Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

11. Прощение и разрешение

Призвав к себе высших иерархов Москвы во главе с патриархом Гермогеном и крутицким митрополитом Пафнутием, царь Василий держал скорбную речь:

– Ах, святые отцы, великое нестроение творится в державе нашей. Почти все южные города присягают Лжедмитрию. Оно понятно, когда обманутая чернь переходит на его сторону, но как понять князей, принимающих самозванца и поддерживающих его, князей Телятевского, Шаховского? В Астрахани нас предал князь Хворостинин и побил всех наших сторонников. Запорожские и донские казаки предали нас. И это при всем том, что названного Дмитрия нет при войске, а ведь именем его против нас воюет Болотников. Я посылал к нему увещевательное письмо, чтобы отстал от самозванца, обещал дать знатный чин, но он дерзновенно ответил: я дал душу свою Дмитрию и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, но победителем. Что делать, святые отцы? Откуда напасть сия на нашу державу, такая великая шатость русского народа?

– Все от грехов наших, – уронил в тишине патриарх.

Гермоген не любил Шуйского, более того, презирал его в душе. Да и как было уважать человека, многажды менявшего свои свидетельства. Возглавляя следственную комиссию по расследованию обстоятельств гибели царевича Дмитрия, воротившись из Углича, показал: царевич зарезался сам, упав на нож в приступе «падучей». При свержении Годунова кричал: «Убит клевретами Бориса!» При появлении Лжедмитрия в Москве, Шуйский на площади свидетельствовал, что в Угличе погиб сын попа, а Дмитрий-де спасся. Но и этого мало. После гибели лжецаря, Шуйский опять оборотился к прежним показаниям. Изолгался потомок Рюрика, изшатался. «Как не быть шатости в государстве, если сам царь шатай-болтай», – думал так Гермоген. Но говорить вслух такое никогда не позволял себе. Наоборот, часто ссорясь с царем наедине, на народе всегда поддерживал его: «Он царь, дан нам велением Божьим».

И вот наконец «шатай-болтай», почти признавая свою несостоятельность, просит у клира совета: «Что делать?»

– Сие от грехов наших, государь, – повторил Гермоген под одобрительный шепот присутствующих иерархов: «Ох, верно… истинно так».

– Мы все присягали Борису Годунову и его сыну Федору, – продолжал Гермоген, – а потом его предали и присягнули Лжедмитрию. Мы все переступили через присягу. А это величайший грех – клятвопреступление…

Говоря «мы», патриарх и не думал отделять себя от присутствующих, хотя именно он – Гермоген и отказался присягать Лжедмитрию.

– …Мы все дали одурачить себя самозванцу, позволили ему свергнуть патриарха Иова еще до вступления расстриги в Москву, потому как только Иов – этот святой старец – знал истинное лицо этого проходимца, служившего когда-то у него переписчиком. Мы все погрязли в грехах, оттого ныне держава в шатании и раздрае, великий государь.

– А что же делать, пресвятой отче? – спросил царь с отчаяньем в голосе.

Гермоген помолчал, словно давая царю прочувствовать безвыходность его положения и, супя седые лохматые брови, молвил шатай-болтаю с сердцем:

– Виниться надо, государь. Виниться перед Богом и народом.

– Но что для этого надо, святый отче? Научи.

– Надо разрешить всех нас, тебя и весь народ от клятв, дававшихся нами самозванцу.

– Так разреши нас, святый отче.

– Я не могу. Не смею. Недостоин, – пророкотал Гермоген.

– Так кто же может?

– Только светлейший и святейший патриарх Иов, пребывающий ныне в Старице, пострадавший безвинно от расстриги и не отягченный клятвой ему.

– Надо позвать Иова, – уцепился Шуйский за мысль патриарха. – Немедленно позвать, пусть он разрешит нас и весь наш народ от той клятвы самозванцу. Это должно умиротворить державу, успокоить.

– Ему надо написать коленопреклоненное письмо, государь.

– Я напишу, – сказал Шуйский поспешно.

– Нет, – твердо отвечал Гермоген. – Писать такое письмо буду я. Да, да только я.

– Но почему?

– Потому как мы с ним в равных чинах, государь. Позволь нам самим договориться.

Гермоген догадывался, что и у Иова Шуйский не в любимцах и что его пригласительное письмо патриарх может отвергнуть. Оттого и настоял на своем: писать Иову от имени патриарха.

– Об одном хочу просить тебя, государь, дай нам для поездки за ним твою царскую каптану, этим мы подчеркнем наше уважение к нему и величие предстоящего действа – разрешительных молебнов.

– Да, да, – согласился без колебаний Шуйский. – Я велю оббить ее изнутри соболями. И отправлю лучшую сотню стрельцов для охраны его в пути. Пиши письмо, святый отче.

От царя Гермоген и митрополит Пафнутий отправились на Патриарший двор составлять упросную грамоту к Иову. Придя к себе, Гермоген вызвал служку:

– Изготовь мне, братец, доброе гусиное перо, принеси лучший лист бумаги да изготовь чернила орешковые, чтоб вороньева крыла чернее. Буду писать.

– Может, я, святейший отче? – вызвался служка.

– Нет. Я сам. Ступай.

После этого патриарх разоблачился до подрясника и, дождавшись требуемого, сел за стол, расстелив перед собой лист бумаги.

– Ну-с, отец Пафнутий, с чего начнем?

– С челобитья, наверно, – сказал митрополит.

– Верно. Я буду писать и говорить вслух, а ты, где я ошибусь, поправь меня. Ладно?

Пафнутий кивнул согласно. Гермоген, перекрестившись, умакнул перо в чернильницу и начал:

– Государю отцу нашему, святейшему Иову патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, Бога молю и челом бью. Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мной и со всем священным собором, послал молить твое святительство, чтоб ты учинил подвиг и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела, да и мы молим с усердием твое святительство и колено преклоняем, сподоби нас видеть благолепное лицо твое и слышать пресладкий голос твой. – Отложив перо, спросил Пафнутий: – Ну как?

– Прекрасно, святейший отче. На такой упрос кто ж откажется?

– Придется тебе ехать, отче Пафнутий. Там ему объяснишь.

– Спасибо, святейший, за столь высокое доверие. Исполню все, что велишь.

14 февраля 1607 года патриарх Иов в царской каптане, запряженной четверней, цугом въехал в Кремль через Богоявленские ворота[49]49
  Богоявленские ворота – сейчас Троицкие.


[Закрыть], а там уже на Троицкое подворье, находившееся рядом с Богоявленской башней.

И три дня начиная с 16 февраля оба патриарха и митрополит потратили на составление разрешительной грамоты, в которой в подробностях объяснялось, как шло престолонаследие от царя Ивана Васильевича, в которой о смерти Дмитрия объяснялось, что «…принял заклание неповинное от рук изменников своих», далее шло перечисление по порядку Годуновых – отца и сына и наконец «.. огнедыхателя лукавого змея чернеца Гришки Отрепьева, прельстившего людей божиих именем царевича Дмитрия Ивановича». Едва ль ни страницу в грамоте занимали прегрешения Гришки, где ему вменялась в вину «…из Литовской земли невеста, лютерской веры девка». Погибель самозванца в грамоте приписывалась «святому и правоверному царю Василию Ивановичу», не забыто было и его происхождение «…от кореня бывших государей, от благоверного князя Александра Ярославина Невского». Хотя в действительности род Шуйских происходил от младшего брата его, Андрея.

В подробностях разрешительная грамота описывала смуту, вызванную самозванцем в Северской Украине.

«…И теперь я, смиренный Гермоген, патриарх, и я, смиренный Иов, бывший патриарх, и весь священный собор молим скорбными сердцами премилостивого Бога да умилосердиться о всех нас. Да и вас молит наше смирение, благородные князья, бояре, окольничие, дворяне, приказные люди, дьяки, служилые люди, гости, торговые люди и все православные христиане… А что вы целовали крест царю Борису и потом царевичу Федору и крестное целование преступили, в тех всех прежних и нынешних клятвах я, Гермоген, и я, смиренный Иов, по данной нам благодати вас прощаем и разрешаем, а вы нас также Бога ради простите в нашем заклинании к вам…»

Пока составлялась эта длинная разрешительная грамота, не одну слезинку уронил на нее смиренный Иов. Многажды читалась молитва всеми присутствующими, вдохновлявшая святых старцев на подвиг. И уже 19 февраля едва она была изготовлена и прочитана самим государем, как по его указу поскакали во все концы Москвы бирючи звать на завтра в Успенский собор всех людей «мужеска пола на великое земское дело».

20 февраля к Успенскому собору народу собралось так много, что многие не смогли попасть в храм, стояли снаружи на паперти и окрест.

Патриарх Гермоген начал служить молебен. После этого заранее подготовленные гости и торговые люди начали со слезами просить у Иова прощения:

– О-о, пастырь предобрый, прости нас окаянных – овец твоего бывшего стада. Ты крепко берег нас от похищения лукавого змея и погубления нашего. Восхити нас, богоданный решитель! От нерешимых уз по данной тебе благодати отпусти.

После этого была подана Иову челобитная, в которой писалось:

«…И теперь я, государь царь и великий князь Василий Иванович, молю тебя о прегрешении всего мира, преступившего крестное целование, прошу прощения и разрешения».

После этого Гермоген велел архидиакону взойти на амвон и громогласно читать разрешительную грамоту. И загудел под высокими сводами бас архидиакона и слушал его народ затаив дыхание, не смея даже переступить с ноги на ногу. И когда прозвучало последнее «аминь», люди кинулись к патриарху Иову, стеная:

– Во всем виноваты, святый отче! Прости, прости нас и дай благословение, да принять в души свои радость великую.

И прощал, и благословлял их старый, седой как лунь Иов, сам заливаясь счастливыми слезами.

После такого великого «земского дела» загудели московские кабаки, загуляла чернь на последние копейки и полушки, а у кого не было и этого, закладывали шапки, сапоги, а то и полушубки. Весна на носу, можно и без них обойтись.

– Гуляй, робяты, разрешили нас от грехов прошлых, авось разрешат и от грядущих!

Не побрезговал чаркой вина и великий государь Василий Иванович. Выпил во дворце, молвив:

– Слава Богу, наконец-то воцарится тишина в нашей державе. Умиротворится сердешная.

На это шибко надеялся царь, затевая это великое «земское дело». Откуда было провидеть ему, что до умиротворения растревоженной, разворошенной державы ох как далеко еще. Как много слез и крови впереди, бед и горестей, которые и его – государя не обойдут стороной. И ему грядет лихо горькое.

12. Конфуз Мстиславского

Сколько Шаховской ни умолял в своих письмах Молчанова явиться наконец Долгожданным Дмитрием в Россию, тот не ехал. Слишком живо и ярко помнил он о судьбе первого Лжедмитрия, и себе того же не хотелось.

«Нашли дурака», – думал он и отписывал, что «до времени прибыть никак не могу, ищу здесь союзников». «Искать союзников» Молчанов решил до тех пор, пока его воевода не возьмет на щит Москву и не пленит Шуйского. Вот тогда, пожалуй, и можно будет ехать, дабы подобрать шапку Мономаха, слетевшую с головы этого «шубника». А пока: «Погодим».

И князь Шаховской, потеряв терпение, послал на Дон звать царевича Петра Федоровича. Царевич, бывший холоп и бурлак, уже вошел во вкус нового звания, хлебнувший почета и послушания, призвал к себе запорожцев и вместе с ними двинулся во второй раз на север «добывать себе трон», а казакам «зипуны»[50]50
  «Ходить по зипуны» – так невинно именовали казаки свои набеги.


[Закрыть]. По дороге, беря города и отдавая их на разграбление казакам, царевич без пощады уничтожал бояр и князей, украшая виселицами центральные площади городов. Посылал впереди себя гонцов с грамотами, в которых для устрашения перечислял свои «подвиги»: «Мы, государь милостью Божьей Петр Федорович, наказали лишением живота воеводу Сабурова, князя Петра Буйносова, Ефима Бутурлина, Алексея Плещеева, князей Григория Долгорукого, Матфея Бутурлина, Саву Щёрбатого, Никиту Измайлова, Михаила Пушкина и многих других кровопивцев народа, а моих изменщиков», и список этот и впрямь устрашал градских воевод, не оттого ли с такой легкостью сдавались города самозванцу. Но и покорные не избавлялись от разграбления.

Дочь князя Андрея Бахтеярова, красавица Ефросинья, увидев, как ведут отца к виселице, кинулась на колени перед злодеем.

– Государь, ваше величество, помилуйте моего батюшку.

– А чем ты заслужишь это? – спросил ухмыляясь самозванец.

– Всем, что прикажете, ваше величество.

– Ну что ж, погодите трошки, – приказал палачам самозванец и те сняли с шеи князя уже накинутую петлю.

Юной княжне было приказано идти в опочивальню его величества, а после кошмарной ночи, когда Ефросинья, пошатываясь, вышла на улицу, она увидела своего отца висящим в петле.

При приближении самозванца к Путивлю этот устрашительный список попал в руки князя Шаховского. Он близко знал многих казненных, с некоторыми был даже дружен. Поэтому при встрече с самозванцем решил его предупредить:

– Ваше величество, если вы будете так легко лишать жизни воевод и бояр, то с кем же вы станете править державой?

Но самозванец был уже отравлен властью.

– А какое твое дело, князь? Я волен казнить и миловать кого хочу. Может, и тебе не терпится последовать за ними?

Шаховской побледнел, оскорбленный столь дерзкой угрозой холопа (он знал, что это за государь), но ответил в тон самозванцу:

– Терпится, ваше величество. Пока терпится.

– Ну то-то, князь. Смотри у меня.

«Если достигнем Москвы, – подумал Шаховской, – убью негодяя, обязательно убью».

Однако вечером, сидя при свечах над чертежами Московии, князь знакомил «его величество» с обстановкой. Здесь же находился царский атаман Бодырин и за писаря царский есаул Хмырь.

– Дмитрия Ивановича воевода Болотников ныне сидит в осаде в Калуге, ваше величество, – ткнул Шаховской в чертеж, где кружком была обозначена Калуга.

– Семка, запоминай, – сказал самозванец Хмырю.

– Не беспокойся, государь, – успокоил есаул царевича. – Я знаю свое дело.

– Осадой командует князь Мстиславский, – продолжал Шаховской.

– А почему Болотников не взял Москву? – неожиданно спросил Петр Федорович. – Ведь он же стоял у ворот ее.

– Его предали рязанские воеводы Ляпуновы.

– Ну вот видишь, князь. А ты говоришь, зря я их вешаю. Семен, запиши этих воевод… Как их?

– Ляпуновы, ваше величество, братья Прокопий и Захар.

– Запиши, Семен, повешу обоих на одной осине. Продолжай, князь.

– Мы сейчас полностью удерживаем Тулу.

– Кто там командует?

– Князь Телятевский. Шуйский направил отряд князя Воротынского под Арзамас.

– Значит, Арзамас наш?

– Да, ваше величество, был наш. Воротынский захватил его. И оттуда направился на Тулу, хотел захватить. Но ничего у него не вышло. Андрей Телятевский наголову разбил его, и он как заяц бежал в Алексин.

– Молодец князь Андрей. Запиши, Семен, после надо наградить Телятевского.

– На Козельск Шуйский отправил воеводу Измайлова.

– Еще один Измайлов объявился. Как его имя?

– Артемий, ваше величество.

– Мы повесили, кажется, Никиту Измайлова. Так, Семен?

– Точно так, ваше величество, Никиту.

– Ну и этого, Семен, впиши для будущей петли. Продолжай, князь. Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю, ваше величество, всем объединиться в единый кулак, лучше в Туле. Для этого сначала надо выручить армию Болотникова, разгромив попутно князя Мстиславского. И уже от Тулы идти единой армией на Москву. Тогда нас никто не сможет остановить. Шуйский рассыпал свою армию под Калугу, под Козельск, под Венев, под Алексин, под Михайлов. В Москве, в сущности, остался караульный полк, который и часу не продержится перед вашей армией, ваше величество.

– Ну как, атаман? – взглянул царь на Бодырина.

– По-моему, разумно гутарит князь. Шуйский распялил нам навстречу пятерню в растопырку. – Бодырин показал растопыренную ладонь. – А мы трахнем кулаком и от Шуйского мокрое место.

– Шуйского на Красной площади четвертуем, по нему давно топор плачет. Как полагаешь, князь, выручать Болотникова?

– Я полагаю, ваше величество, мы ударим по Мстиславскому с двух сторон одновременно. Один отряд пошлем от нас, другой пусть от Тулы пошлет князь Телятевский.

– Надо об этом предупредить Болотникова, чтобы он одновременно с нами ударил из крепости по «шубникам».

– Да, да, вы правы, ваше величество.

– Атаман, на Калугу пойдешь ты с отрядом.

– Слушаюсь, ваше величество, – отвечал Бодырин.

– Вперед сейчас же немедленно пошли казака к Болотникову, предупредить.

– Пошлю Дуба.

– Афоньку?

– Ну да. Этот отчаюга проскочит через любое оцепление.

– Пусть сперва к Телятевскому заскочит, а уж от него на Калугу метется.

В лагере князя Мстиславского под Калугой в его шатре собрались воеводы князья Скопин-Шуйский и Борис Петрович Татев. Мстиславский явно был расстроен:

– Михаил Васильевич, тебе вот в грамоте государь велит идти под Серпухов.

– Но там же уже Иван Шуйский, помнится.

– Вот царь пишет, что надо усилить его твоим полком.

– Ну что ж, государю лучше знать, кто где потребен.

– Да нет, князь Михаил, сдается мне: не лучше. Болотников-то заперся в Калуге, его в первую голову надо выкуривать, а не Серпухов укреплять.

– Это как посмотреть, Федор Иванович. Через Серпухов дорога от Тулы на Москву идет. А в Туле изрядная армия воров. Царь бережется от них.

– А тогда зачем Измайлова под Козельск отправил? Он бы как здесь, под Калугой, пригодился.

– Вот это другое дело. Козельск мог бы подождать, – согласился Скопин. – Сейчас два главных воровских гнезда – Калуга и Тула.

В это время за шатром послышался шум и, откинув полог, явился адъютант Мстиславского.

– Князь, дозорные поймали воровского лазутчика. Вот нашли у него грамоту.

– Ну-ка, ну-ка, – взял Мстиславский листок бумаги, прочел его. – Господа, к Болотникову от Тулы идет подмога. Надо их встретить на походе.

– Федор Иванович, давай я их встречу, – вызвался Скопин-Шуйский.

– Нет, Михаил Васильевич, ты отправляйся в Серпухов, как велено государем. Навстречу тульским ворам пойдут князья Татев и Черкасский с боярским полком.

– Федор Иванович, а что делать с лазутчиком? – спросил адъютант.

– Повесить, – коротко отвечал Мстиславский.

– Может, стоит допросить?

– Некогда, Горский, нам довольно его грамоты.

Так погиб отчаюга Афонька Дуб, не сумевший проскользнуть в Калугу с грамотой государя Петра Федоровича. Неосторожен был, самонадеян, вот и попался.

Со стены городской замечено было движение в лагере москалей. Доложили об этом Болотникову. Он прискакал к стене в сопровождении атамана Заруцкого. Оставили коней внизу, взобрались на стену.

– Ну что тут? – спросил воевода сторожей.

– А глянь сям, Иван Исаевич, эвон одни на полуночь двинулись, другие на восход.

– Интересно, что они там задумали? А? Мартыныч, как думаешь?

– Черт их знает, – пожал плечами Заруцкий. – Может, осаду снимают.

– Черт может и знает, но нам не байт. Ты вот что, Иван Мартынович, как стемнеет, отряди хлопцев за «языком». От него и узнаем.

Казаки Заруцкого, как и велено было, тихо вышли пеши из крепости, захватив московский дозор, всех порезали, а одного, заткнув кляпом рот, приволокли живого. Представили Болотникову:

– Ось тоби «язык», воевода.

– Спасибо, хлопцы, – поблагодарил Болотников и, взглянув на пленника, понял, что тот в великом страхе находится, пригласил его сесть почти дружелюбно, спросил: – Как звать-то?

– Иван.

– Значит, мы с тобой тезки, выходит.

– Выходит, – как эхо повторил пленный.

Болотников улыбнулся:

– Ты чем занимаешься, Иван, по мирному делу?

– Торгую я.

– Чем торгуешь?

– Чем придется, по осени овощами, зимой пирогами.

– Выходит, купец ты?

– Выходит, так.

– Что ж, у Шуйского ратников мало, что до купцов добрался?

– Верно. Ратников у него нехватка. Всех под метлу метет: и холопей, и торговых людей, и даже бродяг.

Болотников налил кружку сыты, кивнул пленнику:

– Выпей, Иван, промочи горло. Со страху-то поди пересохло оно?

– Есть маненько, – сознался пленный, неспешно потянувшись за кружкой.

– Бери, бери, – ободрил Болотников. – Не укушу.

Пленный жадно выпил.

– Спасибо, атаман.

– Я, Ваня, не атаман, а воевода государя Дмитрия Ивановича.

– Спасибо, воевода, – поправился пленный.

– А скажи, Ваня, что там у Мстиславского нынче за возня была? Куда полки уходили?

– Князя Скопина к Серпухову послал, а Татева с Черкасским на Тулу.

– На Тулу? Зачем?

– Да гонца ихнего перехватили с грамотой. Вроде от Тулы кто-то идет к тебе на выручку.

– Откуда ты узнал про гонца?

– Так его повесили посередь лагеря и сказали, мол, воровской гонец из-под Тулы.

– Так. Хорошо, Иван. Спасибо.

– Не за что, воевода.

– Нет, брат, есть за что. Есть. За это я тебя отпускаю, но с условием одним.

– Каким?

– Сейчас узнаешь. Ермолай, – позвал Болотников. – Ты сдох, что ли? – повысил голос. – Ермолай, чертяка!

– Ну чего? – явился заспанный писарь. – Ни ночью ни днем покоя.

– Ладно. Успеешь, выспишься. У тебя есть прелестные листы?

– Есть.

– Сколько.

– А я считал, че ли? С сотню, может, будет.

– Волоки сюда.

Когда Ермолай принес пачку исписанных листов, Болотников спросил пленного:

– Ты грамоте разуметь, Иван?

– А как же, нам без грамоты нельзя.

– Тогда прочти вот этот лист.

Пленный прочел, поднял удивленные глаза на воеводу:

– Так он что? Жив?

– Жив, Ваня, жив. И ваш Шуйский незаконно сидит на престоле. Мы, Ваня, мы воюем за законного наследника, а не вы. Теперь понимаешь?

– Понимаю, воевода. А нам все уши прожужжали: убит, убит. А когда он будет к войску?

– Со дня на день, Ваня. Может, даже завтра. Вот я тебя и отпускаю с тем, чтобы ты раскидал эти листки по вашему лагерю. А уж государь прибудет, он наградит тебя за эту услугу. Я сам доложу ему о тебе.

– Царю?

– Ему самому, Дмитрию Ивановичу.

У пленного заблестели, оживились глаза: шутка, его представят самому царю.

– Я готов, воевода, сослужить государю.

– Ну и молодец, Ваня, я в тебе не сомневался.

– Позвольте еще выпить, больно сыта хороша, давно не пивал такой.

– Да пей хоть всю корчагу, – разрешил Болотников.

Когда пленный, сунув за пазуху прелестные листы, ушел в сопровождении казака, Ермолай, зевнув, заметил:

– Не ценишь наш труд, Иван Исаевич. Сунул какому-то прохиндею все наши листы.

– Ваши листы, Ермолай, будут в дружине Мстиславского, как искры в порохе. Так что труд твой не пропадет.

Боярский полк, ведомый воеводами Татевым и Черкасским, встретил на речке Пчельне дружину князя Телятевского, спешившего на выручку осажденному Болотникову. Одним из первых выстрелов, раздавшихся через речку, был сражен князь Татев. Он снопом упал с коня на виду всей дружины. Слуга его, ехавший рядом, возопил благим матом:

– Борис Петровича-а-а убили-и-и!

Гибель предводителя расстроила ряды детей боярских. Напрасно князь Черкасский пытался вдохновить их к бою:

– Ребята, ребята, не трусь!

Он сам был поражен неожиданной гибелью от шальной пули своего боевого товарища, и оттого в голосе его звучало не требование, а скорее просьба. А разве воевода перед ратью просить должен? Вот-вот начнется сшибка с врагом, здесь надо всю дружину в жестком кулаке держать, чтоб никто и пикнуть не посмел.

А меж тем князь Телятевский дал резкую команду своей коннице:

– Вперед, хлопцы! Руби изменников!

И вершние казаки с обычным визгом и свистом устремились на боярский полк. Первым же наскоком они смешали ряды противника. Засверкали сабли, завизжало железо, ударяясь о железо, заржали в ужасе кони.

Зверели в рубке и люди, рубили направо-налево, никого не щадя, не разбирая конь ли, человек ли на пути. Князя Черкасского, пытавшегося призвать полк к сопротивлению, пронзили копьем со спины, откуда он не был защищен.

И сразу боярский полк бросился врассыпную, одушевляя тем самым противника к усилению напора. Спиной повернувшийся становится еще более беззащитен и тут уж спасти его может только резвый конь, лишь на нем он может ускакать от смерти и то если его не догонит пуля или певучая стрела. Около трех верст гнались победители за боярским полком, устилая путь трупами зарубленных детей боярских.

Более половины полка полегло на Пчельне. А уцелевшие, добравшись до лагеря под Калугой, внесли в войско смятение и панику:

– Бежать надо! Там такая силища!

– Спасайся, братцы, смертынька за спиной.

– Воевод изрубили и полк в «капусту».

В дружине князя Мстиславского смекнули скоро:

– Потому и силища, что их природный государь ведет Дмитрий Иванович.

– А мы кому служим? Шуйскому, неправдой севшему на Москве.

Наверное, в самый раз нанесло к московскому войску прелестных листков, из которых узнано было, как одурачены они «неприродным царем». Зароптали в войске: «Кому служим? За кого головы кладем?» Горский донес Мстиславскому:

– Худо, князь, в войске шатание.

– Что же делать?

– Уходить надо. Боярский полк разгромлен.

– Ну ты и советчик, Горский, – возмутился Мстиславский.

Но неожиданно «советчиком» стал осажденный Болотников. Он вымчался из крепостных ворот во главе казачей ватаги, как и положено, со свистом и гиканьем. Осажденные видели со стен бегство разгромленных москалей, а когда на окоеме показалась победоносная дружина Телятевского, Заруцкий посоветовал:

– Пора, Иван Исаевич, самое время ударить.

– Я сам поведу казаков, – сказал Болотников, сбегая со стены. Атаман Заруцкий не возражал: сам так сам, веди. И случилось то, что князю Мстиславскому не могло присниться и в кошмарном сне. Его полки дружно, как по команде, стали бросать оружие и поднимать руки. Сдавались вору вместе с командирами.

Огрев коня плетью, князь подскакал к одному и закричал с возмущением:

– Вы что, сукины дети! Изменять?

– Братцы, – вскричал какой-то ратник-детина. – Обратаем князя!

И первым кинулся к Мстиславскому, хватать за уздцы его коня. И никто не возмутился, наоборот, закричали весело несколько голосов: «Имай его! Имай!»

Но Горский опередил детину, изо всей силы ударил плетью его по рукам, крикнув:

– Князь, ходу!

Они поскакали прочь под смех и улюлюканье полка, только что изменившего присяге. Это было для князя столь унизительно, что он в мыслях даже молил: «Хоть бы убили, хоть стрелил кто-то в спину. Позор! Позор! Позор!»

Они скакали в сторону Серпухова, там уже должен быть сам царь, сбиравший полки для наступления на Тулу. Князь Мстиславский явился в Серпухов мрачнее тучи, предстал перед Шуйским, сгорая от стыда.

– Ну? Что скажешь, Федор Иванович? – спросил царь.

– Войско изменило, государь. Перешло на воровскую сторону.

– Много ли?

– Тысяч пятнадцать.

– Хы. Так ты что, так один и бежал?

– Нет. Со мной еще сотни две-три детей боярских из Татевского полка.

– А Татев с тобой?

– Князь Борис Петрович погиб, государь.

– Царствие ему небесное, – перекрестился царь и молвил укорливо: – А вот князь Третьяк взял Лихвин, Белев и Волхов. А?

А что мог ответить Мстиславский на это ехидное «А?» Что в Калуге сидел главный вор с главными силами? Что войско ослабили, отозвав в Серпухов Скопина-Шуйского? Но и этим было стыдно оправдываться оставшемуся без войска князю. Оконфузился Федор Иванович, ох оконфузился.