтобы чернь утвердилась, что действительно мертв и не воскреснет. А потом привязать к лошади, протащить по всей Москве, вывезти за околицу, закопать без отпевания и могилу затоптать, чтоб следа от нее не осталось.
– Ну что ж, вполне разумный совет, – согласился Шуйский. – А как с Басмановым решим?
Едва заслышав о Басманове, поднялся с лавки Иван Голицын:
– Господа, прошу труп Басманова мне отдать, он мне брат сводный, и я должен озаботиться похоронами его по-христиански.
– Где ты хочешь положить его?
– На подворье Басмановых в церковной ограде.
– Ну что, господа бояре, я думаю, разрешим князю Голицыну похоронить своего брата, – сказал Шуйский, налегая на «своего брата» и в душе ликуя, что князь Иван, того не подозревая, увеличивал шансы Шуйского на престол: «Все. Спеклись Голицыны, кто ж доверит царство родне Басманова. Ай да, Иван Васильевич, вот удружил. Умница».
Уже через день на подворье князя Василия Шуйского собрались его братья, племянник Скопин и сторонники – Крюк Колычев, Головин, Татищев, Мыльниковы, Валуев и Пафнутий. Решался один вопрос – выборы царя. Наиболее решительно был настроен Михаил Татищев:
– Нечего нам ждать, когда со всей державы съедутся выборщики, выйдем на Лобное место, выкрикнем в цари Василия Шуйского и всего делов.
Для приличия кандидату полагалось поломаться, как в свое время искусно «ломался» Годунов. Князь Шуйский не стал исключением.
– Достоин ли я?
– Да ты что, Василий Иванович! – воскликнул Татищев. – Ты ж от Рюрика род ведешь, от Невского. Царство твое законное.
Шуйский догадывался, отчего так рьян в этом вопросе Татищев: «Отцовский грех замаливает». Еще при Годунове, когда судили князя Василия, именно отец Михаила Татищева, Игнатий Петрович, бил принародно по щекам Шуйского, срамя последними словами. Это Рюриковича-то!
Зато ныне и сын, и отец самые преданные сторонники князя Шуйского. Да и как забыть решительность Михаила, когда все висело на волоске перед грозными очами Басманова. Не убоялся зайти клеврету лжецаря со спины и ударить его кинжалом. Этот предан, как пес, к Голицыным не переметнется.
– Надо составить грамоту-обращение к народу, – предложил Скопин-Шуйский. – И честь ее с Лобного места.
– Правильно, Михаил Васильевич, – поддержал Татищев. – Садись, бери перо.
В составлении грамоты участвовали все. Ну ясно, по предложению Татищева начали от Рюриковича и Александра Невского, по подсказке Пафнутия навеличили Василия Ивановича страдальцем за православную веру, непримиримым борцом с папежниками и иезуитами, главным разоблачителем Гришки Отрепьева, незаконно захватившим московский престол.
Одно подзабыли составители грамоты, как этот «разоблачитель» всего год тому назад с Лобного места признавал Гришку за Дмитрия – природного сына Ивана Васильевича. А народ-то помнил, а народ-то не забывал.
Поучаствовал в грамоте и купец Мыльников, вписав в нее «о приязни и поощрении князем торговых дел на Москве и в державе». Даже Головин ввернул, что «с великим береженном князь относился к казне государевой». От такой похвалы было изморщился сам Шуйский:
– К казне расстрига никого за версту не подпускал. Всю растряс до копейки.
– Но, Василий Иванович, а не вы ли заставили его так называемую жену Марину незамедлительно вернуть казне все деньги и драгоценности, подаренные ей расстригой.
– Ну я, – смутился князь.
– Ну вот, стало быть, оберегали казну.
И все согласились с Головиным: был князь Шуйский и казны оберегателем.
После составления грамоты решили идти на Красную площадь все гуртом. Мало того, велено было и всей дворне – поварам, конюхам, стряпухам и лакеям следовать туда же. Их наставлял брат Шуйского Дмитрий Иванович:
– Смешайтесь с толпой, и как спросят с Лобного места кого в цари, вопите: князя Шуйского Василия Ивановича. Понятно?
– Что ж тут непонятного, мы за Василия Ивановича завсе, чай, он кормилец наш.
На Красной площади возле трупа самозванца народ толпился от зари до зари, чем-то притягательны мертвецы для живого человека, невольно где-то в глубине сознания мысль-червячок копошится: «не я, слава Богу».
И тут на Лобное место взбираются все князья Шуйские, митрополит Пафнутий, Татищев, купцы, и толпа туда невольно обращается, подтягивается поближе, знают, что-то важное будет сообщено. Вперед там наверху выдвигается Татищев.
– Люди православные, народ земли Русской, – громко возглашает Михаил Игнатьевич. – Нынче с милостью Божьей свершилось на Москве праведное дело, повержен в прах самозванец, расстрига и развратник Гришка Отрепьев. Вырвана из нечестивых рук держава и скипетр царский, испокон принадлежавший Рюриковичу племени. Приспел час передать державу законному наследнику и потомку легендарного Рюрика. Глас народа – глас Божий, кого бы вы, православные, назвали достойным сей великой стези?
– Князя Шуйского-о-о Василия Ивановича-а, – взревели голоса хорошо подготовленные и заглушили, смяли чье-то сиротливое: «Голицына!», «Мстиславского!».
Татищев продолжал как по писаному:
– Вот и бояре ж как один, как весь православный мир, назвали Василия Ивановича Шуйского и ему ж посвятили грамоту, которую я вам зачитаю, – и, вытянув грамоту, Татищев развернул ее и добавил голосу солидности и весомости. А закончив чтение, снова подвигнул толпу еще дружнее провопить:
– Шуйского-о! Радетеля нашего и защитника!
Татищев, обернувшись назад, нашел взглядом позади себя князя, ударил ему челом до земли:
– Василий Иванович, народ просит тебя принять скипетр и державу Российскую.
Шуйский поклонился на все четыре стороны, как год тому назад перед казнью, но слова уж другие молвил:
– Спаси Бог вас, православные… Буду править по правде и совести, без обид и несправедливостей.
Тут кто-то из толпы крикнул:
– Крест целуй, Василий Иванович! Крест целуй!
Подобная присяга, от древности восходящая, пришлась по душе Шуйскому, он сказал:
– И вы ж мне, православные, – и повернувшись к Татищеву, молвил негромко: – Объяви, присягаем в Успенском.
И направился с Лобного в сторону Фроловских ворот. А за ним шли бояре и густой лентой простой народ, призванный Татищевым к присяге. В воротах, поравнявшись со стражей, Шуйский сказал алебардщикам:
