Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
Жаркое лето выдалось царю Василию Ивановичу Шуйскому. Державу лихорадило. Города один за другим отпадали из-под его власти, присягали самозванцам. Воровские шайки являлись как грибы после дождя. Все трудней и трудней становилось набирать в войско ратников. Дошло до того, что стали записывать беззубых стариков и сопливых мальчишек, лишь бы умели держать в руке копье.
И потеря под Калугой 15-тысячного войска была ох как неприятна царю. Вечером в своем шатре, попивая сыту, жаловался Шуйский брату Ивану и племяннику Михаилу Васильевичу:
– Уж как надеялся на Мстиславского… На кого была надежа, того разорвало.
– Не надо было меня отзывать, Василий Иванович, – сказал Скопин.
– Так я ж тут под Серпуховым для Тулы войско сбираю. И потом, под Калугой оставил трех воевод. Разве этого мало? Так они управились: двух убили, а третий ко мне без порток прибежал.
– Но они же не сами себя убили, – сказал Иван Иванович.
– Ведомо, не сами. А мне от этого легче? Наш Митрий в лужу сел. Теперь вот Мстиславский обкакался. Где мне воевод набраться? А самозванцев скоко на мою голову. В Туле царь Петр объявился, в Старо дубе еще один Дмитрий вылупился. Где мне рук на всех набраться?
– Ничего, государь, возьмем Тулу и на Стародуб обернемся, – успокоил Скопин.
– Экой ты прыткой, Михаил. Жареный петух тебя в задницу не клевал.
– Не клевал, дядя Василий, – засмеялся Скопин.
– Оно и видно, погоди приспеет час – клюнет.
– Когда к Туле двинемся, пусти меня наперед, Василий Иванович.
– Славы ищешь, Миша? – прищурился Шуйский.
– И славы… тебе, дядя Василий.
– Ишь ты, – покачал головой царь, а когда Скопин вышел, сказал брату: – Вот на Мишку мне только и осталось надеяться.
– А я что, ненадежен? – обиделся Иван Иванович.
– Вы с Митькой иная стать. Царевы родные братья. Одно худо, драться с ворами не умеете. А ныне мне это нужнее всего. Вор усилился до невозможности. Моих ратников полками переманувает. Если так дальше пойдет… Страшно подумать, Ваня.
– Так что? Михайлу вперед пустишь?
– А кого? Тебя, что ли? Он хоть знает, как воров бить надо. На Пахре целую ватагу вырубил, из Коломны Болотникова выкурил.
– Так что ж ты на Калугу его не пустил?
– Болотников туда побитым псом бежал, думал я: достанет на него Мстиславского с Татевым и Черкасским. Еще ж и подсыла под него отправил… А-а, что там говорить, продался немчура проклятый. Н-ничего, достану – воды ему не миновать.
Шуйский собрал под Серпухов 100-тысячное войско, заставив все посады и даже монастырские вотчины поставлять ратников, обещая за то царские милости, а за укрывательство – великую опалу.
20 мая Шуйский, призвав к себе Скопина, сказал ему:
– Ну что, Миша, коли просился наперед, ступай, сынок, с Богом. А я завтрева за тобой потеку. Ветренеть воров, сам знаешь, что с имя делать надо. Атаманов старайся живыми брать, оченно по ним дыба соскучилась.
– Спасибо, государь, – поклонился молодой князь. – Будь в надежде. – И первым делом Скопин послал вперед конную разведку под командой Глебова.
– Твое дело, Моисей, врага увидеть, но так, чтоб он тебя не заметил. Понял?
– Понял, Михаил Васильевич.
– И сразу ко мне шли гонца с ведомостью: где они обретаются и примерно сколько их. Сам хоронись и глаз с них не спускай, а чуть что, шли ко мне других гонцов. Если вдруг обнаружат воры тебя, уходи немедля, не вздумай в драку лезть.
– А если я приведу их на хвосте?
– За это не бойся. Здесь они и останутся. С богом, Моисей, желаю удачи.
Воинам велено было захватить с собой по торбе овса на каждого коня. Дружине приказано ехать как можно тише, без лишнего шума: громко не разговаривать, не петь, не смеяться, оружием по возможности не бряцать: «Едем шажком да тишком, чтоб до боя коней не сморить».
Сам князь Скопин ехал впереди с шурином своим Головиным Семеном Васильевичем. И тоже старался блюсти тишину. Вечером, где-то на полпути между Серпуховым и Тулой, князь остановил дружину, собрал сотских, сказал:
– Здесь заночуем, если враг позволит. Коней на попас не пускать, разнуздать, задать овса в торбах и ослабить подпруги. Седел не снимать. Выставить в обе стороны дозоры, в лагере сторожей. Ратников предупредите спать в пол-уха, быть готовыми в любой миг «на конь».
– Костры можно разложить?
– Ни в коем случае, пусть пожуют сухомяткой.
Ночью появился гонец от Глебова.
– Ну? – встретил его в нетерпении Скопин. – Дошли до Тулы?
– Нет. На Вороне стоят воры, похоже казаки.
– Много их?
– Не менее тыщи, а может, и две.
– Что делают?
– Когда я отъезжал, кулеш варили, коней поили.
– Вас не обнаружили?
– Пока нет.
– Сколько отсюда до них?
– Верст восемь – десять.
– Ворочайся к Глебову, пусть глаз с них не спускает, мы будем, как он и не чает.
Гонец уехал, Скопин сказал Головину:
– Ну что, Семен, до полуночи кони отдохнут, поедят, и мы тронемся.
– А люди?
– Что люди?
– В полночь самый сон.
– Доспят после драки. Нам важно не дать доспать ворам. На зорьке-то сон еще слаще, вот мы его и подсластим.
После первых петухов, прооравших где-то за лесом, Скопин велел потихоньку будить ратников, готовить коней к выступлению. Собрав сотских, сказал:
– Идем рысью, воры недалеко. Нападаем с ходу.
Но не удалось дружине подобраться к спящему врагу, как мечталось воеводе. У казаков слух чуткий, сторожа заслышали на тихой зорьке топот сотен копыт, подняли атамана:
– Тимофеич, кажись, москали скачут.
– А ну буди хлопцев, – скомандовал тот. – Поднимите трубача. – Молодой невыспавшийся казак никак не мог приладиться к трубе. Атаман огрел его плетью, и он сразу приладился:
– Ту-ту-у-у, – взревела труба. – Ту-ту-ту-ту-у-у! – Сигнал этот донесся до Скопина, он догадался, что их обнаружили. Внезапности не получилось и князь приказал:
– В слань!
Они выскочили к казачьему лагерю, хотя и растревоженному, но пока не готовому к настоящему сопротивлению. Некоторые еще бегали по полю, ловя спутанных коней. Скопин на скаку крикнул Головину:
– Семен, отсекай их! Отсекай отход.
Сеча была недолгой, но ожесточенной. Казаки не выдержали и отступили на Тулу, смяв группу Головина.
Скопин не стал их преследовать, чтоб самому не угодить в ловушку. Велел считать потери, перевязывать раненых. Вскоре ему доложили:
– Двадцать наших убито, около сорока раненых.
– А воров?
– Их пока не посчитали, но гораздо больше.
Подъехал Головин, зажимая правое ухо.
– Что, Семен?
– Зацепило стрелой.
– Хорошо хоть «зацепило». Чуть бы левее…
Узнав о потерях, Головин заметил:
– Ровно столько потерял Александр Невский на Неве в бою со шведами.
– Внезапность нападения сослужила ему тогда. Нам не удалось, слишком далеко на зорьке слышно.
– И все равно они еще не успели исполниться толком.
К вечеру подошел царь с основными силами. Узнав о победе, искренне порадовался:
– Молодец, Миша, дай Бог и далее нам такой удачи. – Однако атаковать с ходу город царь не решился: – Не хочу людей даром терять. Эвон сколь у них пушек на стенах. Возьмем измором.
Тула была полностью окружена, перед всеми воротами установлены пушки, заряженные картечью.
Первое время осажденные беспокоили московское войско пушечной стрельбой, не принося большого вреда. Но все равно Шуйский приказал отодвинуть «кольцо» от стен. Несколько попыток осажденных прорвать это «кольцо» кончались неудачей, как правило, их встречали картечью и ружейным огнем.
Среди начальных людей в самой Туле с первого дня начались разногласия. Хотя и был в городе свой царь Петр Федорович, его почти никто не слушал. А Болотников откровенно осуждал его действия:
– Это ж надо, собрать в один город все дружины.
Он не знал, что это было предложено князем Шаховским, а тот не хотел сознаваться в своем авторстве, даже иногда поддакивал Болотникову:
– М-да, залезли мы в ловушку. Шуйский защучил тут нас… Добром не выпустит.
Однако общая беда поневоле толкала всех к объединению. Собирались обычно у «царя», хотя откровенно пренебрегали его мнением. Даже его атаман Бодырин всегда морщился, когда начинал говорить «государь», на лице его читалось брезгливое: «Мели, Емеля, твоя неделя».
Настоящим царем считался Дмитрий Иванович, которого здесь представлял Болотников. Именно к нему писали осажденные свои грамоты: «Здесь все уже наше, государь. Придите и возьмите, только избавьте нас от Шуйского». Эти грамоты отправлялись в Польшу с гонцами, которые обычно выбирались из крепости ночами и растворялись в темноте. Но что-то не спешил Дмитрий Иванович идти и брать завоеванное и избавлять своих сторонников от Шуйского. Злились на Болотникова:
– Ну где твой Дмитрий Иванович?
– Откуда мне знать, – огрызался тот. – Может, ваш гонец не к нему, а к Шуйскому утек.
И ведь действительно, вполне могло такое случиться. Утек же посланец Шуйского Фидлер к его врагу Болотникову. Отчего бы и гонцам осажденных не свершить подобного, тем более что войско оказалось взаперти в Туле, и что грядет ему в скором времени голод.
Но несмотря на тяжелое положение осажденных, к ним нет-нет да перебегали ратники из московского войска. Один из них принес обнадеживающую новость: «Дмитрий Иванович жив!» Его тут же доставили в царские хоромы и первое о чем спросили:
– Откуда тебе это известно?
– От него явился сын боярский – обличитель Шуйского. Он принес ему грамоту от Дмитрия Ивановича, не ведаю, что в ней было написано, но, наверное, ничего хорошего. Потому как Шуйский приказал схватить гонца и пытать на медленном огне. Его жгли, а он одно кричал Шуйскому: «Ты подыскался под природным государем. Не ты царь, а он – Дмитрий Иванович. Он скоро придет и накажет тебя, укравшего его трон. Берегись!» Так и помер бедняга с этими обличениями.
Болотников с торжеством оглядел высокое собрание:
– А что я вам говорил? Придет Дмитрий Иванович, обязательно придет.
– А где он сейчас? – спросил атаман Заруцкий перебежчика.
– Кажется, в Стародубе.
– Так это ж в три-четыре перехода можно добежать.
– Послушай, Иван Мартыныч, – обратился Болотников к Заруцкому, – а что если тебе отправиться к нему.
– Это хорошая мысль, – поддержал Шаховской.
– Обскажешь ему все наше положение, скажешь, что только на него наша надежа.
Неожиданно и царь Петр Федорович подал голос:
– Скажи ему, что здесь нахожусь я – его племянник. Он обязательно меня выручит.
Болотников пробормотал на эту царскую просьбу: «Ага. Держи карман». Зная, кто он есть в действительности, воевода не мог терпеть этого царского «племянника», не умевшего своего имени написать: «Самозванец. Явится Дмитрий Иванович, на первом же суку повесит такого племянника».
Так и решено было отправить Заруцкого за Дмитрием Ивановичем. Атаман сам подобрал себе самых отчаянных казаков, где-то около двухсот человек.
– Бери больше, Мартыныч, – советовал Болотников.
– Большой ватагой труднее прорываться, Иван Исаевич, и уходить трудно, следов много остается. За мной наверняка наладят погоню, а с малой ватагой легче спрятаться.
– Ну гляди, Мартыныч, тебе видней. Главное, доберись до Дмитрия Ивановича, скажи ему, что я давно жду его. Слава Богу, решился наконец.
К прорыву Заруцкого готовились тщательно. Каждому казаку из скудных запасов осажденных было насыпано по торбе овса, чтобы в пути не тратить время на пастьбу коней. Прорываться назначено было в ночь, а чтобы отвлечь внимание врага от места прорыва, с вечера открыть пальбу в направлении Москвы. Наверняка Шуйский решит, что пушки прочищают проход для воровского войска и вполне возможно подтянет туда силы с ближайшего западного направления, ослабив там осадное «кольцо». Тогда через него легче будет прорываться атаману Заруцкому с ватагой.
Накануне Иван Мартынович наказывал отобранным казакам:
– Никакого шума, никакого бряка, кто будет ранен, чтоб не смел кричать, помня, что этим выдаст товарищей.
Тут же была принята единодушно клятва перед атаманом, краткая и ясная: «Драться молча, умирать не охая».
В субботний вечер, едва село солнце и наступили сумерки, по московской дороге был открыт огонь из пушек. И расчет осажденных оправдался, Шуйский встревожился, тем более что одно из ядер докатилось до его шатра.
– Никак вздумали воры на Москву рвануть. Ну мы устроим им тут баню.
Царь приказал усилить войско на московском направлении, оттянув полки с восточной и западной стороны «кольца».
Хотя Скопин-Шуйский усомнился и высказал Шуйскому догадку:
– А не отвлекают ли они нас для чего-то другого, Василий Иванович?
– Для чего?
– Кто их знает. Но уж больно старательно бьют по московской дороге. Только по московской, а другие башни молчат.
– Нет, Миша, – не согласился Шуйский, – на то и придуманы пушки, чтоб прочищать дорогу пехтуре.
– А еще, государь, для отбития нападения врага.
– Верно, сынок, – согласился царь. – И для отбития.
– Но мы же отсюда не нападаем, напротив отодвинуты ради бережения твоего величества не менее в полверсту.
– А може, это за мной охотятся, – усмехнулся Шуйский.
А меж тем после полуночи отворились западные ворота. Еще днем обильно смазанные свиным салом петли в навесах не пискнули.
Провожали ватагу Болотников с Нагибой, стоя в надвратней башне.
– Ты глянь, Федор, ни стуку ни груку, – сказал удовлетворенно воевода.
– Ведомо, Заруцкий велел каждую желязяку сеном обмотать.
– Молодец Мартыныч.
Заруцкий, выехав из крепости легкой хлынью, направил коня не вперерез «кольца», а по касательной к нему, благо было оно многоверстным. И когда из темноты раздался крик: «Стой! Кто идет?» Заруцкий мгновенно отвечал:
– Его величества есаул Мартын. Вызваны к ставке государя. Не слышишь, как воры молотят его?
– Да где тут не слышать, спать гады не дают.
Заруцкий не ошибся. Кто в 100-тысячной армии мог знать, есть такой есаул Мартын или нет? А может, и вправду есть. Сделал из своего отчества фамилию какому-то есаулу. И все. Проскочил через «кольцо» хоть и замеченным, но сошел за своего.
И даже утром на следующий день никто не поинтересовался каким-то есаулом, спешившим в ставку государя со своей станицей.
А Болотников с атаманом Нагибой, проторчавшие на башне до третьих петухов, чутко слушая «кольцо», не почуяли с западной стороны ни выстрелов, ни криков. И решили, не сговариваясь: «Прошел Мартыныч. Если б началась свалка, мы б услыхали». И искренне радовались, совершенно не подозревая, что уж никогда при жизни не увидятся с атаманом Заруцким.
Заруцкий прибыл со своей ватагой в Стародуб на четвертый день пути. Еще на подъезде к городу увидел в поле группу мужиков, занимавшихся под управлением какого-то поляка военными упражнениями, тыкая копьями и рожнами в соломенные чучела.
Казаки было начали отпускать по адресу «мужичья» шуточки, мол, коли вола, крути хвоста. Но Заруцкий осадил шутников:
– А ну кончайте, скалозубы!
На въезде в город стражники в воротах доброжелательно рассказали, как проехать к государю:
– Ото прямо, прямо и по левой руке изба с петухом на охлупе[51]51
Охлуп – верхняя часть крыши, конек.
[Закрыть], то и есть дворец царя.
Интересовались у Заруцкого:
– А вы к нам в подмогу?
– Да, да, в подмогу, – отвечал атаман, все более и более убеждаясь, что стародубский царь пока не силен и вряд ли сможет помочь Туле.
В царском дворце о двух горницах он увидел трех молодых людей, с аппетитом наворачивающих из горшков гречневую кашу. Все трое повернули головы к вошедшему гостю. «Который же из них царь?» – подумал Заруцкий. Но тут сидевший в торце стола русый парень сказал:
– А вот ко мне и казаки пожаловали.
Заруцкий догадался: «Царь» и, поклонившись, молвил:
– Да, ваше величество, я атаман Заруцкий Иван Мартынович, послан к вам из Тулы царевичем Петром Федоровичем просить у вас помощи.
– Что? Зажал вас там Шуйский?
– Зажал, ваше величество. Еще как зажал, дышать нечем. На вас только и надежа.
– Ты сколько сабель привел?
– Около двухсот.
– Ну вот. А у меня где-то около тысячи еще и необученных ратников. Сколько у Шуйского?
– Сто тысяч, государь.
– Вот и рассуди, чем же я могу помочь Туле?
– Да я уж думал об этом, проезжая по городу, – вздохнул Заруцкий.
– Но не журись, атаман, лучше садись с нами за стол. Гаврила, принеси атаману горшок каши ну и корчагу с горилкой. Надо обмыть пополнение моей армии. А? Иван Мартынович, ты ж остаешься с нами?
– Наверно, останусь.
– Не наверно, а точно. Тула все равно накроется. А мы, вот подкопится народишко, пойдем Брянск добывать, а там и на Москву.
Царь сам наполнил кружки горилкой. Спросил:
– За что выпьем, атаман?
– За что велишь, государь.
– Ты, Заруцкий, возьмешь команду над всей моей конницей. Вот за это и выпьем.
Осажденные в Туле после отправки Заруцкого стали считать дни: «Туда три дня, оттуда – три, в общем через неделю должен явиться Дмитрий Иванович». Но прошла неделя, вторая, минул и месяц, а из Стародуба ни слуху ни духу ни об атамане, ни о государе.
А между тем съестные припасы кончались. Уже к сентябрю в городе было съедено все живое – кошки, собаки, вороны, не говоря уже о домашней живности. С курами, свиньями еще летом управились. Добрались и до коней, которых и кормить стало нечем.
Шуйский, зная о трудностях у осажденных с питанием, несколько раз предлагал им сдаться «на милость победителя», но всякий раз получал отказ.
Царь спешил покончить с тульскими ворами не только из-за того, что на Брянщине явился новый Дмитрий (который уж?), но из-за того, что в Москве ждала его невеста Мария Петровна Буйносова, сговоренная за Шуйского еще при Лжедмитрии. Свадьба все откладывалась из-за непомерной занятости жениха. Но ведь надо ж когда-то жениться, он, чай, давно не молоденький – 60 уж стукнуло, да и невеста не девочка. Уж отец ее, князь Буйносов Петр Иванович, так ждавший свадьбы своей любимицы, сложил голову в Путивле от рук самозваного царевича Петра. Пора, пора жениться: «Вот Тулу возьму, вернусь с победой и за свадебку».
Так царь отписал в Москву заждавшейся невесте. К октябрю, когда ветром-листодером оборвало почти все листья с дерев, когда из Тулы густо побежали перебежчики, Шуйский потерял терпение:
– Вот сукины дети, возьму Тулу, всех в «воду пересажаю».
И тут в один из дней явился к царю улыбающийся Скопин-Шуйский, приведя с собой невзрачного мужичонку. Шуйский как раз сидел с боярами, думал.
– Государь, – заговорил Скопин, – може, и не ко времени, но дело весьма важное. Выслушай вот сего мужа, сына боярского Кравкова. Говори, Фома.
Но Кравков начал говорить, когда сам царь позволил:
– Мы слушаем тебя.
– Государь, я знаю, как заставить Тулу сдаться.
– Ну-ну, – заинтересованно молвил царь.
– Надо ее подтопить.
– Подтопить? Каким образом?
– Надо на Упе ниже города устроить плотину и вода затопит весь город.
– Ты что, братец, всерьез? – усмехнулся Шуйский.
– Всерьез, государь, – отвечал Кравков.
Кто-то из бояр засмеялся, и это оказалось заразительным, даже царь не удержался. Смеялась вся Дума.
– Ну и выдумщик ты, Кравков, ну и выдумщик. – Шуйский взглянул на Скопина: – Где ты его откопал, Михаил Васильевич?
– Он в моей дружине, государь.
– Веселый парень, ничего не скажешь. Пусть идет.
Кравков ушел, князь Скопин остался. Досидел до конца совещания, а когда бояре разошлись, подступил к Шуйскому:
– Василий Иванович, а что, если попробовать?
– Чего попробовать?
– Ну устроить плотину на Упе.
– Миша, ты что, всерьез думаешь, что мы подтопим Тулу?
– Не знаю. Но Кравков божится, что, если все ратники принесут и кинут по мешку земли туда, где он укажет, вода подымется и затопит Тулу.
– Но это же смешно, Миша.
– А мне отчего-то не смешно, Василий Иванович. Давайте попробуем. Любому воину наполнить один мешок и часу достанет. Нам одного дня хватит свершить это. Позволь, Василий Иванович.
– Ты возьмешься за это?
– Возьмусь.
– Ладно. Сколь месяцев проторчали тут, один день ничего не решает. Возьмись, Миша. Но если не получится, я твоему Фоме велю ввалить сотню плетей.
На том и порешили. Воротившись к себе, Скопин отыскал приунывшего Кравкова.
– Ну что, Фома, царь разрешил строить плотину.
– Да?! – расцвел сын боярский.
– Да. Но учти, сказал, что, если не получится, велит всыпать тебе плетей.
– Получится, Михаил Васильевич, обязательно получится.
– Ну вот с завтрева – командуй, Фома, всей армией командуй.
В тот же день князь Скопин-Шуйский разослал по полкам приказ государя: «Каждому воину всех званий и положений насыпать мешок земли, принести к реке и свалить туда, куда укажет муромский сын боярский Фома Кравков».
И с утра на следующий день словно муравьи потянулись к реке ратники с мешками, из дальних полков мешки везли на телегах. Сам князь Скопин нагреб возле своего шатра мешок и даже слугу своего Федьку заставил:
– Чего стоишь, Федор, бери мешок.
– Дык я навроде не воин, Михаил Васильевич, – пытался увильнуть слуга.
– У воеводы в услужении, значит, воин. Бери мешок. Ну.
Многие, приходя с наполненными мешками, посмеивались над Кравковым:
– Ну что, Фома, готовь задницу.
– При чем тут задница? – недоумевал Кравков, что как-то узналось об угрозе царской.
– Как при чем? Ей за все ответ держать.
К вечеру плотина была готова. По ней взад-вперед носился перемазанный, промокший до нитки Кравков, командуя охрипшим голосом запоздавшим:
– Не бросай там. Вот сюда неси, сюда.
Ему хотелось самому видеть прибыль воды, он и на ночь остался возле плотины. Сжалившиеся товарищи принесли ему сухое платье и полушубок:
– Переоденься, горе луковое. Заколеешь ночью-то.
Однако и тут не переставали вышучивать строителя:
– Вздумаешь топиться, полушубок оставь.
Но шутки от Кравкова отскакивали как горох от стены. Все мысли его были заняты плотиной и подъемом воды. На глаз подъем определить трудно, поэтому, оставшись наконец один, Кравков срезал несколько талин, очистил их от коры, наделал белых колышков.
Спустившись к реке, воткнул один у самой воды, второй колышек на шаг выше, третий и четвертый еще выше по откосу. Поднялся далее на обрыв, закутался в полушубок и только тут почувствовал, что клацает зубами: «Кажись, промерз за день-то». Постепенно стал согреваться и даже лег на жухлую бурую траву в надежде уснуть. Однако не спалось. Заполночь поднялся, спустился к реке, нащупал белевший первый колышек. Он уже стоял в воде.
«Прибывает, прибывает, – обрадовался Кравков. – Теперь можно уснуть». И действительно, успокоясь, уснул быстро. Утром, разбуженный раздавшимися рядом голосами, сел, протер глаза.
– Ну что, Фома, получилось ли? – спросил товарищ по десятке. Кравков вскочил, вгляделся в свои колышки, насчитал вместо четырех три. Понял, что первый уже ушел под воду. Сказал:
– Еще как получается, – и побежал вприпрыжку к шатру воеводы. – Михаил Васильевич, вода прибывает, – сообщил князю с торжеством.
– Ну и когда подтопим Тулу? – спросил Скопин.
– Я думаю, через дня два-три поплывет она. – Строитель ошибся, но ненамного. Туляки полезли из домов на крыши через неделю, вместе с крысами, уцелевшими в подвалах и кладовках.
А к Шуйскому явился от осажденных посланец с белым прапором на копье.
– Государь, я послан воеводами и царем Петром для переговоров.
– Наконец-то, – усмехнулся царь. – Сколько раз я предлагал переговоры, отказывались. А ныне что ж подвигло вас?
– Голод, государь.
– Вот видишь, голод оказался сильнее даря. Говори, с чем пришел?
– Воеводы и царь готовы сдаться хоть сегодня, если ты, государь, даруешь живота им.
– Ну что ж, дарение сие не в карман лезет. Обещаю.
– Крест будешь целовать?
– Ворам-то? – возмутился Шуйский. – Ты в своем уме? Довольно с них и слова царского. Ступай. Скажи, чтоб первыми выходили начальники.
На следующий день с утра в воротах появился первым Болотников, он проехал к ставке царя, слез с коня. Подойдя к шатру, вынул саблю, завел ее за затылок, вошел и увидев восседавшего на походном кресле царя в окружении бояр, опустился на колени.
– Руби, государь, мою голову или дай слово молвить, – и положил перед собой саблю острием на себя.
– Говори, – сказал Шуйский.
– Я честно служил Дмитрию Ивановичу.
– Где ты его видел, атаман?
– В Самборе, государь.
– Ты видел не царевича Дмитрия, Болотников, ты видел самозванца Мишку Молчанова, назвавшего себя царевичем, который давно почил в бозе. Ты служил самозванцу, атаман.
– Я не знал, что он обманщик, государь. Клянусь тебе. Но приняв его за царевича и дав ему слово, служил ему честно. И теперь, если ты мне позволишь присягнуть тебе, я буду служить тебе так же честно и никогда не нарушу присяги.
– Но вот сейчас же нарушаешь роту[52]52
Рота – клятва.
[Закрыть] ему.
– Но я действительно считал его царевичем. Он обманул меня, и я вправе переступить через роту.
– Сам знаешь, атаман Иван, что повинную голову меч не сечет. И я не нарушу сего древнего правила. Оставь саблю, а потом мы решим о тебе.
После Болотникова положили свои сабли атаман Нагиба, за ним князь Шаховской, которого не преминул Шуйский упрекнуть:
– Эх, Григорий, не с ворами бы тебе, князю, якшаться. Вот что теперь прикажешь делать с тобой? Молчишь?
У Шаховского и впрямь язык не поворачивался просить прощения у человека, которого он люто ненавидел. Так и удалился молча.
Привели к Шуйскому и царевича Петра. Царь с интересом оглядел его. Усмехнувшись, спросил:
– Так, значит, ты есть царевич Петр Федорович?
– Да, государь.
– А ведь у государя Федора Ивановича не было сына, братец. Не было. Была дочь, но в малолетстве еще померла. Как же ты так оплошал?
– Но меня выбрали, государь.
– Кто выбрал?
– Казаки.
– У меня просишь милости, а сколько в Северских городах князей извел. А?
– То не я, государь.
– А кто же?
– То мои бояре решали.
Шуйский рассмеялся, просмеявшись, молвил:
– Ну что ж, если твои бояре были столь жестоки, чего ж ты ждешь от моих? А?
Оставив, как обещал, им жизнь, Шуйский довез их до Москвы, а там царевича Петра повесили на площади. Остальных разослали по тюрьмам. Болотникова отправили в Каргаполь, где вскоре согласно секретному предписанию сперва ослепили, а через два дня «посадили в воду».
Обнаружив среди пленных Фидлера, царь, не скрывая злорадства, приказал:
– Посадите голубя в воду пять раз, а выньте четыре раза. Пусть нахлебается досыта. Да подоле, подоле.
И несчастного немца топили целый час, окуная и вытаскивая. Не забыл царь и главного героя – Кравкова, велел всыпать ему «дюжину горячих».
– За что, Василий Иванович? – удивился Скопин.
– Как за что? Где он раньше был? Почему дотянул до октября?
Кое-как отстоял князь Скопин изобретателя от такой царской «милости», пожаловав своей – сделал личным адъютантом.
