Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
В ряду огорчений, щедро сыпавшихся на седую голову царя Шуйского, редко, но бывали и хорошие известия.
– Государь, князь Пожарский разбойника Салькова попленил. Теперь Коломенская дорога очищена.
– Слава Богу, – перекрестился Василий Иванович. – Хоть Дмитрий Иванович не оплошал. Ровно зуб больной выдернул.
– Он прислал его тебе.
– Кого?
– Ну разбойника этого.
– Зачем?
– На суд твой. Когда-то вроде ты сказал, увидеть бы злодея.
– Сказал, когда он Мосальского пограбил.
– Вот и прислал князь Пожарский тебе его в колодке.
– Довольно б было головы.
– Голову, государь, не спросишь: чья ты?
– Это верно, – усмехнулся Шуйский. – С головой не побеседуешь. Где он?
– Сальков?
– Ну да.
– Он у постельного крыльца за караулом.
– Пусть стоит. В собор пойду, взгляну. – Крестьянин Сальков, собравший шайку, изрядно досаждал Москве на Коломенской дороге, грабя обозы с продуктами, следовавшими из Рязани. Дважды царь посылал на нега отряды детей боярских, и оба раза они побиты были злодеем. Только князю Пожарскому удалось наконец разгромить шайку и пленить атамана.
Когда где-то через час царь появился на крыльце в сопровождении бояр, направляясь в Успенский собор, он увидел перед крыльцом стоявшего на коленях человека и около него двух вооруженных стрельцов. Вспомнил о Салькове. Тот ударился лбом о мерзлую землю:
– Прости, государь.
– Кто таков? – спросил негромко Шуйский.
– Сальков я, государь.
– Разбойник?
– Крестьянин, государь.
– А я слышал, разбойник ты.
– Поневоле, надежа-государь, по злой доле. Я крестьянствовал, а пришли поляки, нас пограбили, все как есть побрали. Жену увели, дочка утопилась от позора, деревню пожгли, многих побили. Куда податься было?
– Ведомо, грабить.
– Ох, государь, ныне ратай[67]67
Ратай – пахарь.
[Закрыть] не нужен стал. Разве я в этом виноват? Ни кола, ни двора, ни семьи. Что ж делать-то?
– Это я тебя должен спросить: что с тобой мне делать, Сальков?
– Простить, государь. А уж я заслужу твою милость.
– Чем же ты заслужишь, окаянный?
– Чем прикажешь, надежа-государь, я все могу: землю орать[68]68
Землю орать – пахать.
[Закрыть], железо ковать, избу рубить. Говорю, в разбой меня ляхи затолкали.
– А ты меня в грех толкаешь, Сальков, – вздохнул Шуйский. – Встань на ноги-то, застудишь коленки, кто лечить будет?
– Сам вылечусь.
Никак не мог понята Василий Иванович: чем тронул его этот кающийся разбойник? Что-то чудилось ему похожее на его судьбу. И ведь его же – самодержца довели поляки до крайности. Не царствует; мучается.
Что же еще расшевелил этот Сальков в очерствевшем сердце царя?
Что? И вдруг как молнией прояснило: «Дочь! Он говорил о дочери. И у меня ж теперь дочь есть. Хотелось сына-наследника, Бог дочь послал, милую Марьюшку. Этакое счастье на старости-то. Не ждал не гадал уж. Одарила Марья Петровна чадунюшкой».
– Как дочь-то твою звали? – спросил царь разбойника.
– Марьюшкой, государь.
Шуйский даже вздрогнул: и тут сошлось. И уж решил помиловать окаянного, но спешить не стал, царю суетиться не к лицу, молвил, проходя мимо:
– Мы подумаем, – и направился к храму.
А через два дня определили Салькова в Чудов монастырь на черные работы: дрова рубить, воду таскать и грехи замаливать, отбивая каждый день до пятисот поклонов.
Однако чудовский келарь скоро нашел новичку другое, более полезное применение. Поставил прирубать к кладовой пристройку, но снять епитимью[69]69
Епитимья – в христианстве церковное наказание в виде поста, длительных молитв; налагается исповедующим священником.
[Закрыть] не осмелился: «На поклоны ночи достанет».
Голодно-холодно было Москве в эту зиму. С великим трудом отбиваясь от тушинцев, жила столица надеждой – вот придет удатный князь Скопин-Шуйский, прогонит поляков и тогда…
А что тогда? Далее не загадывалось, потому как вся держава содрогалась в конвульсиях грядущей погибели. Никто никого не щадил. Поляки, захватывая город, особенно если он еще и сопротивлялся, рубили, топили, вешали всех без разбору, а город сжигали.
Русские, отбивая город и то что от него осталось, не успевших бежать поляков вырубали поголовно. Опьяненные кровью зверели и те и другие. И как звери прятались уцелевшие по лесам, которыми, слава Богу, не бедна была северная Русь.
Скопина-Шуйского, всей душой рвавшегося к Москве, по рукам и ногам связывали союзники шведы, требовавшие денег, денег, денег.
В предзимье захватив Александровскую слободу и обосновавшись в ней, князь послал к шведскому королю Бориса Собакина, наказав ему:
– Напомни его величеству о нашем договоре помогать нам ратниками. Обязательно скажи, что Сигизмунд напал на Россию и осадил Смоленск. Это должно подвигнуть Карла IX к действию. Они же ненавидят друг друга. И уж кто-кто, а шведский король не может желать успеха врагу своему – королю польскому.
– А если он откажет? – спросил Собакин.
– Не должен. Ну а если откажет, испроси разрешения самому нанять и найми хотя бы тысяч пять воинов. Да чтоб все были оружные.
– Ох, Михаил Васильевич, мало тебе этих шведов?
– Мало, Борис Степанович.
– Они ж обдерут тебя как липку, князь.
– Что делать? Было б что обдирать, пусть бы драли, лишь бы воевали. Вон соловецкие монахи наскребли, прислали двадцать тысяч рублей, спасибо старцам. Даже ложку серебряную не пожалели, присовокупили. Но мне ведь надо в десять раз больше. Будь у меня деньги, я б еще осенью в Москве был бы.
– А не получится, Михаил Васильевич, поляков выгоним, шведов на шею посадим?
– Не должно бы. Только, пожалуйста, Борис Степанович, не плачься королю о нашей безвыходности. Скажи, мол, все пока ладом идет. А то запросит того более за помощь.
– Корелу отдали, чего еще ему надо?
– Найдет чего еще просить швед, найдет. Ему Нева с Орешком бельмом в глазу.
Шуйский, получив с Безобразовым письмо от Скопина, радуясь успехам племянника и огорчаясь его трениям со шведами, решил от щедрот своих сделать ему приятное. Нет, не деньгами (насчет их Шуйский всегда скуповат был), а ратников подкинуть с воеводой. Призвал к себе Валуева:
– Григорий Леонтьевич, ты храбро сражался и под Тулой, и здесь, с Тушинским вором, хочу послать тебя к Скопину вместе с дружиной. У него там шведы выпряглись, надо своими поддержать.
– Я готов, Василий Иванович, когда велишь выступить?
– Да не мешкай шибко, хоть ныне ступай.
– Скоко прикажешь взять ратников?
– Думаю, полтыщи достанет.
– Что ты, Василий Иванович? – удивился Валуев. – С таким-то войском…
– А скоко ты хотел бы?
– Ну хотя бы тыщ пять.
– Нет, Гриша, оголять Москву нельзя. У меня кажин стрелец на учете. А там Скопин тебе подкинет народишку. Изыщет. Не все ж на шведов оглядываться.
– Что передать князю Скопину?
– Передай, что я… да что я, вся Москва на него в великой надеже. Еще скажи, что Ляпуновы Коломну взяли, теперь и она, и Рязань на нашей стороне. И порадуй князя, что Шереметев уже в Суздале, воры от него во всю прыть бегут. Скажи Скопину, я жду, когда он Сапегу расколошматит, того гляди ясновельможный Троицу сломит.
Валуев, прибыв с дружиной в Александрову слободу, не застал Скопина-Шуйского в воеводской избе.
– Князь за околицей, где ратных натаривают, – сказал подьячий, очинявший гусиное перо. – Пождите, он должен скоро воротиться.
– Подождем, – сказал Валуев, сбрасывая на лавку шубу и шапку. Очинив перо, подьячий, умакнув его в чернила, опробовал на листке бумаги, спросил:
– Вы никак из Москвы?
– Да, – отвечал Валуев.
– С дружиной?
– С дружиной, с дружиной, братец.
– Князь весьма будет рад такому пополнению, а то вон Строгановы прислали ратных, дремь – не вояки. Сейчас их швед Зомме обучает воинскому делу. Михаил Васильевич туда и поехал. Зомме жалится: скоре, грит, медведь научится саблей володеть, чем эти новобранцы. Надысь один из них заместо лозины коню своему ухо срубил.
– Хорошо хоть не голову, – усмехнулся Валуев.
Князь Скопин действительно вскоре появился в сопровождении адъютанта, Головина и Делагарди. Увидев гостя, воскликнул радостно:
– Ба-а! Григорий Леонтьевич, как я рад, что именно вас прислал государь. Мне там на поле сообщили, что прибыл отряд из Москвы, а кто воевода, не сказали. Фома, – обернулся князь к адъютанту: – Немедленно распорядись разместить дружину московскую в тепле, что ж они у костров греются.
– Где прикажешь, Михаил Васильевич?
– В опричных хоромах.
– Но там…
– Тогда пусть занимают царскую трапезную и затопляют печи.
Адъютант ушел. Скопин, сбросив шубу с шапкой, прошел к столу. Подьячий, вскочив, подвинул к нему лист:
– Вот, Михаил Васильевич, перебелил я.
– Хорошо. Спасибо. Я после прочту и подпишу. Ну, Григорий Леонтьевич, рассказывайте, как там Москва, государь?
– Москва ждет вас, Михаил Васильевич, и государь тоже.
– Что Вор?
– Вор, сказывают, бежал из Тушино.
– Хорошая новость.
– Но войско-то по-прежнему в Тушино. Государь просил поторопиться, очень голодно в Москве.
– Ах, Григорий Леонтьевич, тороплюсь я, а проку? Одни не хотят, не обижайся, Яков Понтусович, другие еще учатся оружием владеть, ну и что не менее важно, за спиной у меня еще поляков много. Вот вы очень кстати прибыли, завтра же пойдете с Головиным на Переяславль поляков выгонять.
– Государь велел передать вам, Михаил Васильевич, что Шереметев уже Суздаль занял.
– Устарели эти сведения, Григорий Леонтьевич. В Суздале уже полковник Лисовский. Да, да. Не удивляйтесь, Федор Иванович взял Суздаль и не озаботился дозорами, а ночью возьми да и налети Лисовский. Шереметеву пришлось отступить во Владимир, потеряв чуть ли не все пушки и обоз. Беспечность на войне всегда боком выходит.
– Коломну Ляпуновы взяли.
– Ну эти молодцы. С этими воевать интересно. Рязань держат?
– Держат, Михаил Васильевич. Оттуда на Москву продукты повезли. Из Серпухова тоже, там Пожарский постарался.
– Ну что скажешь, Яков Понтусович? – обратился Скопин к Делагарди.
– Я по-прежнему против спешки. Пока мы не очистим тыл от поляков, не можем идти к Москве. Если мы сейчас, как зовет царь, пойдем к Москве, то мы притащим на спине врагов, которые, соединясь с тушинцами, задушат столицу и нас в ней. Поэтому я бы советовал отправить Шереметеву приказ: вернуть Суздаль. Как отдавал, так пусть и отбирает. Головин с господином Валуевым возьмут Переяславль. Лишь после этого мы сможем заняться Сапегой.
– Перед тем я усилю Троицу, – сказал Скопин. – И хороший удар с двух сторон тогда убедит Сапегу снять осаду.
– Михаил Васильевич, посланцы от Ляпунова, – доложил Кравков.
«Хых, – удивился Скопин. – Легок на помине. Позавчера поминали, а ныне уж весть от него. Чем же он обрадует?»
Вошли два крепких рязанца в полушубках, с обветренными на морозе лицами. Поклонились низко, один из них полез за пазуху, достал свернутую трубкой грамоту, прохрипел осипшим голосом:
– От нашего воеводы Ляпунова Прокопия Петровича великому князю Скопину-Шуйскому Михаилу Васильевичу.
И, шагнув к столу, положил грамоту перед Скопиным. Князь не счел нужным поправить посланца, что назвал его «великим»: оговорился мужик, с кем не бывает, взял свиток, еще хранящий тепло посланца, сорвал печать, развернул грамоту. Прочел первую строку:
«Ваше величество, государь наш…»
Поднял глаза на рязанцев.
– Но это, кажется, не мне, царю.
– Вам, Михаил Васильевич, читайте до конца.
«…Михаил Васильевич, ваш дядя Василий Иванович давно уже не царствует, а мучает страну и всех православных. Из-за него уже пролито море крови, и конца этому не видно. Народ давно жаждет его ухода с престола и хочет видеть вас на Московском царстве, только вас. Вы – герой многих сражений…»
Скопин вскочил и, щурясь недобро, спросил рязанцев:
– Вы знаете, что в ней написано?
– Да, ваше величество, – хором ответили те.
– Так вот. – Князь разорвал грамоту повдоль, потом несколько раз поперек и швырнул на пол. – Это мой ответ. Фома-а! – крикнул громко. В дверях появился Кравков. – Арестовать этих. Чего рот разинул? Обоих в караул.
Ночью, ворочаясь на жестком ложе, думал до ломоты в висках: «Что делать? Сообщать об этом царю или нет? И при чем эти рязанцы? Им приказал этот дурень Ляпунов, они исполнили».
Утром князь явился в воеводскую избу хмурый, не выспавшийся, велел привести рязанцев и оставить его с ними наедине. Наказал адъютанту:
– Ко мне никого, Фома. Слышишь? И сам не суйся.
Оставшись с рязанцами, сказал им:
– Вот что, други. Ляпунову я писать не стану, передадите ему на словах, что я возмущен его предложением. Слышите? Возмущен. Как он не понимает, что исполнение того бреда, о котором он пишет, вызовет в державе еще большую смуту и кровь. И поэтому велю вам и ему забыть об этой грамоте, как будто ее и не было. Он ее не писал, я ее не читал. А Прокопию Петровичу скажите, что я считал его до вчерашнего дня умным человеком. Жаль, ошибся.
Рязанцы уехали, а на душе Скопина несколько дней было мутно, нехорошо, словно он и впрямь стал искать престол под дядей Василием. Но более всего его тревожила мысль, что Ляпунов наверняка не остановится на этом, что он будет искать более сговорчивого претендента на царский престол: «Бог мой, после смерти Бориса Годунова сколько уже крови пролилось из-за этого. Неужели Ляпунов слепой – не видит, к чему зовет?»
Однако через неделю обстоятельства заставили забыть обо всем.
От дальнего дозора прискакал встревоженный ратник.
– Князь, от Троицы идут на тебя поляки.
– Сапега?
– Наверно, он. Уже смял заставу у Коринского.
Распорядившись выкатывать на окраину пушки и заряжать их, Скопин тут же послал скорого гонца в Переяславль с приказом Валуеву немедленно быть в Александровой слободе. Другой гонец поскакал к Шереметеву во Владимир с коротким письмом: «Федор Иванович, на меня выходит Сапега. Свяжите боем, как можете, Лисовского, дабы не дать им соединиться. Зверь выполз из берлоги, пора добить его».
Когда Валуев приблизился к Александрову, с западной стороны слободы во всю полыхало сражение. Бухали пушки, сухим хворостом трещали выстрелы ружей. Увидев воеводу, Скопин даже не дал ему доложиться:
– Скорей за мной, – и поскакал к избе. Валуев едва поспевал за князем, конь был утомлен скорым переходом. Ворвавшись в избу, Скопин скорым шагом прошел к столу.
– Григорий Леонтьевич, смотри сюда, – ткнул пальцем в карту. – Сапега хотел упредить нас и привел сюда из-под Троицы почти все свое войско. Я только что допрашивал пленного, он сказал, около 15 тысяч. Под монастырем осталось мало. Ты сейчас вот этой дорогой идешь к Троице, сминаешь воровские заставы и вступаешь в крепость. Поступаешь в распоряжение Долгорукого-Рощи. Передай ему, что я не дам теперь Сапеге оторваться от нас. Задам ему здесь баню. И погоню так, что он забудет о Троице.
– А если он вам?
– Что он?
– Задаст баню.
– Ну что вы, Григорий Леонтьевич. У меня же шведы заратились, а они драться умеют. Так вот когда мы погоним поляка, скажите Долгорукому и Жеребцову, чтоб не жалели ни пороха, ни ядер, когда воры побегут мимо монастыря. Ясно?
– Ясно, Михаил Васильевич. – Валуев было повернулся уходить, но Скопин остановил его:
– Стоп, стоп, Григорий Леонтьевич. Ты забыл хоругвь.
– Какую хоругвь?
Князь достал из стола темно-красную широкую ткань с вышитой на ней Богоматерью, раскинул на столе.
– Это прислали мне из Троицы с условием, чтоб подняли ее над дружиной, которая пойдет им на помощь. Бери, Григорий Леонтьевич, это тебе пропуск в монастырь.
4 января 1610 года дружина воеводы Валуева под хоругвью Божьей матери вступила в Троице-Сергиев монастырь, смяв перед этим польскую заставу и захватив более десятка пушек и около тридцати пищалей врага.
Казалось, все предусмотрел князь Скопин, наставляя Валуева, одного не учел – соображения противника, т. е. Сапеги. Тот уже 5 января узнал, что мимо его левого крыла проскользнуло русское войско в Троицу.
– Вот же гад, обманул-таки, – выругался Сапега по адресу князя. – Сколько их?
Откуда было лазутчику знать: сколько? Но и признаться в незнании соромно. Мигом взял с потолка, то бишь с облака:
– Не менее пяти тыщ.
Оно и верно, не побежит же ясновельможный пересчитывать. Удачное начало сражения – мгновенный захват Коринского и паническое бегство русских воодушевили Сапегу настолько, что он тут же отправил гонца к Лисовскому с запиской: «Пан полковник, приказываю вам немедленно выступить к Александровой слободе и принять участие в разгроме и пленении князя Скопина. Приспел час унять этого мальчика».
Однако гонец был перехвачен русскими, и письмо попало не к Лисовскому, а к «этому мальчику». Князь прочел его, улыбнулся, сунул в карман: «На память».
Но на подступах к Александрову полки были встречены столь сильным пушечным огнем и ружейным, что невольно остановились, а вскоре и попятились. Дабы воодушевить окиснувшее войско, Сапега объявил, что царская казна, которую перевез туда еще Иван Грозный, находится здесь, и что захват ее обеспечит каждому ратнику безбедную жизнь до самой смерти.
Возможно, именно из-за этого и затянулось сражение у стен Александровой слободы, не забывшей еще разгул опричнины Грозного царя. Не оттого ли желателям «безбедной жизни» здесь весьма щедро обеспечивалась смерть на снегу, на морозе.
Ян Сапега, поставивший на карту все – или я, или он! – теряя голову, слал и слал подряд: пехоту, кавалерию на штурм русских позиций, с минуты на минуту ожидая прихода Лисовского: «Уж он-то ударит в спину этим скотам!»
Уловив в наскоках поляков однообразие – все в лоб и в лоб, – князь Скопин призвал к себе смоленского воеводу Полтора.
– Григорий, диво обойди их правое крыло, хлопни им по загривку. – Конница смолян врезалась в обозы поляков почти рядом с командным пунктом Сапеги. И ясновельможному полковнику, чтобы не угодить в плен, пришлось скакать в окружении адъютантов в ближайший лес. Этот удар «по загривку» послужил сигналом к отступлению поляков.
Сапега, помнивший, что в Троице его ждет свежая 5-тысячная дружина русских, как доложил накануне лазутчик, решил не испытывать судьбу. Собрав остатки изрядно потрепанного воинства, он повел его на Дмитров, много севернее минуя Троицу. Этот путь бегства врага и не смог предугадать князь Скопин.
Воспрянувший духом гарнизон Троицы, сразу увеличившийся на пятьсот воинов, зарядил все, что только могло стрелять, и стал ждать отступающих поляков Сапеги. Они не являлись, и уж Валуев стал беспокоиться: «Что-то не получилось у Михаила Васильевича. Сапеги-то нет».
Но вот 12 января в стане поляков, окружавших монастырь, началась какая-то беготня. Долгорукий-Роща призвал к себе казака Перстня:
– Данила, сбегай к своим, узнай, что случилось. – Перстень понял, что воевода не хочет рисковать своим воином и посылает его почти на верную гибель: «Хочет схарчить меня полякам. Ну дудки!»
– Дайте мне коня, Григорий Борисович.
– Откуда я тебе возьму? Их всех съели.
– А из валуевских.
Перстень пулей вылетел из ворот монастыря, и все находившиеся на стенах наблюдали за ним, перебрасываясь время от времени фразами:
– Эк завился. А? Небось радехонек, вырвался.
– Воевода маху дал, отпустил да еще коня подарил.
– Говорят, на разведку послал.
– Дожидайся, он те разведает.
– Думаешь, не воротится?
– Он что, дурак? Конечно, не вернется. Казак, чего с него взять.
Но было видно, как всадник, почти нигде не останавливаясь, скакал по лагерю осаждавших: от батареи к батареи, от землянок к шатрам. И, сделав огромную дугу, повернул к крепости. И летел к ней, нахлестывая и без того стлавшегося в намете коня. И никто не гнался за ним.
– Открывай ворота, он ворочается, – вскричало сразу несколько человек.
Данила влетел на взмыленном коне во двор обители, закричал громко:
– Где Григорий Борисович?
– Я здесь, Данила, – отозвался Долгорукий с башни.
– Григорий Борисович, Сапега разгромлен, бежал в Дмитров. Открывай огонь по этим, они уже в портки кладут.
14. Бегство царицыПан Казимирский появился в доме Марины с таинственным видом и первым делом справился:
– Ваше величество, нет ли возле вас посторонних?
– Нет, – отвечала Марина, почувствовав в госте доброжелателя.
– Я привез вам письмо от вашего мужа, государя Дмитрия Ивановича.
– Из Калуги?
– Да, да. Только, пожалуйста, говорите тише, не ровен час кто услышит.
– Давайте сюда письмо.
Казимирский достал из-за пазухи несколько пакетов, перебрал их, нашел искомый.
– Вот ваш, – подал Марине.
Та обратила внимание, что руки при этом у пана дрожали, невольно подумала: «Трусит гостенек-то».
– Только, пожалуйста, никому ни-ни, ваше величество.
– А те кому? – поинтересовалась Марина, кивнув на другие пакеты.
– Этим… разным… другим, – замямлил Казимирский.
– Рожинскому?
– О нет, на него государь в великом гневе. Позвольте удалиться, ваше величество. И если что, я вам ничего не передавал. – Казимирский попятился к двери.
– Да, да, – кивнула Марина, надрывая пакет. – Я поняла.
«Дорогая женушка…» – прочла Марина и изморщилась: «Мужлан, грубиян, забывает, кто я есть». В это время за дверью послышались крики, какая-то возня. Почуяв неладное, Марина сунула письмо за ворот нижней сорочки, и в горницу тут же влетел Рожинский.
– Ну! Говори, что этот мерзавец тебе передал?
– Как вы смеете врываться без позволения, – возмутилась Марина, но гетман ровно и не слышал этого:
– Тебя спрашивают, что он тебе передал?
– Я не желаю с вами разговаривать, вы не умеете себя вести.
– Н-ну ладно. – Рожинский прошел к кровати, бесцеремонно откинул подушку, потом оглядел туалетный столик Марины, столкнул какую-то склянку.
– Где письмо?
– Какое письмо?
– Которое вам передал Казимирский.
– Ничего он мне не передавал.
– Тогда зачем он к вам заходил?
– Он передал от мужа… поклон и что он зовет меня к себе.
– Так вот, милая. – Рожинский остановился перед Мариной и, выбросив указательный палец едва ли не к лицу ее, отчеканил: – Никуда ты не поедешь. Слышишь? А твоего муженька я скоро представлю тебе. Я приведу его сюда в Тушино, как бычка на веревочке. Поняла?
Круто повернулся и вышел, гремя саблей. В горницу заглянула Казановская, сказала сочувственно:
– И это ясновельможный пан.
– Это хам, а не пан, – ответила Марина. – Выгляни, Варя, ушли они?
– Да. Ушли. И уволокли бедного пана Казимирского.
– Оденься. Постой на улице, покарауль, чтоб кто не влетел незваным.
– Хорошо, ваше величество.
По уходе Казановской Марина наконец достала письмо мужа, развернула: «Дорогая женушка! Я наконец в Калуге, принят с великой честью. То, что над нами вытворял Рожинский, этот самопровозглашенный гетман, не должно быть прощено. Я решил казнить его сразу же, как только армия придет ко мне. Казнить всех, кто изменил нам: и русских, и поляков. Только так мы сможем навести порядок в нашей державе. С этим письмом я отправляю приказ преданным нам людям, они арестуют Рожинского и приведут сюда ко мне с войском. Надеюсь, и ты приедешь с ними, ко мне уже прибыл князь Шаховской из Царева Займища. Доверяйся только казакам, поляки и русские предадут».
А меж тем, приведя связанного Казимирского в воеводскую избу, Рожинский первым делом сам обыскал пленника, вынул пачку писем.
– Так, от кого эти письма?
– От государя, пан Роман.
– Так, – гетман стал читать адресаты: – Атаману Заруцкому… князю Засекину… князю Трубецкому… А где же мне?
– Вам не было, – смутился Казимирский.
– Кому-нибудь ты успел передать письма?
– Нет, что вы, пан гетман. Когда бы я успел?
– Но вот к Марине же успел.
– Ну к ней Дмитрий велел зайти в первую очередь, сказать ей, что он жив-здоров.
– А письмо ей было?
– Нет.
– Врешь же, сукин сын.
– Ей-ей, пан Роман. Я от нее хотел идти к… – Казимирский споткнулся.
Это сразу насторожило гетмана:
– К кому ты хотел идти?
– Ну к атаману Заруцкому, отнести письмо.
– Т-так, прочтем, что пишет наш повелитель к атаману, – усмехнулся Рожинский, вскрывая пакет. Молча, бледнея прочел. Спросил Казимирского:
– Ты знаешь, что в этом письме?
– Нет, пан гетман. Я не имею привычки читать чужие письма.
– Хых. Какой ты благородный. А я вот имею, – сказал гетман и стал по очереди вскрывать и читать все письма, складывая их на столе. Закончив чтение, прихлопнул стопку рукой. – За все, что ты принес с этими письмами, тебе полагается петля, Казимирский.
– За что, пан гетман? Я же не виноват, что вам не было письма.
– Мне менее всего нужно его письмо. В Калуге кто воеводит? Скотницкий?
– Да, пан гетман. Скотницкий.
– Ты видел его?
– А как же? Он присылал за Дмитрием в монастырь, звать его в город.
– У него есть люди?
– Есть.
– Русские?
– Нет, у него поляки.
– Так. – Рожинский побарабанил пальцами по столу. – Так. Что с тобой делать?
– Пан Роман…
– Замолчи, – перебил гетман. – Я подумаю, а пока посиди в кутузке. Эй, кто там!
Вошли два гусара, Рожинский приказал им:
– Проводите пана в темную, заприте покрепче. Сбежит, обоим головы сниму.
– Роман Наримунтович, Роман Наримунтович, – забормотал испуганно Казимирский.
– Ступай, ступай, – махнул рукой Рожинский. Казимирского увели, гетман сгреб все письма со стола, изорвал их и бросил в печку.
– Ишь чего захотел, – молвил он вслух, усаживаясь за стол. – Это мы еще поглядим, кто кого.
Приказав адъютанту никого к нему не пускать, Рожинский сел за письмо.
«Ясновельможному пану воеводе Скотницкому, – начал он писать. – В верейный вам город тайно бежал так называемый Дмитрий, который выдает себя за царя русского. Властью данной мне от Войска, приказываю вам, воевода, взять его за караул, не причиняя никакого вреда, и под усиленным конвоем доставить в Тушино, где он должен ответить перед народом за деяния, приведшие армию к катастрофе. Желаю удачи!
Князь, полковник и гетман всего Войска Роман Рожинский».
Рожинский надеялся, что с возвращением Дмитрия может удастся удержать лагерь от развала, а ввернул слово о его ответственности за «катастрофу» лишь для Скотницкого, дабы не заробел тот арестовывать «царенка».
Ну а если лагерь все же развалится, тогда у гетмана в руках окажется самозванец, и его можно будет за хорошие деньги продать тому же Шуйскому, а нет, так сделать с ним то, что он хотел сотворить с Рожинским, т. е. отсечь ему голову.
На следующий день Казимирского привели к гетману. Рожинский, велев оставить их наедине, спросил Казимирского:
– Ну хватило времени подумать тебе?
– О чем, Роман Наримунтович?
– О чем? О жизни и смерти.
– Но я же ни в чем не виноват, пан гетман, – взмолился Казимирский.
– Передо мной виноват, виноват. Я ночью думал, что с тобой сделать, повесить или помиловать, – молвил раздумчиво гетман. – А?
– Помилуйте, Роман Наримунтович, – всхлипнул Казимирский вполне искренне. – А я за это вам по гроб жизни…
Рожинский долго молчал, словно решая вопрос: миловать ил и не миловать? Ему хотелось нагнать побольше страха на этого дурака.
– Но мы ж оба поляки, – наконец молвил он, как бы бросая «соломинку утопающему».
– Да, да, да, – ухватился за нее несчастный Казимирский.
– И вот я решил дать тебе важное поручение, выполнишь – будешь жить, не выполнишь – пеняй на себя.
– Господи, да для вас, Роман Наримунтович…
– В общем, так. Вот письмо воеводе Скотницкому – отвезешь, передашь лично ему в руки. И все. Ты прощен. Мало того, по возвращении получишь награду.
– Да господи, пан Роман… да исполнить ваше поручение… да ваше доверие для меня уже награда, – захлебывался Казимирский в искренних чувствах благодарности гетману. – Вы даровали мне… мы поляки должны друг друга всегда…
Но по-настоящему поверилось Казимирскому в спасение лишь после того, как миновал он заставы. А едучи по лагерю, он все еще ждал, что его воротит Рожинский, передумает.
«Как хорошо, что я сказал, что не знаю содержания тех писем, – думал Казимирский, поторапливая коня. – А если б признался: знаю. У-у-у, петля б была мне обеспечена. Интересно, а что он написал Скотницкому?»
Лишь отъехав верст двадцать от Москвы и убедившись, что никто за ним не следит, Казимирский вскрыл пакет и прочел послание гетмана. И был поражен узнанным: «Ого! Царя брать под стражу! Да осмелится ли воевода?»
И всю дорогу колебался Казимирский: отдавать не отдавать письмо воеводе?
«А спросит, почему сорваны печати? Что я скажу? А если отдам Дмитрию Ивановичу, тот, наоборот, похвалит, что вскрыл и прочитал. И конечно, простит неудачу с его письмами. И уж не такая большая неудача, Марине-то успел передать».
И уже въезжая в Калугу, Казимирский решительно направил коня к дому его величества. Царь, прочтя послание гетмана, действительно похвалил Казимирского:
– Молодец, Ясь. Я этого не забуду. А как мои письма? Передал?
– Понимаете, ваше величество, оказывается, за мной следили. И как только я вошел к Марине Юрьевне, ее дом окружили, а меня повязали прямо на крыльце… Но письмо ваше я ей успел передать.
– Прочла ли она его? Может, и у нее отобрали.
– У нее не отобрали, – сказал твердо Казимирский, хотя и не знал этого наверняка. – Чтобы у самой царицы… что вы?
– Ладно. Все равно молодец, Казимирский. Выпей со мной. – Дмитрий наполнил кубки. – Бери.
Казимирский был растроган таким вниманием почти до слез, взял кубок, молвил проникновенно:
– Ах, ваше величество, вы даже не представляете, какой вы чудесный человек.
– Ладно, ладно. Пей, Казимирский.
– За ваше здоровье, государь.
Отпустив обалдевшего от счастья пана Казимирского, Дмитрий призвал Гаврилу Веревкина. Сунул ему перехваченную грамоту:
– Прочти-ка.
– Ух ты! – только и смог сказать тот, прочтя письмо.
– Надо, Гавря, ковать железо, пока горячо. Езжай к воеводе, скажи, что царь приглашает его вечером на ужин для разговору с глазу на глаз, без посторонних.
Тут же обговорили все детали «ужина с воеводой». Под конец Дмитрий сказал:
– Да ребят-то подбери надежных.
– О чем ты говоришь, государь? Есть у меня такие.
Воевода Скотницкий был польщен приглашением к царскому столу: «Ценит меня государь, коль советоваться хочет с глазу на глаз». По такому важному случаю оделся пан Скотницкий в новый кунтуш, нафабрил пышные усы. В царской передней приняли у воеводы шубу, шапку, проводили до государевой горницы.
Там стол был уставлен закусками, корчагами и бутылками с хмельным питьем. Навстречу Скотницкому шагнул улыбающийся Дмитрий:
– Давно хотел, пан Скотницкий, отблагодарить вас за оказанный мне прием.
– Я рад служить вашему величеству, – молвил воевода, щелкнув каблуками.
– Прошу к столу, – широким жестом пригласил государь.
– Польщен, весьма польщен, – бормотал воевода, усаживаясь к столу.
Воеводе царь налил вина в хрустальный кубок, себе в обливную тяжелую кружку, оправдываясь:
– Все время в походах, в походах, привык из кружки.
– Да, да, – понимающе закивал воевода.
– За что выпьем?
– За ваше здоровье, государь.
– Спасибо, пан воевода. Я ценю вашу преданность.
Выпили, стали закусывать. Скотницкий навалился на жареную рыбу.
– Караси. Ужасно люблю их жареных.
– Да, да, – согласился Дмитрий. – Это хорошее блюдо.
Наполнив по второй, спросил:
– Какими силам вы ныне располагаете, пан воевода?
