Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

15. Свадьба

Свадьба была отложена не случайно. Бояре вместе с клиром решали о порядке обручения, крещения невесты и венчания.

Царь, подталкиваемый Мнишеком, настаивал сперва венчать Марину в царицы. Священники, наученные горьким опытом Гермогена и Иосафа, боялись ему перечить, но православный чин нарушать тоже не хотели. Меж собой спорили до хрипоты, с государем не осмеливались, более попирая на убеждение:

– Ах, ваше величество, была б она православная, – вздыхали сочувственно, – все б легше было, а то…

Бояре меж собой перешептывались: «Мыслимо ли все с ног на голову ставит». 8 мая определили по предложению Василия Шуйского, настоявшего на четверге с тайным умыслом, о котором только Василию Голицыну поведал:

– 9 мая в пятницу Николин день – праздник, он же не удержится, начнет свадебный пир. А православные-то как на это глянут?

– Осудят, – отвечал Голицын.

– Вот то-то, нам лишний козырь, – ухмыльнулся Шуйский.

– Ну хитрец, Василий Иванович, – не удержался от похвалы Голицын. – Это и черни не по носу будет.

– Небось захитришь, князь, коли топор за спиной висит.

Многие из православных обрядов царь вычеркнул.

– Никакого разделения жениха с невестой. Мы сразу вместе явимся в столовую избу… Вместе же отправимся в Грановитую палату. И далее в Успенский.

Царь опасался, что при отделении от него невесты, как полагалось по чину, Марина-католичка Бог знает что натворит. А будет он рядом – подскажет, как поступать надо.

– И чесальщица-сваха не нужна, обойдемся без расчесывания.

– Но как же, государь, она ж должна на невесту волосник и кику[32]32
  Кика – старинный русский праздничный головной убор замужней женщины.


[Закрыть] одевать.

– Вот пусть одевает без расчесывания. И покров между нами нечего протягивать.

– Но так принято, государь.

– Ну и что? На моей свадьбе я это отменяю.

Даже перепечу[33]33
  Перепеча – праздничный пирог, каравай.


[Закрыть] с сыром резать в Грановитой палате отменил государь.

– Ни к чему затягивать обряд. Идем в Успенский и венчаемся.

Вот осыпание невесты деньгами он оставил, зная, что это понравится Марине, всегда мечтающей о богатстве, а этот обычай и сулил его.

– Тысяцким на своей свадьбе Дмитрий велел быть князю Скопину-Шуйскому.

– Верю тебе, Михаил Васильевич, что ты управишь все, как надобно.

– Постараюсь, государь.

Со стороны невесты вместо свахи выступала ее подруга полячка Варвара Казановская, второй свахой была русская боярышня Катерина, которая должна была по уставу нести волосник невесты и кику, а затем их надеть на нее.

Рано утром молодые пришли в столовую избу, где придворный протопоп Федор торжественно обручил их и поздравил. Отсюда они отправились в Грановитую палату, сопровождаемые каравайниками, свечниками. Впереди молодых шествовал благовещенский протопоп с крестом и недельный священник. Они кропили путь, тысяцкий вел царя под руку, Марину за локоть поддерживала пани Варвара.

В Грановитой палате их уже ждали бояре, священники, родственники Марины. Два кресла, предназначенные жениху и невесте, были прикрыты сороками соболей[34]34
  Сороки – шкурки соболей, связанные по сорок штук.


[Закрыть]. И когда они приблизились к ним, тысяцкий снял «сороку» с царского места, глядя на него, сваха Варвара – с невестиного.

Поскольку для молодых кресла оказались слишком высокими, Скопин-Шуйский, наклонившись, подставил им под ноги приготовленные для этого скамеечки. От бояр вышел перед молодыми князь Василий Иванович Шуйский, одетый в длинный до пят изукрашенный серебряным шитьем кафтан. Голос у князя был хорошо слышен под четырехсаженными сводами палаты.

– Ясновельможная панна Марина Юрьевна, ты, вступая в православную веру, венчаешься браком с нашим великим государем Дмитрием Ивановичем и становишься по праву нашей государыней. От имени всей Боярской думы и всего великорусского народа поздравляю тебя с этим высоким предназначением. Желаю вам с мужем счастливого царствования, процветания вашей державе, а нам, вашим слугам, чтить и любить вас до скончания животов наших.

Поскольку черные волосы Марины были повязаны белой лентой под цвет платья, подступившая к ней Катерина стала снимать ленту, чтобы надеть волосник и кику. Марина, возмущенная чьим-то прикосновением, оттолкнула руку свахи.

– Марина, – пробормотал сквозь зубы царь. – Не смей, так положено.

Катерина без помех сняла ленту с головы невесты, одела волосник с кикой. Шуйский поклонился молодым, произнес торжественно:

– Патриарх ждет вас, ваши величества.

И они отправились к Успенскому собору, находившемуся в двух шагах от Грановитой палаты. Опять шли по ковровой дорожке, за ними тянулась длинная процессия бояр, именитых гостей, родственников и поляков. Молодые уже поднимались на крыльцо собора, а хвост процессии еще только выходил из палаты. Среди гостей слышалось удивленное:

– А почему ж перепечу и сыр не резали?

– Он сам не захотел.

– Странно, это ж обычай.

При входе в Успенский собор царь закрестился, его примеру последовала и Марина. Он опять тихонько заметил ей:

– Не ладонью, дорогая, двуперстием, ты же вступаешь в православие, не забывай.

– Хорошо, дорогой, не буду, – отвечала Марина, через силу складывая два пальца.

Поляки тоже вместе с православными входили в церковь и крестились, но полной ладонью. И внутри храма они кучковались, выделяясь короткими платьями.

Патриарх Игнатий в сверкающей золотом ризе, в высокой митре с панагией на груди был торжественен и величав. Заранее предупрежденный царем, он начал с обряда крещения, и все шло хорошо, но когда дело дошло до причастия, Марина, приняв хлебец, отказалась выпить вино.

Патриарх вопросительно взглянул на царя: что, мол, делать? Дмитрий негромко, но твердо сказал:

– Марина, приложись.

– Я не могу при наших, – прошептала та в ответ. Дмитрий только повел головой, и около него оказался тысяцкий Скопин-Шуйский.

– Князь Михаил, немедленно удалите из храма поляков.

– Слушаю, государь.

Скопин-Шуйский бесшумно повернул назад и отправился к группе поляков, с иронией наблюдавших за происходящим. Ему на помощь явились дьяки Сутупов и Казарин, видимо тоже отправленные царем.

– Ясновельможные Панове, пожалуйста, оставьте храм, – попросил Скопин.

Сутупов и Казарин, топыря руки, тоже настойчиво приглашали:

– Прошу, пане! Прошу, пане! Не задерживайте чин.

Едва поляки были удалены из храма (остались только женщины, сопровождавшие невесту), как Марина немедленно причастилась и даже перекрестилась двуперстием.

Далее все пошло как по маслу. Венчание и «Многая лета», торжественно прозвучавшее с хоров, осыпание царицы дождем золотых монет. И наконец супружеский венец, закончившийся предложением патриарха испить из одной чаши вина. Первым глотнул Дмитрий и передал чашу Марине, она, глотнув, вернула ее ему, и так до трех раз прикладывались они к ней. Потом царь допил последнее и бросил чашу на пол и, сказав Марине: «Наступай», сам первым ударил каблуком, чаша рассыпалась, и царице досталось лишь ступить в обломки. Что было верной приметой – быть жене под мужним каблуком.

И муж, топая, приговаривал: «Пусть так под ногами нашими будут потоптаны все, кто станет посевать между нами раздор и нелюбовь». И Марина, топая, вторила: «Пусть, пусть, пусть».

И тут все гости кинулись поздравлять молодых. Старый Мнишек, не скрывая радостных слез, обнял дочь.

– Поздравляю, милая моя царица, – лепетал он дрожащим голосом. – Наконец-то матка бозка снизошла до тебя.

Свадебный пир во дворце начался в тот же день, столы ломились от яств, вино венгерское, привезенное Мнишеком, лилось рекой. За столами вместе с боярами и князьями сидели польские гусары, бесцеремонно толкавшиеся локтями, что никак не нравилось именитым гостям-соседям. Но особенно поразило русских то, что невеста после венчания снова переоделась в польское платье и (о, ужас!) сбросила кику и повязала волосы белой лентой. Опростоволосилась! Замужняя женщина не должна этого делать. Открыть свои волосы – это позор.

Переглядывались пораженные бояре, пожимали плечами: «Ну царица у нас!» И уж совсем ни в какие ворота, когда увидели, что невеста и жених начали пить и есть, как все застолье: «Они ж не должны этого делать. Вот так парочка!»

Все словно нарочно свершалось в пику русским обычаям. Опьяневший царь вдруг поднялся и, стуча ложкой о тарелку, потребовал внимания и прокричал, обращаясь к польским воякам на польском же языке:

– В честь столь знаменательного события я жалую каждому по сто рублей.

– Виват государю! – заорали гусары.

Шуйский, сидевший рядом с Голицыным, буркнул ему:

– В казне ж ни хрена нет.

– А он у тебя займет, – усмехнулся Василий Васильевич.

– Ну и ну.

Пировали не только во дворце. Царь велел праздновать и во дворах, где стояли на постое поляки и немцы. Оттуда перепившиеся полки расползались по улицам, горланили песни, кричали удивленным москвичам: «Мы вам царя привезли!» Задирались. Затевали драки, иной раз пуская в ход сабли. Приходилось стрельцам разнимать дерущихся, унимать расходившихся драчунов.

На Торге открыто осуждали иноземное воинство, грозились:

– Доймут они нас, ох доймут!

– Терпим, терпим да лопнем.

– У меня дубинушка по им плачет.

И ночью не успокоились перепившиеся, орали песни срамные, скакали на конях, стреляли из ружей. К утру только и стихли, притомившись, поуснули.

На следующий день царь решил соблюсти русский обычай, приказал топить баню.

– А где мой тысяцкий, зовите.

Прибыл в Кремль Скопин-Шуйский.

– Звал, государь?

– Звал, Михаил Васильевич. Назвался груздем – полезай в кузов. Аль забыл, чего после брачной ночи обязан делать тысяцкий?

– Помню, государь.

Отправились в мыльню втроем. Добавился еще Маржерет, бывший на свадьбе дружкой. В предбаннике разделись. К удивлению князя, тело у царя было крепкое, мускулистое. Заметив уважительный взгляд молодого князя, Дмитрий не удержался, похвастался:

– Могу любого уложить на лопатки, – и вдруг засмеялся: – В эту ночь я показал Марине, где раки зимуют. Ха-ха-ха. Ты чего это засмущался, князь Михаил?

В парной, когда тысяцкий стал хлестать молодожена веником, тот спросил неожиданно:

– Ты же, кажется, женат, Михаил Васильевич?

– Да, государь.

– Что ж жену не покажешь?

– Она не лошадь, чтоб ее казать.

– Ха-ха-ха. Как ты сказал?

– Говорю, это лошадьми хвастаются, не женами, государь.

– Вот что это за мода на Руси, прятать своих женщин? А, князь?

– Такой обычай, ваше величество.

– Обычай, – сказал царь осудительно. – Я заведу здесь европейские порядки. Устрою маскарад и велю всем с женами явиться. Ты когда-нибудь видел маскарад, князь?

– Нет, государь. Да и, если честно, не знаю, что это такое.

– Это когда собираются во дворце все мужчины с женами и танцуют под музыку.

– Но, как мне известно, государь, это называется балом.

– Не спеши, князь, не спеши. Бал-то, бал, но какой? С масками. Все являются в масках, наряжаясь в любые платья, так, чтоб не узнал никто. И танцуют, кто с кем хочет, веселятся напропалую. Вот такой бал и называется маскарадом. Я завтра же закажу несколько масок, потом покажу тебе да и всем боярам, пусть готовятся. Перед походом закатим в Грановитой палате такой маскарад, что небу жарко станет… Пора, давно пора приобщать Россию к европейской культуре.

После парилки, окатившись холодной водой, сидели в предбаннике, попивая квас.

– Ну грехи смыли, – сказал Дмитрий. – С обеда продолжим пир.

– Но сегодня Николин день, государь.

– Ну и что? На Николу, сказывают, зови друга и врага в застолье.

– Это верно, однако скоромного нельзя есть. А раз питье начнется, там и до мясного рукой подать.

– Экий ты, князь, грехоненавистный, я смотрю. А Богу-то милее покаявшийся, чем безгрешный. А? Так что, чтоб был на пиру, князь. Ну а Якову и говорить не надо.

– Я обязан быть всегда подле тебя, – сказал Маржерет. – За что ж ты мне платишь-то.

И вскоре опять загудел свадебный пир в Кремле, но на нем уже русских почти не было. Скопин-Шуйский сидел за столом, пил, но из закусок только рыбкой пробавлялся да грибочками. Блюл пост.

16. Тайная вечеря

Поздним вечером к Шуйскому стали собираться люди. Шли по одному, по двое. В ворота не стучали, калитка открывалась как бы сама перед каждым. Это слуга, глядя через дырку, узнавал подошедшего и молча открывал калитку. Разговоров никаких не затевая, пришедший проходил в дом, храня молчание.

В большой княжеской столовой, где плотно завесили все окна, горело с десяток свечей в металлических шандалах. По лавкам вдоль стен рассаживались приходящие. Здесь были уже все Шуйские, братья Голицыны, Куракин, Татищев, купцы Мыльниковы, дворяне Валуев и Воейков, дьяк Осипов и несколько новгородцев. Негромко перекидывались меж собой новостями:

– На улицах бурлит народишко, того гляди взбунтуется.

– Да самое время начать.

– Ведь никакого терпежу. Днем на Воздвиженке гайдуки боярыню из воза вытащили. Хорошо, народ вмешался. Отбили кое-как.

– А двор Вишневецкого едва не разнесли. Хорошо, стрельцы вступились.

Наконец появился хозяин дома князь Василий Иванович Шуйский, прошел в передний угол, сел под образами.

– Ну, кажись, все собрались?

– Да вроде бы, – сказал Голицын.

– Новгородцы пришли?

– Здесь, – отозвались от двери.

– Сколько ваших?

– Три сотника и шесть пятидесятников, итого девять.

– Ну что ж, православные, – помолчав, начал Шуйский. – Приспел час кончать с расстригой.

– Надо было не садить его на престол, – сказал кто-то из новгородцев. – Сами ж вы его возвели.

– Это верно, – согласился Шуйский, – но вы же знаете, для чего сие было сделано. Нам надо было спихнуть Годунова. А этот молодой и вроде не дурак, отчего ж было не поддержать его, к тому же вся чернь была за него, впрочем, и сейчас тоже.

– Но вот мы же не поддерживали, – опять сказал кто-то из новгородцев. – Тогда под Кромами.

– Зато Бориса поддерживали, а он тогда был ненавидим всем народом, так что не ищите себе заслугу, дорогие славяне. Лет двадцать назад я воевод ил у вас и вашего брата весьма хорошо узнал.

– И что ж ты про нас узнал, князь? – не отставал новгородец, явно задетый за живое.

– Вот липучка, – проворчал Шуйский и, улыбнувшись, сказал: – Узнал, что новгородцы – самый надежный народ на рати.

– То-то, – отвечал сотник, вполне удовлетворенный.

– Но этот, так называемый Дмитрий, не оправдал наши надежды, – продолжил Шуйский. – Он не стал защитником наших обычаев и православия, а, наоборот, наводнил Москву католиками и иезуитами, которые презирают нашу веру, глумятся над ней. Царь оскверняет святые храмы, выгоняет священников из домов, чтоб заселить их поляками и немцами. Не щадит ни митрополитов, ни епископов. Женился на польской девке-еретичке. Я не удивлюсь, если завтра он разрешит строить костелы. Он презирает наши обычаи, даже в праздник Николы-чудотворца он вместе с поляками пировал в Кремле, опиваясь вином, обжираясь скоромным. Все идет к тому, что дальше будет еще хуже. Я для спасения православной веры готов идти на все, лишь бы вы помогли мне, – говоря эти слова, князь посмотрел в сторону новгородцев.

– Мы готовы, князь, – отвечал сотник Ус.

– Каждый сотник должен объяснить своей сотне, что царь – самозванец и умышляет зло с поляками против русского народа. Он строит за Сретенскими воротами крепость, вывозит в нее пушки, якобы для игры. Объясняйте ратникам, что он хочет вывести туда бояр и уничтожить их. Если мы будем все заодно, то нам нечего бояться. За нами сто тысяч, за ним всего около пяти тысяч поляков.

– Но за него чернь, – сказал купец Мыльников.

– К сожалению, ты прав, Семен. Нам очень важно отсечь чернь от него… И потом нам надо спешить, к нему уже поступают доносы, что готовится заговор.

– Да, да, – подтвердил Скопин-Шуйский. – Он пока отмахивается от них. Говоря, что народ его любит и никогда против него не пойдет.

– И это, увы, так, господа. Шила в мешке не утаишь, – продолжал Шуйский. – А кто-то из твоих слуг, Мыльников, орал на Торге, что-де нами правит расстрига, так его стрельцы едва спасли от гнева толпы. Потянули в Кремль, Басманова не оказалось, и царь приказал разобраться с ним моему племяннику. Как ты ему доложил-то, Миша?

– Я сказал, что-де он наболтал спьяну, а сейчас, мол, трезвый и ничего не помнит.

– А царь?

– А он мне говорит: дайте ему с десяток батогов и вон из Кремля.

– Вот видишь, Мыльников, а будь вдруг на месте Басманов, он бы твоего приказчика на дыбу, да кнутом, да огнем, тот и заложил бы нас всех. Это хорошо, царь еще в свадебном угаре.

– Да я уж ругал его, – признался Мыльников. – А он одно заладил: а разве я не прав? Спасибо тебе, Михаил Васильевич, что спас дурака.

– Теперь нам надо договориться, когда начнем, – продолжал Шуйский.

– Откладывать никак нельзя, – заметил князь Голицын. – Москва гудит, самое время ее подвигнуть.

– Я думаю, с утра семнадцатого, – сказал Скопин-Шуйский.

– А почему не завтра? – нахмурился Шуйский.

– Потому что новгородцев надо подготовить.

– Это верно, – поддержал сотник Ус. – Нам же договориться надо. И потом, кто нам откроет ворота? И какие?

– Пройдете через Сретенские в четыре утра. Миша, ты их проведешь.

– Хорошо, – кивнул Скопин.

– И сразу на Красную площадь. Я там буду ждать с Голицыным, проведем их в Кремль через Фроловские ворота. Сотник Ус, ты ставишь своих в воротах, дабы не пустить чернь.

– Надо бы сидельцев из тюрем выпустить, у них на расстригу зуб, – сказал Куракин.

– Верно, Иван Семенович, – согласился Шуйский. – Кто сможет их возглавить?

– Я могу, – вызвался Валуев. – Только как их выпустить. Стража меня не послушает.

– Меня послушает. Я выпущу, а ты уж принимай команду с Воейковым. И сразу ведите их в Кремль. Ус, ты их пропустишь.

– Хорошо, Василий Иванович.

– Так запомните все, мы врываемся в Кремль, якобы защитить государя от иноземцев. Я сам потружусь на Красной площади, натравлю на поляков чернь. Вы же в Кремле скорее кончайте расстригу. Как только он будет убит, сразу же надо успокоить волнение черни.

– Если она раскачается, – вздохнул Татищев. – Ее не скоро уймешь.

– Поэтому в Кремле надо действовать быстро и решительно. И не дать расстриге явиться на Красную площадь. Если выпустите его, все пропало, чернь перебьет нас всех. Василий Васильевич, тебе в Кремле действовать, учти это.

– Я понимаю, Василий Иванович. Постараюсь.

– Теперь тебе задание, – обернулся к дьяку Осипову Шуйский. – Ударь в набат на Ильинке. Сможешь?

– Отчего бы и нет. Ударю, раз надо.

– Ну, кажется, все учли. Вот бы еще охрану дворца проредить. Миша, ты там вхож. Не можешь чего придумать?

– Я могу поговорить с Маржеретом, – сказал Скопин-Шуйский.

– Ты что, в своем уме, Михаил? Открываться врагу…

– Зачем открываться, дядя Василий. Я просто посоветую ему на эти дни сказаться больным.

– Ты думаешь, он не догадается?

– Да во дворце все уже догадываются, что вот-вот грянет беда.

– А царь?

– Наверное, и он тоже. Не зря же спешит в поход… Но от доносов отмахивается: «Не верю, народ меня любит». А с Маржеретом мы в очень хороших отношениях. Думаю, что послушается дружеского совета.

– Надо бы и царицу Марфу каким-то боком пристегнуть, Василий Васильевич, – подумай там.

– Как ее пристегнешь? Хотя, конечно, принародный отказ ее от расстриги многово стоит. Попробуем.

Обговорили, кажется, все детали, кому где быть, что делать. Поклялись стоять до конца и для этого выпили на прощанье братину – полуведерную ендову[35]35
  Ендова – деревянный или металлический древнерусский сосуд ладьевидной округлой формы с широким горлом, употреблявшийся для разлива напитков на пирах.


[Закрыть] вина, пустив ее по кругу.

– Ну укрепились братиной, запомните, начнем чуть свет семнадцатого мая. А тебе, Тимофей, до того надо обойти всех звонарей окружных у Кремля церквей и предупредить, что как ударят на Ильинке, чтоб били все разом. Ты человек уважаемый, они тебя послушают. Набат русских весьма вдохновляет.

Расходились также не все разом, а по одному, по двое. Голицыны уходили последними, во дворе стояли их подседланные кони. Шуйский пошел провожать. Когда спустились с крыльца, он, придерживая за локоть Василия Васильевича, молвил негромко:

– Вася, я надеюсь, ты не учудишь, как в Кромах тогда?

– Что ты, Василий Иванович, – смущенно отвечал Голицын. – Тогда было совсем другое. А ныне на кону голова, оглядываться не приходится.

– Я верю в твою смелость, князь Василий. Верю.

Братья Голицыны, Василий и Андрей, сели на коней, им открыли ворота, они молчком выехали, пригнувшись под верхней перекладиной.

Шуйский перекрестился, все же он не совсем доверял смелости старшего Голицына, не зря напомнил ему о Кромах. Тогда в Кромах восстало царское войско в пользу Лжедмитрия, а воевода Василий Васильевич, не надеясь на успех восстания, велел слуге связать себя и в случае чего, если Годунов начнет расследование, говорить, что воеводу повязали бунтовщики. Однако восстание удалось, войско перешло на сторону самозванца, и Голицыну пришлось развязываться и тоже присягать Дмитрию.

Сам он об этом не любил вспоминать (позор ведь!), но кто-то из слуг проболтался конюхам Шуйского. И вот, пожалуйста, всплыло в самый неподходящий момент. Пятно для фамилии, попробуй смой теперь. Но завтра в Кремле явится такая возможность, и, едучи верхом на коне к дому, Голицын даже мечтал: «Сам зарублю расстригу или пристрелю как собаку. Может быть, тогда Кромы забудут. Конечно, забудут». Мечты всегда слаще яви.