Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

2. Вечевой суд

Новгородцы во главе с тысяцким Мишиничем отыскали-таки на Неве Скопина-Шуйского.

– Мы по твою милость, Михаил Васильевич. На вече приговорили звать тебя, – сказал тысяцкий.

– А как же мятеж, который мне путь указал?

– Потушен, князь. Сам митрополит Исидор взялся за мятежников, пригрозил отлучением. Главных крикунов в Волхов с моста скинули. Успокоились. Митрополит и послал нас за тобой. Не держи сердца на Новгород.

– Ладно. Чего уж там. Говори, какие новости?

– Пришел с полком воевода Вышеславский в твое распоряжение. Пожаловали и шведы.

– А Головин вернулся?

– Ну они с королевским секретарем прибыли.

– Уж не от этого ли Новгород угомонился?

– Нет, Михаил Васильевич, он еще до них утихомирился.

– А как Псков?

– Псковичи того более озлились: мы, говорят, всегда с имя воевали, супротивничали, никакого мира давать им не собираемся.

– Значит, верны Вору остались?

– Они уже и Шереметева выгнали, воеводой у них тушинец Плещеев, его прямо с дружиной в город впустили.

– Плохо дело. Псков из-под руки Новгорода выскользнул. Плохо.

– Да уж ничего хорошего, – согласился тысяцкий. В Новгороде Скопина ждал уже с нетерпением Головин, вернувшийся из Швеции с королевским секретарем Монсом Мартинзоном.

– Знакомься, Михаил Васильевич, это Мойша Мартыныч – королевский секретарь. С ним и будем договариваться.

– Я очень рад иметь знакомств с князь Скопин, – с достоинством поклонился Мартинзон. – Мой король готоф вам помогаль.

– Какие силы обещает нам король? – спросил Скопин.

– Как только мы с вами заключаль договор, к вам прибудет генераль Делагарди с пять тыщ храбрых зольдат.

«Маловато», – подумал Скопин, но вслух сказал:

– Это приятная новость, Мойша Мартынович.

– За эту приятность, – заметил Головин, – с нас требуют 32 тысячи рублей, Михаил Васильевич.

– Ну что ж, за «храбрых зольдат» заплатим и столько.

– Но еще не в зачет мы должны дать Швеции 5 тысяч рублей.

– Не в зачет? Это как понимать, Мойша Мартынович?

– Ну это, если вам станет надо еще зольдат, его величество отпустит сколько угодно и уже безденежно.

– Безденежно? – удивился Скопин.

– Какой к черту безденежно, – вмешался опять Головин. – Самим солдатам все равно платить надо и сразу же.

– Да, да, – закивал королевский секретарь. – Кто когда воеваль за так?

– Понятно. А что же королевство ожидает за столь щедрую помощь?

– Москва должна уступить нам Корелы со всем уездом.

– Ну что, Семен, – взглянул Скопин на Головина. – Не жирно?

– Если сравнивать с тем, сколь оттяпал у нас Тушинский вор, не жирно, Михаил Васильевич.

– И кроме того, – продолжал Мартинзон, – вы берете обязан помогаль нам, когда мы вас будем просиль.

– Ну это, конечно, – развел руки Скопин. – Вы нам, мы вам и тоже «безденежно». А? – и подмигнул королевскому секретарю. Тот понял намек и, засмеявшись, повторил свои слова:

– Кто когда воеваль за так. Так?

– Вот именно. Семен Васильевич, составляйте договор в двух экземплярах на русском и шведском от имени короля и царя. И я его подпишу.

– И на шведском? – изморщился Головин.

– А как же? Да не кисни, для того есть дьяк Сыдавный. Я зря, что ли, его взял.

И Головин с дьяком Сыдавным и королевским секретарем Мартинзоном приступили к составлению подробного договора с точным обозначением обязательств высоких сторон друг перед другом.

Шведская помощь еще когда-то должна прийти, а уже поступило сообщение, что Тушинский вор послал на Новгород полковника Кернозицкого с многотысячной армией. Тот по пути захватил Тверь, Торжок. Скопин призвал к себе воеводу Татищева.

– Михаил Игнатьевич, надо идти навстречу тушинцам.

– Я готов, – отвечал Татищев. – Только поговорите с тысяцким, Михаил Васильевич.

– О чем?

– Совсем от рук отбился, не слушается. А на рати разве можно так?

– Хорошо, Михаил Игнатьевич, поговорю, – пообещал Скопин, но за делами забыл об этом. И вспомнил тогда, когда, возвратившись к себе вечером, увидел на крыльце тысяцкого.

– А-а, Мишинич, вот ты как раз мне и нужен.

– Для чего? – удивился тысяцкий.

– Надо поговорить насчет воеводы.

– Я как раз с этим и пришел.

– Да?

– Ну да.

– Тогда проходи. Поговорим.

Войдя к себе, князь приказал Федьке зажечь свечи, потом сел к столу, указав тысяцкому на лавку.

– Ну что у тебя насчет воеводы? – Тысяцкий выразительно кивнул на холопа.

– Федор, выдь, – приказал Скопин и, когда тот удалился, сказал тысяцкому: – Говори.

И хотя они были одни в горнице, тысяцкий заговорил едва ли не шепотом:

– Михаил Васильевич, нельзя Татищева посылать воеводой.

– Почему?

– Он собирается передаться Кернозицкому.

– Ты что? Всерьез? – нахмурился Скопин и невольно вспомнил предупреждение Салтыкова: «…Мишка Татищев рано или поздно переметнется».

– Да уж куда серьезней, Михаил Васильевич, в сотнях говорка идет: пойдем с таким воеводой – в измену угодим.

– И что ты предлагаешь?

– Взять за караул.

– Ты что? Воеводу? – возмутился Скопин. – Он скидывал Лжедмитрия, Басманова убил, а ты его за караул.

– Ну тогда отстранить хотя бы, – промямлил разочарованно тысяцкий.

– Отстраним, а кого на его место?

– Нашлись бы…

И тут Скопина осенило: «Господи, да ведь он же и целит на это место воеводы. Как это я не сообразил». Но вслух молвил:

– Ступай. Я подумаю.

Тысяцкий ушел. Скопин едва дождался Головина. Когда сели за ужин, пересказал ему эту новость, спросил:

– Ну что делать, Семен?

– А ты веришь, что Татищев может изменить?

– Не верю, но сомневаюсь. К Вору такие люди пристают, такие люди, что иной раз и в себе начинаешь сомневаться.

– Да времечко ныне подлое, – согласился Головин. – Ну отстранишь ты Татищева, он скажет, меня царь назначил, и спросит: за что? Как ты ответишь?

Скопин пожал плечами.

– Вот видишь. Не знаешь, – продолжал Головин. – И потом, новгородцы издревле сами себе выбирали посадников, тысяцких, старост уличанских. Дай им самим рассудить, кому вести новгородский полк; Татищеву или этому твоему доносчику-тысяцкому. Им-то видней, чем тебе московскому гостю.

– Пожалуй, так и сделаем.

Призвав к себе вятших людей новгородских от тысяцкого до старост уличанских, Скопин сказал им:

– Мне сообщили, что воевода Татищев, отправясь в поход, якобы собирается перейти на сторону Тушинского вора. У вас эвон сколько голов великомудрых, разберитесь сами.

– Надо вече спросить, – сказал тысяцкий.

– Вам виднее, – отвечал Скопин и уже через день пожалел о своих словах.

О том, что случилось на вече, рассказал ему Федор Чулков:

– Тысяцкий со степени[61]61
  Степень – высокий помост на вечевой площади.


[Закрыть] объявил, что воевода собирается предать полк в походе. Ну там и взвыли: «Подсыл московский!» Дальше – больше. Самые отчаянные полезли на степень, столкнули оттуда Татищева и убили, затоптали прямо на площади.

Скопин был поражен случившимся, призвал к себе тысяцкого:

– Ты что натворил?

– То не я, князь. Народ.

– Но ты же натравил народ на него.

– Я не натравливал, Михаил Васильевич, ей-богу, я сам не ожидал, что так получится. И потом, я же говорил, лучше б взяли за караул. Счас бы он жив был.

Скопин почувствовал, что тысяцкий сваливает вину уже на него – князя московского, приказал ему, едва сдерживая гнев:

– Ступай вон!

Оставшись один, каял себя: «Боже мой, как же я – князь – решил, что им виднее? Как же я забыл, что вече – это толпа, почти неуправляемая. Ведь они ж и меня выгоняли. А я им Татищева скормил. Господи, прости меня грешного».

Но убийство воеводы не прошло даром и для самих новгородцев, словно голову у полка срубили. Рассыпались сотни, уже к рати навострившиеся, разбежались десятки, как тараканы, расползлись по избам, затаились. Приутих и тысяцкий, чувствуя свою вину в случившемся.

Скопин умышленно отстранился от дел новгородских, занимаясь делами только шведскими. Явился к нему митрополит Исидор, высокий осанистый старец с белой окладистой бородой. Князь встретил его с должным почтением, подошел к руке.

– Благослави, святый отче.

Исидор перекрестил Скопина, спросил:

– Что мнишь делать, сын мой?

– Сбираю войско, дабы на Москву идти, святый отче.

– Москва, конечно, царствующий град, ей пособлять надо. А как же Новгороду быть, князь? На севере никак только он один и держит руку Василия Ивановича. Его бы поберечь надо.

– Надо, – согласился Скопин.

– А что ж тушинцев до Хутыни допустили?

– Я, святый отче, хотел послать воеводу Татищева, когда Кернозицкий еще в Каменском был. Так видели, что натворили новгородцы?

– Ой, грех, ой, грех, – перекрестился митрополит. – И не сказывай, сын мой.

– А теперь вот ждут, что кто-то за них ратоборствовать будет.

– Но ведь ворог-то уже в Хутынском монастыре, сын мой. Ох близок, в час добежать может, шесть верст всего.

– Ничего, от Хутынского я ему и шага шагнуть не дам, святый отче.

– Не дай, князь, не дай. А уж в святой Софии я за тебя Бога просить стану. А неслухам своим выговорю, ох выговорю. Затейники окаянные.

В день, когда наконец-то был подписан русско-шведский договор о взаимопомощи и Мойша Мартынович отбыл в Швецию, пообещав вскоре прибытие генерала Делагарди, вечером к Скопину прибыл новгородец, сказав, что послан тысяцким.

– С чем? – спросил Скопин.

– Вот. – И посланец, вынув из-под полы саблю в ножнах, положил ее на стол. – Это вам, князь.

– С чего это вдруг?

– Имущество осужденного полагается делить. Тысяцкий сказал, что это князя доля.

– Какого осужденного? – насторожился Скопин.

– Ну Татищева же.

На щеках князя заходили желваки, с большим трудом он сдержался, чтоб не сказать что-то резкое посланцу. «При чем он? Послан тысяцким. Тому бы следовало».

Но когда посланец вышел, Скопин схватил саблю и швырнул ее под лавку. На этот грохот заглянул шурин.

– Что за гром, Михаил Васильевич?

– Имущество Татищева разделили, эвон мою долю прислали, – кивнул под лавку Скопин.

– Э-э, при чем же сабля-то. – Головин наклонился, достал ее из-под лавки, потянул наполовину из ножен, полюбовался лезвием, дослал до упора. – Хороша, ничего не скажешь. Не сердись на нее, князь, – и положил бережно на лавку.

– Я не на нее, Семен.

– На кого же?

– На себя, брат, на себя. Век себе этого не прощу.

Кернозицкий, заняв Хутынский монастырь, находившийся на правом берегу Волхова и севернее Новгорода, первым долгом очистил монастырские житницы и амбары, а затем принялся за окрестные деревни и села. Именем государя Дмитрия Ивановича у крестьян отбиралось все до зернышка, до соломинки. И крестьяне бежали к Новгороду: помогите, спасите. С каждым днем их прибывало все больше и больше.

Скопин призвал к себе братьев Чулковых, Гаврилу и Федора.

– Ну что, воины, надо как-то пугнуть этого полковника тушинского.

– Может, подождем шведов, – сказал Федор.

– Шведы, дай Бог, если к весне явятся. А этот чирий хутынский надо самим сбить попробовать. Вон на Торге сколько уж народу сбежалось, готовы на Кернозицкого хоть с голыми руками. Соберите их, вдохновите, скажите, что скоро-скоро великое войско подойдет. Велите тысяцкому вооружить их да и людьми помочь и – вперед.

– А если пустить полк Вышеславского, – сказал Гаврила.

– Воевода Вышеславский с полком мне нужен будет торить дорогу на Москву. С чего ради он должен за новгородцев драться? Пусть сами попробуют. Если уж сильно оконфузятся да потянут на хвосте Кернозицкого, тогда другое дело. А пока пусть сами промыслят. И скажут спасибо, что вас отпускаю.

Толпы сбежавшихся крестьян и впрямь были обозлены на поляков, не только ограбивших их до нитки, но и насиловавших их жен и дочерей. И единственно, что требовали они от новгородцев: «Дайте нам оружие».

В харалужном ряду[62]62
  Харалужные ряды – лавки, в которых продавали оружие.


[Закрыть] на Торге пришлось купцам закрывать, замыкать лавки – оружие тоже товар, а ну навалятся беглые крестьяне, крикнут: «На поток их!» И разграбят, растащат мечи и пищали, копья и луки со стрелами. В миг разорят.

Гавриил Чулков навалился на тысяцкого: «Вооружай людей, Новгород защитить хотят».

Федор Чулков, как мог, показывал крестьянам приемы пользования мечом и копьем.

– Ты нас не учи. Ты дай нам, а уж мы сами науку на рати достигнем. Не достанем железом, зубами загрызем.

Братья Чулковы по совету Скопина решили напасть на Хутынь ночью, надеясь крепко на внезапность, хотя и не исключали присутствие шпиона в Новгороде.

– До Хутыни пеши два-три часа ходу, – наказывал Скопин. – Как солнце закатится, так и двинетесь, к полуночи там будете. Подсыл-от не успеет сообщить, спать ляжет.

До самой последней минуты никому не сообщалось, в какой день и час выступит новгородский полк. В тот день никому с вечевой площади не велено было расходиться до вечера: «Для чего?» Отвечали: «Будем считаться».

Выступили в темноте и направились в Плотницкий конец, только тут многие стали догадываться, куда направляются: на Хутынь. Шли около трех часов правым берегом. Старались не шуметь, на закашлявшего нечаянно шипели как гуси: «Тиш-ш-ше ты, злыдень».

Едва замаячили Впереди монастырские постройки, Чулков велел остановиться и послал вперед охотников, приказав коротко:

– Уберите сторожей в воротах.

Но без шума это не удалось, кого-то там упустили и тот заорал благим матом:

– Рятуйте-е-е!

И тут уж, не слушаясь Чулкова, дружина его ринулась вперед к воротам, сопя и матерясь, обгоняя друг друга. И началась в монастыре беготня, крики, стоны. Откуда-то слышалась четкая команда:

– Панове, пли!

Сверкал огонь из пищалей, грохотали выстрелы.

И хотя мщение, клокотавшее в сердцах смердов, бесстрашно вело их на жестокую резню, воинское умение должно было одержать верх, а им совсем неплохо владели поляки. Пока крестьянин, которому посчастливилось где-то у сарая ухватить пана, с наслаждением душил его, а потом еще пырял много раз ножом, приговаривая: «Это тебе за женку, это за дочку», польский жолнер успевал пронзить шпагой трех-четырех нападающих, заодно и торжествующего мстителя.

Выбить поляков из монастыря не удалось. Новгородцы отступили, потеряв едва ли не половину.

К Кернозицкому притащили раненого смерда.

– Вот, ясновельможный пан, эта скотина изрезала ножом подхорунжего.

– Ага, изрезал. Ну и мы его на ремни пустим. Подвесьте-ка молодца.

Крестьянина, заломив руки за спину, подвесили под дубом.

– Ну как тебя-звать, скотина?

– Степан Липский, – прохрипел тот, отплевывая кровь. Знал смерд, что мучительный конец грядет ему, но столько было ненависти у него к полякам, что решил умирать молча, а если говорить, то как можно больше стращать и срамить ляхов.

– Скажи, Степан, кто это напал на нас?

– Это были цветочки, ясновельможный, ягодки вам впереди.

– Сколько войска в Новгороде?

– На вас на всех хватит. Царь-государь прислал главного воеводу, за ним тыщ тридцать идут. Со Швеции помощь не менее. Что? Не по нраву, сучье вымя. Погоди и тебя панская рожа вот так подвесят, ты еще поплачешь. Поплачешь кровавыми слезами.

Далее пленный начал поносить ясновельможного такими срамными словами, что Кернозицкий не выдержал и, забыв об обещанных ремнях, собственноручно проткнул срамослова шпагой. Чего и хотел несчастный Степан Липский. Царство ему небесное.

А через три дня в Новгороде стало известно, что поляки ушли из монастыря, осквернив церкви, спалив деревянные строения.

– Ну вот, – сказал Скопин Чулкову. – А вы расстраивались, что не выгнали их. Нагнали все-таки страху на ляхов. Судя по следам, Кернозицкий в Старую Русу наладился.

3. У стен Троицы

Трогательная встреча царицы Марины с царем Дмитрием, разыгранная на глазах всего тушинского воинства, весьма и весьма подняла престиж Вора. Раз царица обнимает, целует – значит, он и есть самый Дмитрий Иванович. Это для рядовых ратников и казаков. А военная верхушка – гетман, воеводы да и атаман Заруцкий хорошо знали, что это за царь. И если на людях являли ему должное почтение, то наедине могли и к черту послать.

Тушинский лагерь наполнялся вояками не по дням – по часам. Являлись казаки донские, запорожские, польские отряды. Одна из групп поляков решила провозгласить гетманом Меховецкого как старейшего сторонника царя.

Рожинский, узнав об этом, послал сказать претенденту: «Я убью тебя!» Меховецкий испугался и кинулся под защиту государя:

– Ваше величество, Рожинский мне угрожает.

– Не бойся, дорогой друг, я своих старых друзей не выдаю. Ты здесь в безопасности.

Но тут ворвался к царю гетман Рожинский с своими клевретами.

– А-а, вот ты где! – вскричал он. – Я тебя предупреждал, мерзавец, – и обернувшись к одному из своих слуг, приказал: – Убей его!

Меховецкий не успел даже и саблю из ножен выхватить, как тут же пал, пораженный шпагой в грудь.

– Что ты натворил? – вскричал царь на убийцу. – Я сейчас прикажу…

– Заткнись, сукин сын, – рявкнул гетман на царя, – пока я не снес тебе голову!

И царь заткнулся, на несколько минут он буквально потерял дар речи.

Нет, Рожинский не мог терпеть конкурентов. И поэтому едва лагерь начал окапываться и обустраиваться, он сказал Сапеге на военном совете:

– Предлагаю вам, Петр Павлович, идти к Троицкому монастырю и взять его, тогда Шуйский окажется в наших клещах.

– Вполне разумное решение, – согласился Сапега. – Падение Троицы будет сильнейшим ударом и по Москве, и по русскому православию. И я это сделаю, Панове.

Чувствуя и в Лисовском своего возможного соперника, Рожинский и ему нашел дело:

– Вам, полковник, я поручаю Суздаль и Владимир. На пути к ним помогите Яну Сапеге под Троицей.

– Я мог бы и один, – поморщился Сапега, – если б мне подкинули хоть сотню пушек.

– Сотню не найдем, а вот половину предоставим, – пообещал гетман. – Возьмете Троицу, вот там и наберете пушек сколько вам надо.

И хотя военный совет шел в присутствии царя, на него мало обращали внимания, а когда он пытался что-то подсказать, откровенно отмахивались: «Вы человек не военный, ваше величество. Сидите и слушайте».

Он сидел и слушал. И думал: «Вот как крикну сюда Будзилу с Гаврилой, да как прикажу вас всех за караул. Посмотрим, что тогда запоете». Но так лишь мечталось Тушинскому вору, он знал, что совершенно бессилен без поддержки союзников.

А гетмана Рожинского царь втайне даже побаивался; «Убьет он меня когда-нибудь, этот разбойник. Вон зенки пялит, ровно сверла в них». Поэтому всегда был с гетманом ласков и его величал только по имени-отчеству – Роман Наримунтович, хотя долго не мог запомнить отчество, больно мудреное было. Однако ничего, заучил.

Около 30 тысяч ратников – пеших и конных – увели Сапега и Лисовский из Тушина под Троицкий монастырь, а в лагере вроде и не убавилось. Словно образовалась под боком у столицы вторая Москва, беспокойная и задиристая. Стычки меж Москвой и Тушиным происходили почти беспрерывно, в основном на рубеже речки Ходынки.

Спокойной жизни у царя Василия Ивановича ни дня не было, да и ночами спал как на иголках. Впрочем, и другому царю – Тушинскому вору – несладко жилось. Нет, есть-пить ему хватало, но вот прежней воли, как на Северской Украине, уже не было.

С горя пить начал «царек» и однажды по пьянке осмелился даже нарушить договоренность с Мариной – прийти к ней на ложе только в Кремле. Явился ночью к ее домику, сорвал крючок с двери, ввалился в темную спальню.

– Кто там? – послышался испуганный голос царицы.

– Ваш муж, сударыня, – сказал он, налетев на кровать и упав на хрупкую Марину.

– Да как вы смеете, – пискнула та из-под тяжелого здорового бугая. – Я сейчас закричу, я сейчас позову…

– К-кричи, – пыхтел тот, сбрасывая портки и запуская горячие потные руки в сокровенные места царицы. – Ага-а-а… Все при ней, – бормотал он. – Счас мы распочнем, ваше величество.

Царица была в бешенстве от такой наглости, готова была убить нахала, но не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. И когда он «распочал» ее и рыча взялся за дело, Марина сдалась, а вскоре и сама вошла в раж. Что делать? И царица была женщиной, стосковавшейся по ласке. Тем более что новый муж оказался гораздо горячее и неистовее ее прежнего. Ублажил царицу, ублажил сверх меры. Кое-как до окончания добрался. И тут же, отвалившись к стенке, уснул.

Марина, удовлетворенная, насытившаяся, долго еще не могла уснуть. Лишь после третьих петухов забылась.

Вздрогнув, проснулась уже при свете дня, когда по груди скользнула ладонь мужа.

– Вы что? – пыталась возмутиться.

– А то, – отвечал он, опять наваливаясь на нее.

После уже, когда он стал одеваться, молвила с упреком:

– Вы нарушили данное вами слово.

– Какое слово?

– Ну что придете ко мне только в Кремле.

– Ах, милая женушка, до Кремля нам как до морковкиных заговен. А мы ж живые люди, должны, как и голуби, пароваться. Что ж, я, царь, должен идти к потаскухам? А? При живой-то жене. Да и ты, милая, стосковалась по мужику. А? Что скраснела?

– Перестаньте говорить глупости.

– Какие глупости, так меня стиснула, так бросала, аж…

– Подите вон, – с возмущением приказала царица, заливаясь румянцем. – Вон, и чтоб я вас больше не видела.

– И не увидите… – сказал он выходя и в дверях, обернувшись, усмехнулся: —…до вечера.

Днем не удержался, в обед похвастался Гавриле:

– Ныне обратал я наконец царицу.

– Ну и как? – осклабился Веревкин.

– Н-ничего. Думал, маленькая, выдержит ли?

– Хэх. Мышь копны не боится…

– Эта мышь оказалась великой мастерицей на ложе. Не ожидал даже.

К воротам Троицкого монастыря прискакал на взмыленном коне казак. Увидев в воротах служку, спросил:

– У вас есть воевода?

– Есть.

– Кто?

– Князь Григорий Борисович Долгорукий-Роща, а второй – Голохвастов Алексей.

– Проводи меня к первому.

Казак слез с коня, вел его под уздцы, шагая за служкой. У воеводской избы привязал к коновязи. Перекрестившись, взошел на крыльцо. Войдя в приемную, поклонился:

– Мне бы князя Долгорукого.

– Я слушаю тебя, – сказал воевода, сидевший у узкого окна.

– Григорий Борисович?

– Да.

– Князь, я гнал от самой Москвы, чтобы предупредить. Стерегись, на Троицу идут тушинские воеводы – паны Сапега и Лисовский.

– Ты как это узнал?

– Да я ж с имя иду и весь наш курень.

– Значит, и казаки идут на нас?

– Идут. Куда денешься, царю Дмитрию присягали, он и послал. Князь помолчал, кашлянув, спросил:

– Как тебя звать?

– Данила Перстень.

– Отчего ж ты, Данила, присягнув Дмитрию, решил изменить ему?

– Никак нет, князь. Не обижай. И не думал изменять.

– Ну вот прискакал же, предупредил нас насчет тушинских воевод.

– Так я заради православного святого нашего, отца Сергия. Грех ведь это – с его обителью воевать. Воеводы-то наши латинской веры, и промеж хлопцев наших слух прошел, что хотит Сапега с Лисовским по взятии Троицы осквернить мощи святого. Как? И сказать страшно, выкинуть на помойку. Рази мы, христиане, можем такое стерпеть?

– И ты решил предупредить нас?

– Рази я один, у нас многие недовольны. Мне сам сотенный велел: «Скачи, Перстень, предупреди, нехай запирают ворота».

– Ты побудь здесь, Данила, я пройду к архимандриту.

– Хорошо. Мне не к спеху, нехай конь трошки передохнет. – Троицкий архимандрит Иоасаф, седой маломощный старец, согнувшийся от преклонных годов, узнав в чем дело, вызвал своего служку Селевина:

– Ося, милая душа, добеги позови Голохвастова, Девочкина ну и дьякона Шишкина, ежели не занят.

Вскоре явились к архимандриту второй воевода Алексей Голохвастов, казначей Иосиф Девочкин. Дьякон Гурий Шишкин не смог, был занят по службе.

– Жаль, отца Аврамия нет, – вздохнул архимандрит. – На Москве он, при государе. Сказывай, Григорий Борисович, все послушаем, вместе и решим, как быть.

Князь пересказал все, что узнал от казака Данилы Перстня.

– А это не нарочитый ли подсыл от Сапеги? – предположил Алексей Голохвастов, втайне недолюбливавший князя, недавно заступившего на место первого воеводы, на которое целил Голохвастов.

Долгорукий с усмешкой взглянул в его сторону:

– Какая корысть Сапеге предупреждать нас о своем приходе? Я думаю, надо немедленно предупредить села Клементевское и Служню, чтобы жители бежали сюда под стены монастыря.

– Эдак, эдак, сын мой, – поддержал архимандрит.

– А куда мы денем столько народу, – сказал Девочкин. – Их ведь и кормить надо.

– Ах, Иосиф, милая душа, потеснимся, поужмемся, поделимся.

– Надо, чтоб всю живность и обилие везли сюда, – сказал Голохвастов. – Ничего бы не оставляли врагу. И хлеб, ежели немолоченый, тоже везли.

– Успеют ли, – вздохнул Долгорукий.

– Повелеть надо, а там как получится.

– Вот вы и займитесь этим, – сказал князь, – а я пушками да ратниками.

– Скоко у нас ратных-то? – спросил архимандрит.

– Человек семьсот, святый отче.

– Достанет ли столько?

– Маловато, конечно, но где взять? Буду к пушкам крестьян ставить, ежели что.

– Верно, – согласился Девочкин, – чтоб не зазря ели хлеб.

– А с казаком этим что решим? – спросил Голохвастов. – Отпустим? Али как?

– Это пусть он сам решает, – сказал Долгорукий. – Я его держать не стану.

– А ежели он Сапеге расскажет, что тут видел?

– Не думаю. У него, чай, не две головы.

– Его поблагодарить надо, – посоветовал архимандрит. – Он и впрямь головой рискует.

В избе казак сидя дремал, прислонившись к стене, но едва стукнула дверь за князем, открыл глаза.

– Ну что, Данила, архимандрит Иоасаф велел благодарить тебя за услугу. Ты можешь ехать.

– А нельзя ли мне остаться, князь? Я б тут у-вас по хозяйству, при конях бы.

– Оставайся. Я не возражаю. Но ведь если Сапега, не дай Бог, конечно, ворвется сюда, ты понимаешь, что тебя ждет?

– Он не ворвется, Григорий Борисович, попомните мое слово.

– Дай Бог, дай Бог. Ну а все же?

– И «все же» не ворвется. Наши казаки не позволят место святое латынянам взять. Вот увидите.

– А большое войско идет на нас?

– Большое, Григорий Борисович, поболе, пожалуй, тыщ двадцати.

– М-да. Трудненько нам будет. Ну да ничего, стены наши надежные, да и святой Сергий должен пособить нам. Ему сие не в диво и не впервой.

23 сентября 1603 года Сапега и Лисовский, имея войска более 15 тысяч человек, подступили к стенам Троице-Сергиевого монастыря. Воеводы верхами поскакали вдоль крепостных стен, приискивая позиции для пушек и выбирая удобные места для штурма.

Остановились на возвышенности против главных Святых ворот. Отсюда хорошо просматривались внутренние постройки в монастыре.

– Я думаю, – заговорил Сапега, – здесь, на возвышенности, мы установим главную батарею, чтобы она била прямо по дворам города. Видите, сколько там скопилось народу. Прекрасная цель для пушек.

– Да для пушек здесь самое выгодное место, пожалуй, – согласился Лисовский. – Но без штурма нам не обойтись. А для этого надо разрушить где-то часть стены.

– Какая высота их, как вы думаете?

– Не менее четырех сажен, а вот с той стороны и все семь будет.

– Я думаю, сегодня же надо начать подкоп вот под эту башню. Мы заложим под нее несколько бочек пороху, взорвем и через пролом ворвемся в крепость. Гарнизон наверняка невелик, мы его мигом сомнем. И крепость наша.

Они стали спускаться с возвышенности, и тут их встретили жолнеры, ведшие крестьянина.

– Вот, пан воевода, этот мужик ехал к монастырю с возом необмолоченной ржи.

– Кому ты вез рожь? – спросил Сапега.

– В монастырь. Настоятель велел везти все обилие.

– Вы чувствуете, полковник, – обернулся Сапега к Лисовскому: – Они готовятся к осаде. – Приказал жолнеру: – Найдите хорунжего Будзилу, пришлите ко мне. Ты с какой деревни? – спросил мужика.

– Клементьевский я.

– Так вот, воз твой с рожью уже наш. Он зачтется тебе в тягло его величеству.

– А кони?

– И кони тоже наши.

– Но как же я без них?

– А вот так. Ты вез хлеб врагам государя. Сам виноват.

Явившемуся Будзиле Сапега приказал:

– Возьми две сотни конных и немедленно по окрестным селам, – обернувшись к мужику, спросил: – Какие тут ближние деревни?

– Клементьевская, Служны, Деулино.

– Вот покажешь все хорунжему. А ты, Иосиф, все что съестное не успели вывезти, забирай для войска. Если кто будет утаивать и прятать, вешай прямо на воротах.

– А подводы?

– Подводы тоже у них бери. И скот с птицей волоки в наш лагерь.

Когда поляки подошли к Троице, к воеводе Долгорукому-Роще прибежал сторож.

– Григорий Борисович, явились, окаянные.

Князь направился к Пятницкой башне, взобрался на самую верхнюю площадку. Оттуда хорошо было видно происходящее окрест. Он видел двух конных, скакавших вокруг крепости, догадался: воеводы. Наблюдал, как волокли пушки на гору. Вскоре появился возле князя Голохвастов.

– Обкладывают нас, Григорий Борисович.

– Вы правы, воевода, обкладывают, как медведя в берлоге. Вы там говорили с крестьянами, кто желает из них сражаться?

– Да мужчины, почитай, никто не отказывается на стену идти. Оно и понятно, я сказал, что ратники будут лучше питаться, прямо из котла. Только просят поучить, как стрелять из пищали.

– Дело нехитрое, научим. Предупредите всех, чтобы не толпились на площадях, особенно днем. Более к стенам, а лучше по кельям хорониться, когда начнется обстрел. Для нас стены – главное спасение, гарнизон-то невелик.

– Ничего. С мужиками тыщи две наберем.

– Все равно у поляков раз в десять больше будет. Надо сказать архимандриту, чтоб велел священникам в проповедях говорить, что нас окружили латыняне, люди не нашей веры.

– А зачем?

– Как зачем? Этим предупредим предательство. Среди черни обязательно сыщутся готовые перебежать к врагу. А если будут знать, что там католики, еще десять раз подумают, прежде чем переметнуться к иноверцам.

– Вы правы, Григорий Борисович.

Через полторы недели начался обстрел монастыря, ядра, как и предполагал воевода, падали на площади у Успенского собора, разбивая брошенные там телеги и возы. Люди вместе с животными, лошадьми, коровами прятались в кельях, у стен. Службы в церквах не прекращались, хотя от грохота колебались огоньки свечей, дрожали иконы. Прилетело, ударившись о стену собора и расколовшись, полое ядро, в котором было обнаружено письмо, адресованное архимандриту Иоасафу. Старец, получив эту грамоту, сказал:

– Ося милая душа, прочти, пожалуйста, я ж плохо вижу ныне.

Служка взял ее, расправил на столе, разгладил ладонями, начал читать:

– Вы беззаконники, презрели жалованные милости и ласку царя Ивана Васильевича…

– Ох, и наласкал же он нас, – вздохнул Иоасаф. – А ты читай, Ося, читай.

– …забыли сына его, а князю Василию Шуйскому доброходствуете и велите в городе Троицком воинство и народ весь стоять против государя царя Дмитрия Ивановича и его позорить и псовать неподобно, и царицу Марину Юрьевну, также и нас. И мы тебе, архимандрит Иоасаф, свидетельствуем и пишем словом царским, запрети попам и прочим монахам, чтобы они не учили воинство не покоряться царю Дмитрию.

Селевин Осип кончил чтение, взглянул на владыку.

– Все? – спросил Иоасаф.

– Все, святый отче.

– Очини-ка, Ося, перышко, да садись к бумаге, кажна грамота ответа просит. Ответим.

Селевин старательно очинил новое гусиное перо, умакнул в чернильницу, опробовал на краешке полученной грамоты. Придвинул чистый лист бумаги.