Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Там, остановившись у могилы Грозного, он, скорбно склонив голову, молвил: «Спи спокойно, отец, держава вновь в наших руках». Поклонился он и могиле брата Федора Иоановича.
Посетил царь и Успенский собор, милостиво прослушав там псалмы, пропетые священнослужителями в честь такого торжественного события: «Боже, будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицом твоим, дабы познали на земле путь твой, во всех народах спасение твое. Да восхвалят тебя народы все. Да веселятся и радуются племена…»
Из храма царь прошел в тронный зал дворца и торжественно уселся на царский трон. И близ стоявшие услышали, как государь вздохнул с облегчением, тихо молвив: «Наконец-то!»
И все бывшие там князья и бояре поклонились ему: ты наш царь. Лишь поляки не согнули свои гордые выи[19]19
Выи – шеи.
[Закрыть], что с них взять – латиняне.
Стоявший на сенатской кафедре канцлер Фома Замойский метал громы и молнии в сторону воеводы Юрия Мнишека:
– Это авантюра, то, что вы затеяли против России, с которой сейчас у нас мир. Этот ваш разбойничий набег на Московию губителен и для Речи Посполитой…
Слушая эти обвинения, Мнишек смотрел на короля, сидевшего выше кафедры с непроницаемым лицом, и мысленно корил его: «Что ж ты молчишь? Ведь ты-то знал о походе, даже вставил свой интерес в «кондиции». И вот канцлер меня топчет, а ты в стороне, ваше величество. Хоть бы словцо кинул».
– …А ваш так называемый царь, кто это? – кривил в насмешке губы Замойский. – Проходимец, каких много по Польше шляется. Откуда вы его выкопали, ясновельможный пан Мнишек? Где нашли?
– Мне его представил Адам Вишневецкий, – пробормотал смущенно Мнишек, рассчитывая скорее на слух сидящих около него, но канцлер тоже услыхал это бормотание:
– Вот-вот, от этого схизматика Адама ничего иного и ожидать нельзя. А где, спрашивается, Константин Вишневецкий? Где? Я вас спрашиваю, пан Мнишек.
– Он остался при царевиче.
– Ха-ха. Вы слышите, Панове, «при царевиче». Этот прохиндей выдает себя за сына Ивана Грозного, говорит, что когда-то погубили другого, а не его, что он спасся. Все это вранье, достойное комедии Плавта или Теренция[20]20
Плавт Тит Макций и Теренций Публий – античные римские комедиографы, оказавшие влияние на европейскую драматургию.
[Закрыть]. Представьте себе, ясновельможные, велели убить кого-то, а убийцы спутали и убили другого. А? Царевича спутали с поповичем. Каково?
По рядам прокатился веселый смешок. Мнишек хмурился, продолжая сердиться на короля. Замойский не остывал:
– …С таким же успехом вы могли подготовить козла или барана, – продолжал он злословить, веселя весь сейм.
Мнишек полагал, что канцлером все и кончится и король наконец скажет свое слово в защиту воеводы и гетмана Мнишека.
Но после Замойского на кафедру поднялся литовский канцлер Лев Сапега. Он начал с вопроса:
– Вот вы говорите, ясновельможный пан Мнишек, что воротились от Новгород-Северского и увели с собой многих ротмистров. Почему же с самозванцем остался князь Константин Вишневецкий?
– Откуда мне знать, это надо самого Константина спрашивать.
– А кто еще из панов остался с лжецарем?
– Ну я всех не упомню.
– Но хоть кого-то назовите.
– Остались братья Бучинские, Ян и Станислав, Дворжецкий, Иваницкий, Слонский, Доморацкий, ну и несколько других, разве всех упомнишь.
Сапега взглянул в сторону короля:
– Я не удивлюсь, ваше величество, если Московия порушит наш мир. И считаю, как и канцлер Замойский, что сей Дмитрий не царского происхождения, ибо законный наследник так бы не поступал, он бы действовал по-другому.
– Ну как по-другому, пан Сапега? – спросил быстро Мнишек. – Как? Научите.
– Ну обратился бы к королю или к императору.
– Он обращался к королю, – сказал Мнишек.
Ему надоело отстраненное выражение лица Сигизмунда III: «Пусть и он огрызается. Почему я должен один отдуваться?»
Все воззрились на короля. Тот пожевал сухими губами, молвил негромко:
– Я отказал ему… Я тоже не поверил в его царское происхождение. По его поведению и манерам выдается подлое происхождение. И потом, у нас же с Россией мир.
«Высклизнул, налим, – подумал Мнишек о короле. – А небось в «кондициях» выпросил Смоленск. Ну жук». Однако вслух ничего не сказал – «кондиции-то» были секретными. Делили шкуру неубитого медведя. Если б сейм узнал о них, скандал бы был еще тошнее.
Король отоврался. А на бедного Мнишека навалился очередной сенатор – воевода Януш Острожский:
– Я спрошу вас, пан Мнишек, кого вы набирали, в эту так называемую царскую армию?
– Только добровольцев, пан Януш.
– И сколько их таких сыскалось?
– Около двух тысяч.
– И что, вы всерьез хотели с ними завоевать Москву?
– Ну мы рассчитывали, что к нам примкнут потом другие. Имя царевича очень популярно в России.
– Тогда отчего вы тащились по польским землям аж два месяца?
– Ну понимаете, князь, обоз же, потом снабжение.
– Не виляйте, пан Мнишек, не виляйте. Вы как воевода, а там вы назвались еще и гетманом, знаете, что в поход с конницей лучше всего выступать летом, по свежей траве. Вы же дождались осени, и все ваше «снабжение» свелось к простому грабежу панских фольварков. Да, да, не отпирайтесь. И это еще не все, ясновельможные Панове. Я еще спрошу уважаемого воеводу, а чем ваша армия отличалась от шаек Наливайки? Чем?
– У нас были рыцари, при чем тут разбойник Наливайка?
– Ваша армия тоже разбойничала, пан Мнишек. Разве что не сдирала кожи с панов, не вешала их, но исправно насиловала паненок, отбирала фураж, сено.
– Это голословно, пан Януш. Вы приведите хоть один пример.
– Пример? Пожалуйста. Вы помните, в одном переходе от Киева к вам с жалобой явился пан Желтовский?
– Ну-у помню… кажется.
– На что он жаловался? Помните? Молчите. Так я вам напомню, что ваши рыцари изнасиловали его обеих дочерей и жену. Что вы ему ответили?
– Не помню.
– А я вам скажу. Вы ответили, мол, в войну всякое бывает.
– Возможно, возможно.
– Не возможно, пан Мнишек, а точно. Мне пан Желтовский все передал дословно. Так как это называется? Война против своих, на своей земле. Чем же вы лучше злодея Наливайки?
Молчал Мнишек, исподлобья поглядывая на бесстрастное лицо короля: «Молчишь, налим. Как будто тебя не касается. Если все у Дмитрия получится, то хрен тебе, а не Смоленск будет».
Однако поразмыслив, что Смоленск за его, Мнишеков, долг королю обещан, смиловался: «Черт с ним, пусть подавится».
Но пока Мнишек мысленно решал судьбу Смоленска, князь Острожский-то что понес:
– …За все эти преступления я предлагаю судить всех участников этой затеи.
– Позвольте, позвольте, – спохватился Мнишек. – Кого это судить? И за что?
– Вас в первую очередь, ясновельможный пан Мнишек, и всех, кто с вами, идя по польской земле, грабил и насиловал.
– Но это же… это же, – вскочил Мнишек, апеллируя уже не к «налиму», а к сейму. – Это же незаконно, это же война…
И вот тут-то от коллег он получил неожиданную поддержку. Правда, не от всех, но от части сенаторов.
– Сравнивать ясновельможного пана с разбойником Наливайкой, это возмутительно, пан Януш. За такое оскорбление воевода вправе вызвать вас на поединок.
– Не может военачальник отвечать за каждого солдата-насильника.
– Да, да, совершенно верно. Вот если бы сам Мнишек кого-то там изнасиловал или ограбил, тогда другое дело.
К радости Юрия Мнишека, мнения разделились, сенаторы ударились в такой спор, что скоро забыли и о самом виновнике разговора.
Спорили уже – ответствен ли воевода за насилия его солдата. Одни чуть не хором кричали: «Ответствен!» Другие, позвякивая ножнами сабель, не менее рьяно вопили: «Н-не-е-т!»
Пришлось «налиму» уже вмешаться и, пользуясь королевской властью, объявить на три дня перерыв для заседаний.
А через два дня на квартиру, где остановился воевода Мнишек, примчалась королевская карета и высокий красавец адъютант гаркнул:
– Его величество король Сигизмунд III ждет ясновельможного пана Мнишека во дворце.
– Зачем? – струхнул Юрий Николаевич.
Адъютант так посмотрел на него, что Мнишек понял, что сморозил глупость. И трясясь с королевским адъютантом в карете, за всю дорогу уже не проронил ни слова.
Король встретил его улыбкой, и у Мнишека на сердце отлегло: кажись, ничего плохого. Сигизмунд приказал всем удалиться, даже его личному секретарю, и когда они остались вдвоем, сообщил негромко:
– Поздравляю вас, пан Мнишек, наш Дмитрий на престоле! Москва наша.
«Ах ты, каналья, с каких это пор он стал «нашим», мой это Дмитрий, мой. Я его сотворил», – подумал воевода, а вслух сказал:
– Спасибо за новость, ваше величество. Я всегда верил в его звезду. Если вы помните: он – мой зять. Когда Марина моя станет царицей…
Мнишек неожиданно споткнулся, что-то кольнуло в левом боку. Кажись, сердце. Этого еще не хватало. На сейме столько его молотили и ничего, а тут от радости…
– Что с вами, пан Юрий? – спросил участливо король.
– Ничего. Пройдет. Позвольте я выпью воды, ваше величество.
– Да, да. Вон стакан, вон кувшин.
Мнишек сам налил себе воды, выпил и почувствовал облегчение.
– Я надеюсь, пан Юрий, теперь исполнение наших «кондиций» не за горами.
– Да, да, ваше величество, я помню. Я вернусь в Сандомир и сразу же пошлю гонца в Москву. Коль все так удачно кончилось, как задумывалось, я должен, ваше величество, донести вам, что князь Януш Острожский, который давеча нанес мне столько оскорблений на сейме, всячески препятствовал нашему походу. Когда мы подошли к Днепру-то, он в сговоре со своим братом, киевским воеводой Василием Острожским, угнали все плавсредства от берега. И еще жалуется, почему мои рыцари безобразили. Это хорошо, нас чернь поддержала, а то не знаю, как бы мы переправились на левобережье.
– Он мне ничего об этом не сообщал.
– Так знайте, ваше величество, именно братья Острожские виноваты, что нам пришлось так долго оставаться на правобережье. Куда ж моим рыцарям было деться, вот и баловались.
– Хорошо, пан Юрий, я сделаю ему строгое замечание. А теперь желаю вам счастливого пути. Передайте мои поздравления вашей дочери Марине.
Мнишек понял, что аудиенция окончена, пора откланиваться, и он уже ощущал себя тестем царя Великой России. И щелкнув каблуками, вышел, гордо неся свою седую голову.
Сигизмунд, хмыкнув, только головой качнул: «А что? Вознесется быстро, и случись что со мной, еще и в короли станет баллотироваться. Не всегда ж корона умной голове достается».
5. Венчание на царствоНа следующий же день по приезде царицы – инокини Марфы, Дмитрий сказал своему окружению:
– Пойду к маме, испрошу благословения на венчание.
– Кому, государь, велишь идти с тобой? – спросил Маржерет.
– Конечно, тебе, Конраду и моему меченоше, князю Скопину-Шуйскому.
И царь отправился в Вознесенский монастырь, куда вчера была доставлена Марфа. Сопровождали его лишь два телохранителя и князь Скопин-Шуйский. Идти было недалеко, монастырь находился в Кремле у самых Фроловских ворот.
Конечно, в Кремле царю опасаться было нечего. Сразу по приезде капитан Доморацкий сменил кремлевскую охрану и выставил у всех ворот и у дворца поляков, им Дмитрий больше доверял, чем стрельцам и даже казакам.
Из русских приглянулся ему молодой князь Скопин-Шуйский, лицо открытое, глаза серые, светящиеся умом и доброжелательностью. «Этому можно доверять», – решил Дмитрий и произвел его в чин главного меченосца при царском мече.
– Ты, князь, будешь моей правой рукой.
– Благодарю за доверие, государь, – отвечал Михаил Васильевич. И вот сегодня он идет с ним у правой руки и на боку у него царский меч, который он должен подать царю по первому требованию. Михаил догадывается, почему именно его царь взял в спутники к Марфе: «Не иначе иду я для устрашения старухи. А может, для солидности. Поди угадай».
Предупрежденная игуменья сама проводила царя в комнату Марфы, не доверила никому из послушниц.
– Здравствуй, мама, – приветствовал от порога Марфу Дмитрий.
Инокиня не спеша поднялась ему навстречу, приняла объятья и даже троекратный поцелуй, сказала со вздохом:
– Здравствуй, сынок.
– Как ты себя чувствуешь? Не нуждаешься ли в чем?
– Спасибо, не нуждаюсь.
– Может, просьбы какие-то есть, скажи. Я буду счастлив исполнить.
– Есть, сынок, одна. Есть.
– Говори хоть десять, мама. Для тебя я на все готов.
– Исполнишь?
– Разумеется. О чем ты говоришь?
– Сними опалу с Шуйских.
– Но я уже простил их, мама.
– И отправил в ссылку. Вороти их, сынок. Верни имущество. Они же из рода Рюриковичей.
– Хорошо, мама. Я сегодня же распоряжусь. Твоя просьба для меня закон.
– Спасибо… сынок.
– Мама, я ведь пришел к тебе за благословением. Дай мне родительское благословение венчаться на царство.
Марфа внимательно посмотрела в глаза «сыну».
– На престол, Дмитрий, благословляет патриарх. Я всего лишь монашка. Но как мать могу тебя благословить идти под венец, когда надумаешь жениться.
– Это случится скоро, мама.
– Невеста есть?
– Есть.
– Чья же будет?
– Урожденная княжна Мнишек Марина.
– Не наша вроде?
– Полячка.
– Ну дай Бог тебе счастья с ней и побольше деток.
Вскоре Дмитрий откланялся и, вернувшись во дворец, приказал Маржерету:
– Яков, срочно ко мне моего дьяка Бегичева и воеводу Басманова.
Первым прибыл Бегичев, так как находился во дворце.
– Садись, Бегичев. Ты помнишь рязанского архиепископа, который изменил Борису и признал меня? Когда я еще сидел в Путивле.
– Помню, государь.
– Как его звали?
– Игнатий.
– Бери коней, охрану сколько надо, моим именем попроси у Доморацкого и гони в Рязань. Вези его сюда.
– А указ или что там?
– Скажи Власьеву, что так надо, пусть напишет, я подпишу.
– А что хоть Игнату-то сказать, зачем зовут? На казнь или милость?
– На милость, на великую милость, Бегичев. Так ему и передай, мол, государь возлюбил тебя.
Едва ушел дьяк Бегичев, как явился Басманов:
– Звал, государь?
– Да, Петр Федорович. Проходи, садись к столу ближе. Скажи, пожалуйста, где сейчас Иов?
– Ну как ты и велел, отправили в Старицу в Успенский монастырь.
– Кем определили?
– Опять игумном.
– Ну и хорошо, все же начальник. Я что тебя позвал, Петр Федорович. Надо срочно избрать патриарха.
– Это надо сзывать архиереев, они на своем соборе и изберут патриарха.
– Я уже знаю, кого они изберут. Бегичев мне докладывал, в Успенском соборе уже вопили: наш патриарх Иов! Поэтому, Петр Федорович, возьмите собор на себя, соберите их в Грановитой палате и предложите им нашего кандидата рязанского архиепископа Игнатия.
– Но он же грек, государь.
– Ну и что? Не в Греции ж служит, в России. И потом вера-то у нас греческая. И чтоб все проголосовали единогласно, скажите им, что я этого желаю…
– А если упрутся?
– Петр Федорович, мне ли вас учить, как ломать упертых. Пригрозите наконец примером судьбы Иова.
– Пожалуй, так и сделаю.
– А можно и без «грозы». Наведите туда побольше стрельцов, до зубов вооруженных, поставьте на всех входах, лестницах, вроде бы для охраны владык. А там они сами сообразят, что может воспоследовать в случае отказа. И еще – Шуйских надо воротить.
Басманов нахмурился:
– Нельзя этого делать, государь.
– Почему?
– Шуйские – твои заклятые враги. Поверь. Не делай этого.
– Я велю им присягнуть мне на кресте.
– Они переступят через любую клятву.
Басманова трудно было переубедить, он был тверд: Шуйские – наши враги. И Дмитрий наконец уступил:
– Ладно. Я подумаю. Займитесь, Петр Федорович, архиереями и собором.
Весь день он ломал голову: что делать? «Басманов, наверное, прав, но я обещал царице исполнить это ее желание – воротить Шуйских».
Ночью, ворочаясь на ложе, Дмитрий наконец тихо окликнул постельничего:
– Иван, ты не спишь?
– Не сплю, государь.
– Посоветуй, что мне делать? Мать-царица просила вернуть Шуйских, а Басманов против. Кого слушать?
– Царицу слушай, государь, – не задумываясь отвечал Безобразов. – Басманов кто? Твой слуга. А царица – она есть царица и мать же. Ее сердить тебе не след. – В последних словах Дмитрию почудился намек.
Впрочем, он и без намека знал, выйди завтра Марфа на площадь да крикни: «Он не мой сын!» – и тогда все пропало. Все рухнет. А ведь как славно они там у Тайнинского разыграли сцену. И слезы, и объятья, и поцелуи. Нет, Безобразов прав, хоть и дурак, слушаться надо царицу. А с Басмановым не следовало и затевать этот разговор. Сразу поручил бы князю Михаилу. Шуйские ему дядья, он бы без шума все управил. Эвон как с Марфой складно сотворил.
Однако днем, когда он велел своему секретарю Бунинскому писать указ о полном прощении и возвращении Шуйских, тот неожиданно возразил:
– Напрасно, ваше величество, сие делаешь.
– Почему?
– Очень уж ненадежны. Я бы их не освобождал, а заслал куда подальше.
– Эх, Ян, ничего-то ты не понимаешь, пиши, как велю.
– Ваша воля, государь. На кого прикажешь писать подорожную?
– На князя Скопина-Шуйского.
Ко дню коронации царский дворец был разукрашен дорогими тканями, вышитыми золотой и серебряной канителью. К Успенскому собору через площадь была раскатана бархатная алая дорожка. По ней в сопровождении сонмища бояр и подручников Дмитрий прошествовал в Успенский собор, где его ждал новоиспеченный патриарх Игнатий, за сутки до того избранный собором архиереев.
На хорах стройный хор певчих торжественно пел «Многая лета».
И когда он стих, Дмитрий с царского места в короткой речи рассказал о своем чудесном спасении от рук убийц Годунова, о своих скитаниях меж добрых людей. И наконец, о счастливом возвращении к своему престолу.
И опять грянул хор, ударили колокола, и под их торжественный гул патриарх Игнатий возложил на голову царя корону Ивана Грозного. А бояре Мстиславский и Голицын вручили ему царский скипетр и державу:
– Владей, великий государь, своей державой и нами слугами твоими.
Выйдя из Успенского, царь направился к Архангельскому собору. Перехватив недоуменные взгляды бояр, пояснил:
– Хочу у могилы моего отца Ивана Васильевича короноваться шапкой Мономаха. Он сегодня являлся ко мне во сне и звал к себе за шапкой.
В Архангельском соборе царь облобызал надгробия всех великих князей, и когда добрался до могилы Грозного и его сына Федора, там его ждал уже архиепископ собора Арсений, он и возложил на голову Дмитрия шапку Мономаха. На выходе из собора бояре осыпали царя дождем золотых монет, дабы казна его никогда не скудела.
6. Дума думаетПоляку Липскому за срезанную у купца калиту[21]21
Калита – кожаная сумка для денег в Древней Руси; калиту носили на ремне у пояса.
[Закрыть] предстояла торговая казнь – батоги. В сопровождении стрельца и двух приставов его привели на Торг, привязали к позорному столбу, и кат принялся исполнять постановление суда. Батог – длинный хлыст, по удару мало чем отличается от кнута, зато уж наверняка не мог зацепить кого из зрителей. Бил точно по спине осужденного. С первых же ударов Липский взвыл:
– Ой, матка бозка… А-ыы-ы… А-а-а…
Услышав голос своего земляка, словно из-под земли явилось несколько польских рыцарей. Оттолкнув палача и приставов, они перерубили саблями веревки, которыми был привязан Липский, на чем свет стоит браня русских:
– Русские свиньи! Как вы смели бить рыцаря? Кто дал вам право?
На шум сбежалась толпа зевак. Пристав пытался объяснить полякам:
– Он осужден на полсотни батогов. Он должен быть наказан.
– За что осужден?
– Он украл калиту с деньгами.
– Ха-ха-ха. Это есть пустяк. А калита есть законный добыча. Пшел вон, пес!
Однако толпа приняла сторону своих приставов.
– Если попался на татьбе[22]22
Татьба – разбой, грабеж.
[Закрыть], пусть отвечает!
– Ежели поляк, так на него и управы нет. Да?
Поляк недооценил москвичей, он помнил, как во Львове стоило выхватить саблю, и все кругом разбегались, как тараканы. И теперь поступил так же. Со звоном выхватил свой кривой клинок и вскричал, злобно оскалясь:
– А ну-у пся кровь! Прочь!
– Ах, мать твою, – вскричали в толпе. – Бей их, православные!
И вот уж у кого-то явилась оглобля, и сабля, зазвенев, вылетела из руки поляка. Накопившаяся злость на чужеземцев, державшихся по отношению к русским с высокомерным презрением, наконец-то прорвалась наружу.
– Бей ляхов, робяты-ы!
Сабли, которыми пытались отмахаться рыцари, того более раззадорили кулачных бойцов, и уж совсем остервенела толпа, когда кого-то из русских зацепили саблей.
Началась потасовка. Поляков буквально месили кулаками. К ним сбегалась подмога, а от Посольского двора прибыла целая рота под командой ротмистра. Только роте удалось разогнать толпу, однако победу трубить оказалось преждевременно.
К торжищу по узким улочкам сбежалось едва ли не пол-Москвы, жаждущие «проучить латынян». Трещали плетни, из которых выворачивали колья – главное оружие черни. Разгоралось настоящее сражение. В ход были пущены не только колья, но и совни[23]23
Рогатины, с широкими, кривыми, как у косы, лезвиями.
[Закрыть], рожни[24]24
Ухваты, которыми вынимались горшки из печи.
[Закрыть] и вилы. Ударил набат.
Царь был встревожен, уж он-то знал, чем может окончиться всеобщий бунт.
– Что там произошло, Петр Федорович?
– По суду на Торге батожили поляка. Свои вступились, с того и пошло.
– Надо немедленно прекратить. Выведите стрельцов, разгоните их.
– Государь, – заговорил вдруг Скопин-Шуйский. – Это может усугубить обстановку.
– Почему?
– Стрельцы-то русские, они примут сторону народа.
– Так что же делать?
– Вам надо своим указом осудить зачинщиков потасовки и потребовать их выдачи.
– Но они не выдадут.
Выдадут, если пригрозить хорошо.
– Михаил Васильевич, вы сможете отвезти им мой указ?
– Конечно, смогу, государь.
– Ян, садись пиши указ, – приказал Дмитрий секретарю.
А меж тем многотысячная толпа загнала уцелевших поляков назад в Посольский двор, где они заняли круговую оборону, готовясь к штурму.
И тут из Кремля выехало на конях несколько бирючей, размахивая грамотами:
– Указ государя! Указ государя!
– Читай! – кричали люди.
И, остановив коня, бирюч разворачивал грамоту и громко, насколько хватало глотки, орал, читая указ:
– Я, великий государь милостью Божьей Дмитрий Иванович, радея о своем народе и тишине в моей державе, повелеваю виновников случившегося взять за караул и судить. Капитану польского отряда Доморацкому немедленно явиться во дворец. Если мои требования не будут исполнены, я велю выкатить пушки и огнем их сравнять с землей Посольский двор.
Чтение указа вызывало в толпе восторг и воодушевление:
– Государь за нас! Здравия нашему Дмитрию Ивановичу!
– Здравия, здравия!
Заканчивалась грамота просьбой к «моему народу» прекратить потасовку, дать самому государю возможность наказать виновных.
Как можно было отказать своему государю в такой малой просьбе?
– Кончай, робяты. Не подводи нашего государя-батюшку.
Толпа отхлынула от Посольского двора, унося раненых и убитых.
По улице ехал князь Скопин-Шуйский в сопровождении десятка вершних стрельцов, он направлялся в польский лагерь, расположившийся на Посольском подворье. Из толпы кричали:
– Князь, прижми им хвоста!
– Михаил Васильевич, гля, как мне ухо стесали, – жаловался кто-то из пострадавших.
– Успокойтесь, православные, царь послал меня, дабы я представил ему зачинщиков. Они будут наказаны по всей строгости закона.
Дубовые ворота Посольского двора со скрипом отворились и впустили Скопина-Шуйского с его стрельцами.
– Мне главного, кто сейчас тут есть, – сказал князь, слезая с коня.
– Ясновельможный пан Вишневецкий.
– Проводите меня к нему.
– Прошу, панове, – пригласил ротмистр князя.
Они по высокому крыльцу поднялись в дом, прошли по коридору, и ротмистр, распахнув боковую дверь, громко сказал:
– До князя Вишневецкого представник государя.
– О-о, – поднялся навстречу гостю хозяин. – Князь… э-э-э.
– Скопин-Шуйский, – подсказал Михаил Васильевич.
– Скопин-Шуйский, как же, как же, знакомое имя, кажется Михаил э-э-э.
– Михаил Васильевич.
– Рад, очень рад, Михаил Васильевич. А я ваш покорный слуга Константин Константинович. Прошу садиться. Ротмистр, оставьте нас.
Скопин, придерживая левой рукой саблю, присел на лавку.
– Я прибыл по приказу его величества, князь Константин. Вы видите, что творится?
– Да, да. Это ужасно. Только что короновали царя и вот ему подарочек. Ужасно, ужасно.
– Я привез вам указ государя, Константин Константинович. Ознакомьтесь, пожалуйста. – Скопин подал поляку грамоту.
– Мне уж кое-что доложили об этом указе, Михаил Васильевич.
– Вы прочтите сами, князь. При устных пересказах, как правило, искажают истину.
Вишневецкий развернул бумагу, прочел, поднял глаза на Скопина:
– Пожалуй, мне так точно и передали, что-де царь собирается расстрелять нас из пушек.
– Ах, князь Константин, если б государь не вписал эту фразу, чернь вряд ли бы унялась. И тогда б вас действительно растоптали, сравняли с землей. Простой народ в Дмитрии души не чает, и эти «пушки» на бумаге убедили всех, что царь на их стороне. Неужто не ясно?
– Я так и понял, Михаил Васильевич. Чем мы еще сможем помочь становлению мира в столице?
– Тем, что указ этот исполните неукоснительно, князь. Вы должны выдать мне зачинщиков. Я проведу их под караулом в Кремль.
– Но чернь может растерзать их в дороге.
– Этого не случится, князь. Простой народ слишком любит государя, чтоб не уважить его просьбу. Обратите внимание на последнюю фразу указа.
Вишневецкий взглянул в грамоту:
– Да, да. Очень умно сказано. Очень.
– Ну вот. Я проведу их под конвоем через Москву, засажу в темницу. Пусть народ видит, что они наказаны. А в одну из ближайших ночей мы их выпустим, а ваша задача будет незамедлительно отправить их в Польшу, снабдив всем необходимым. Ибо если их кто опознает на улице, уж ничего их не спасет, а главное, это бросит тень на государя.
– Да, да. Это вполне разумное решение, – согласился Вишневецкий и позвал ротмистра: – Веселовский!
Боярская дума в назначенный день и час собралась в Грановитой палате. Ждали государя. Рассаживались по лавкам, строго блюдя иерархию. Думцы знатных фамилий – Голицыны, Мстиславские, Шуйские, Татевы – ближе к государеву креслу, не очень знатные подале от него. Негромко проговаривались между собой, обсуждая грядущие дела:
– Слыхали, Нагого Мишку в Думу хотят.
– Пьяньцу-то?
– Его самого.
– Ну уж это ни в какие ворота.
– Куды денисся, родня самому. И тех самых путивльских своих в Думу хотит.
– Э-э, это уж и вовсе ни к чему. Дума-то боярская, а не… Вовремя захлопнул рот спесивый боярин, едва не вылетело словцо опасное «…а не воровская», за такое недолго ныне и в опалу угодить, а то и в лапы Басалаю. Но все поняли, чего не договорил боярин, в мыслях-то многие согласны с ним. Но на язык ныне мысли такие пущать нельзя. Эвон Шуйский Василий Иванович выпустил, так едва с топором разминулся. Хорошо, царица вступилась, воротили с дороги на Вятку. Сидит вон, словно ворон ощипанный, ниже травы, тише воды.
Государь вошел стремительно, без всякой солидности. За ним следом едва поспевали новые думцы – Михаил Нагой, Василий Рубец Мосальский, Петр Басманов, Богдан Бельский, Богдан Сутупов.
Все встали, приветствуя царя.
Дмитрий сел в царское кресло, окинул взором присутствующих:
– Садитесь, господа.
Бояре, шурша платьями, уселись. Под кем-то тяжелым скрипнула жалобно лавка.
– Я хотел бы, господа, открывая наше первое собрание, предложить одно новшество. Надеюсь, вы поддержите меня? Дело в том, что в Европе во всех государствах такое собрание уважаемых в государстве людей называется Сенатом, а отсюда лица, заседающие в нем, – сенаторами. Давайте и мы не отставать от Европы, будем называть собрание не Боярской думой, а Сенатом. А? Согласны?
Дмитрий дружелюбно осматривал ближайших бояр. Те, застигнутые таким новшеством врасплох, мялись, переглядывались.
– А чего там, – подал голос Нагой. – Сенат дак Сенат.
«Эк шустрый какой, не иначе опять пьян скотина, – с укоризной глядели бояре на Нагого, усевшегося подле даря. – Там место Рюриковичей альбо Гедеминовичей, но не этого ж захудалого родишки. Но Нагого поддержал Басманов:
– Я тоже считаю, Сенат лучше.
– Кто против? – спросил Дмитрий, вытягивая шею, чтобы рассмотреть далее сидящих. – Несогласных нет. Вот и хорошо. Итак, господа сенаторы, я представляю вам новых сенаторов, прошу любить и жаловать. Михаил Нагой. Вот. Василий Мосальский… Петр Басманов… Богдан Бельский… Как я догадываюсь, они вам известны. А вот еще Богдан Сутупов. Встань, Богдан, пусть сенаторы увидят тебя. Я назначаю его канцлером и хранителем печати.
Дмитрий видел, как скисли лица многих сенаторов, но это не огорчило его, напротив развеселило: «Что, старье, не по шерсти».
– Ну а главой Сената я оставляю уважаемого князя Федора Ивановича Мстиславского. Хотя именно он когда-то крепко побил меня. – Царь взглянул на смутившегося Мстиславского. – Но я простил его, так же как простил и Басманова, здорово потрепавшего меня под Новгородом-Северским. Я всех простил и прошу меня простить, кого ненароком обидел.
В Грановитой палате стояла такая тишина, словно там никого и не было. Один царь говорил. Многим понравилась его речь, в которой звал он всех к примирению.
– Я кончил, господа сенаторы, и передаю бразды правления главе Сената князю Мстиславскому. Пожалуйте, Федор Иванович.
Мстиславский встал, откашлялся, огладил бороду и начал, по-видимому, несколько волнуясь:
– Великий государь, наверно, я выскажу мнение большинства дум… то бишь сенаторов, если попрошу тебя отпустить иностранное войско. Сам видишь, что произошло на днях, едва в Москве удалось предотвратить резню. Знаю, тебе нелегко с ними расстаться, они помогали тебе в трудную минуту. Но Москва долго не может выдержать такого наплыва иностранцев. Она рано или поздно взорвется и может всех нас похоронить под обломками.
– Верно, – подал голос Голицын. – Казаков тоже надо отпускать, государь. Если эти свяжутся с москвичами в драке, то небо нам с овчинку покажется. Куда там полякам до них.
– Отпускать, отпускать надо, – прошелестело по всей Грановитой палате. – А то быть беде.
Мстиславского поддержали еще князья Трубецкой и Телятевский. Царь всех слушал внимательно, не перебивая. После выступления уважаемого боярина Данилы Мезецкого наконец заговорил сам:
– Ну что ж, господа сенаторы, спасибо вам за откровенность. Вы убедили меня, и я готов хоть завтра отпустить шляхтичей и казаков. Дело станет за деньгами. Мы не можем их просто выставить за ворота Москвы, они были наняты мной, и я обязан сперва рассчитаться с ними.
– Это само собой, – сказал Мстиславский. – Казна в твоем распоряжении, государь.
– Спасибо, Федор Иванович. Сенат может не беспокоиться, я не истрачу даром и копейки.
Обсудив еще несколько небольших вопросов, Сенат закончил свою работу. Царь, отпуская бояр, попросил зайти к нему сейчас же Мстиславского и Шуйского Василия Ивановича. Войдя в кабинет, он тут же распорядился:
– Ян, быстро вместе с Иваном тащите сюда корчагу хорошего вина, пару калачей и балычка фунта три. Побыстрей. Ждем.
Бучинский отправился исполнять приказание царя. Дмитрий велел гостям придвигать к столу кресла и усаживаться поудобнее.
– Я что позвал-то вас, друзья мои, хочу вас порадовать и порадоваться вместе с вами. Федор Иванович, тебе как главе Сената я дарю в Кремле старый двор Бориса Годунова.
