Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Пропустите мой народ, следующий в Успенский, – и не надеясь на точное исполнение его приказа, повернулся к Скопину: – Миша, проследи.

И Скопин-Шуйский остался в воротах возле стражи. Чернь валила валом, не всякий день в Успенский зовут. Иной за всю жизнь не побывает.

В Успенском соборе набилось народу – не продохнуть. Митрополит Пафнутий, не ожидавший столь скорого решения обоюдной присяги, поскольку по чину надо было вершить это патриарху. Но патриарх еще не избран, собирались Филарета на место изгнанного Игнатия, но его унесло в Углич. Нашел время. Употел Пафнутий от свалившейся на него обязанности, а князь Шуйский шипит:

– Верши, святой отче. Не затягивай.

– Но хор в отсутствии, Василий Иванович.

– Довольно молитвы и креста, Пафнутий. Начинай. «Эк разохотился князь-от, – думает митрополит. – Словно за зайцем скачет. Так и быть, вручу ему посох и шапку, пусть тешится. А уж венчанье после пущай Филарет творит».

Послал священника Успенского собора отца Федора в ризницу, куда накануне был доставлен царский посох да шапка Мономаха. Прочел псалом «Радуйся праведные, о Господе», вручил посох Шуйскому, надел на голову шапку, алмазами сверкающую, провозгласил троекратно: «Ты наш царь!» Пригласив на царское место к слову государеву, тихо подвигнул: «Говори».

Обернулся Шуйский с царского места к народу, густо стоявшему, обалдело смотрящему на сияющий золотом иконостас, на картинки, писанные по стенам и столпам. Заговорил внезапно охрипшим голосом:

– Принимая царство под высокую руку нашу, обещаю владеть им по правде и совести, никому никогда не мстить ни словом, ни делом, оберегать державу нашу от врагов и супостатов, являть всенепременно заботу о сирых и обиженных, богатить казну государеву, поощрять торговлю и промыслы, судить только по справедливости и без суда боярского никого не казнить смертию. На том и целую крест животворящий вам – народу моему православному.

Слушает чернь присягу цареву, мало верит ей, но радуется: не боярам присягает царь, а им, простым людям. И завораживают их не слова, которые дальние и не дослышат, а убранство и великолепие главного собора державы, куда обычно путь им заказан. Нынче бояр раз-два и обчелся, более простой народ в храме. Поэтому потом под сомнением будет законность этой присяги царя – народу и народа – царю: «Эва у черни пути спрашивал, а бояре на что? Не осевки, чай, вятшие люди».

Первым же указом новоиспеченного царя было: «Убрать с площади труп самозванца и еретика Гришка Отрепьева, чтоб им и не воняло. Закопать за городом, могилу заровнять, из памяти выкинуть, ровно его и не было».

Все было исполнено точно по указу. Труп самозванца, привязав к хвосту лошади, проволокли по московским улицам и за Серпуховскими воротами закопали при дороге, могилу заровняли, затоптали. Все исполнили, как царь указал.

Все да не все. Из памяти, вишь ты, не выкинули. Напротив, от первого дня расползается слух: «Жив Дмитрий Иванович. Врут бояре».

А тут еще у могилы чудеса вроде твориться начали, кто-то видел над ней огни голубые. Заодно отнесли к чудесам и утренний заморозок, побивший зелень на другой день после захоронения.

Раздосадованный Шуйский призвал Пафнутия:

– Что делать? Чернь-то его, того гляди, в святые произведет.

– Вели, государь, сжечь его вместе с адом.

«Адом» москвичи окрестили деревянный гуляй-город, построенный при Дмитрии и разрисованный снаружи страшными картинами мучений грешников на том свете.

Так и сделали, как митрополит крутицкий подсказал. Самозванца выкопали, еще раз протащили по городу, поместили в «Ад» и сожгли. Но чем сильнее старалось правительство Шуйского похерить память о самозванце, тем упорнее полз слух: «Жив Дмитрий Иванович. Спасся. В добрый час явится».

Последняя надёжа для Шуйского уличить Гришку в самозванстве была на гроб с телом настоящего Дмитрия. Когда ему сообщили о приближении к Москве посланцев с гробом царевича, он отправился за город встречать его и велел ехать туда и матери Дмитрия инокине. Сам лично ей наказывал:

– Как откроют гроб, так и скажи громко народу: вот, мол, мой сын. А давеча, мол, я признавала за сына самозванца, потому как была под угрозой. Поняла? Я тебя спрашиваю: поняла?

– Поняла, – прошептала бледнея старуха.

– Да погромче там, погромче, чтоб народ слышал, не шипи, как змея. Да пади на него, да пореви. Небось Гришку обнимала, ревела. Так поплачь хошь над родным дитятей.

– Помолчи, Василий, – нахмурилась инокиня. – Сам-то хорош был.

Не в бровь – в глаз упрек Шуйскому, хватило ума – смолчал.

На том самом месте, где менее года тому встречала Марфа самозванца, теперь встречала она гроб с ее единственным ребенком, смерть которого все эти годы занозой сидела в сердце несчастной матери. И опять народу сбежалось не менее, чем тогда, но нынче не оттесняют людей стражники. Пусть толкутся около, вблизи, чтоб слышали слова матери-царицы, ее признание в мощах сына своего.

Очень надеялся на это действо Шуйский, очень. Опознает Марфа принародно сына и заткнет глотки болтунам о его спасении. Поймет народ, что не было никакого Дмитрия и сейчас нет, а был Гришка – расстрига и самозванец.

И вот появилась подвода, на которой стоял невеликий гроб, накрытый расшитой золотой узорочью парчой. «Молодец Филарет, – подумал Шуйский, – догадался прикрыть гроб царевича дорогой тканью». Следом ехал в невеликой тележке сам Филарет, другие сопровождающие верхи на конях.

Воз остановился возле царя и царицы-инокини. Скинули парчу, подняли крышку. Марфа взглянула на то, что осталось от сына, покачнулась, едва не упала. Шуйский поймал ее за локоть, сдавил: «Ну!» У Марфы сердце зашлось, слова молвить не может, не то что речь сказать. Шуйский давит локоть: «Говори!» Наконец поняв, что ничего от инокини не добьется, решил сам молвить. Перекрестившись, начал:

– Православные, у царицы-матери сердце зашлось при виде своего дитятки – царевича Дмитрия Ивановича. Вот он перед вами тот Дмитрий, имя которого украл у него Гришка-расстрига. Ныне нет Дмитрия, он на небе у Бога пребывает, а у нас лишь мощи его, святые мощи мученика…

В толпе перешептываются: «Вот и слухай его, то признавал того Дмитрия, то теперь этого». «А-а, брешет, как сивый мерин». «Тише вы, слухайте, че загибат-то».

И Шуйский, ничтоже сумняшеся, «загибал» далее:

– …Он был убит по приказу Бориса Годунова, дабы после смерти Федора занять престол самому.

– Ах, Василий Иванович, Василий Иванович, когда же ты правду-то молвил? Тогда ли, когда, воротившись из Углича, где расследовал трагедию, принародно молвил, что царевич сам себя нечаянно зарезал, упав в приступе падучей на нож, или нынче, когда, оказывается, был убит клевретами Годунова?

И опять среди черни шепоточки: «Изоврался царь, изоврался. Где ж такому верить-то?» «А сама-то, сама, ровно каменна, того обнимала, целовала, а тут… да ежели б и вправду сын ее, дак изревелась бы».

Нет, не погасил слухов Шуйский привозом мощей Дмитрия, того более усилил. Вот уж истина: пришла беда – отворяй ворота. Новое дело: появились в Москве листки подметные, в которых писалось: «Я, Дмитрий – государь всея Руси – жив и скоро приду к вам, дабы освободить народ из-под тирании Шуйских». Мало того что листки подбрасывались на Торге, так их еще клеили на воротах боярских. Листки ли эти или недруги Шуйских взбудоражили столицу, чернь, кем-то подстрекаемая, сбежалась на Красную площадь и потребовала на Лобное место тех, кто убил «доброго царя» или изгнал из Кремля. Некоторые хором вопили:

– Шуйско-го-о! Шуйско-го-о!

Встревожились, перепугались бояре, сбежались в Кремль во дворец. Царь приказал усилить стражу во всех воротах и стрелять по черни «беспощадно», если она вздумает прорваться в Кремль. Племяннику Скопину-Шуйскому наказывал:

– Выкати, Миша, пушки перед воротами. Пусть зарядят. Фитили запалят. Если полезут – палить не задумываясь.

Когда все бояре собрались, царь закричал на них:

– Я знаю, кто из вас подстрекает чернь на меня, знаю.

– Государь, как ты можешь… – заикнулся было Крюк Колычев, но Шуйский перебил его:

– Замолчи, не про тебя речь. Ежели кто-то целит в цари, так пусть садится на мое место. Вот. – Шуйский снял шапку Мономаха и бросил ее на кресло, рядом прислонил посох. – Берите, кто роет под меня. Ну! Ну! Берите же! Вот царская шапка, вот посох. Ну кто?!

Бояре были ошарашены неслыханным поступком – царь сам сбрасывал с себя шапку, отбрасывал посох.

– Нет, нет, – закричали испуганно несколько бояр едва ли не хором, всерьез испугавшись остаться без царя да еще в такое время, когда под стенами Кремля разбушевалась чернь.

– Василий Иванович, возьми шапку, – надрывался Колычев. – На кого ты нас бросаешь? Ты царь, возьми посох!

И тут Шуйский понял, что наступил момент, когда он может требовать:

– Я возьму только в том случае, если вы мне представите зачинщиков. Немедленно.

– Сегодня же, сегодня они будут пред тобой.

Шуйский взял шапку, одел на голову, принял от услужливого Колычева царский посох.

– Ну глядите, ежели что… мне недолго, – пригрозил напоследок, усаживаясь вновь на царское седалище.

Посовещавшись, бояре отрядили Колычева искать зачинщиков на площади, хотя Шуйский недвусмысленно намекал, что они тут находятся во дворце.

Царь поднялся и направился из палаты к себе, по пути кивнув дьяку Луговскому: «Ступай за мной».

Придя в царский кабинет, Шуйский сел за стол, вынул бумажку.

– Вот, Томило, подметное письмо от имени Дмитрия, написано человеком весьма грамотным. Ты видаешь многие Почерка, сидя в канцелярии, взгляни, не напоминает ли оно чью-то руку?

Дьяк Луговской взял записку, перечитал несколько раз.

– Вроде знакомо…

– Ну-ну, – подбодрил царь.

– Боюсь ошибиться, государь, грех на душу взять.

– А ты не боись, Томило, я твой грех на себя приму. Ну?

– Не могу твердо утверждать, но очень уж похоже на…

– Ну чего тянешь вола за хвост, – начал сердиться Шуйский.

– Только похожа государь, но его ли, боюсь утверждать.

– Чье?! Черт тебя подери, – хлопнул царь ладонью по столу.

– Митрополита Филарета.

– Ага-а, – вскочил Шуйский и забегал по кабинету. – Я так и знал, я так и знал.

– Но, государь, только похожа, а его рука или нет, боюсь утверждать.

– Ничего, ничего, Томила, не боись. Казнить я его не стану. Садись к бумаге, пиши указ.

Вечером Крюк Колычев привел «виновников», которых раздобыл, выйдя из Кремля, и с Лобного места объявив, что «государь хочет выслушать народ, чего ему надобно? Давайте четверых из вашей среды». Пошумев, чернь выделила четырех, они и оказались виновниками смуты. Царь не велел их казнить, а лишь отдать Басалаю «под добрую плеть», а потом выслать куда подале.

А на следующий день вышел указ: «Отъезжать не мешкая митрополиту Филарету в Ростов и возглавить тамошнюю епархию, которая без догляду хиреть починает. И провожать следует высокого иерарха князю Скопину-Шуйскому». С честью провожать.

Часть вторая
Тушинский вор

1. Воскрешение Дмитрия

Задушивший когда-то по приказу Дмитрия жену Бориса Годунова, а далее аккуратно вместе с Басмановым доставлявший на ложе самозванцу женщин и девиц, дворянин Михаил Молчанов счел за благо бежать из Москвы. Он видел убийство Басманова и содрогнулся от мысли, что и его ждёт такой конец, и потому не встал на защиту царя, а, напротив, смещался с толпой заговорщиков и вместе с ними носился по дворцу, вопя проклятия по адресу еретика и расстриги.

Князь Шаховской, воспользовавшись суматохой, пробрался в царский кабинет и украл государственную печать, еще плохо представляя, для чего она может ему понадобиться: «С поганой овцы хоть шерсти клок». Он был захвачен заговорщиками на месте преступления, уличен и едва не убит, не заступись за него Молчанов, предложивший засадить князя в подвал до суда.

Шуйский, став царем, сжалился над Шаховским и отправил его воеводой в Путивль, даже не догадываясь, что «пускает щуку в реку».

– Поезжай, Григорий Петрович, заслужи прощение.

– Заслужу, Василий Иванович, – пообещал Шаховской, с трудом скрывая неприязнь к Шуйскому: «Сам трон похитил, а меня ни за што. Нут-ко погоди».

Оно и впрямь обидно. Все ведь равно служили самозванцу, а уж Шуйский, стыд головушки, прям под ноги слался, едва задницу не лизал расстриге. И вот, пожалуйста, он царь, а Шаховской, в сущности, в ссылку, в какой-то задрипанный Путивль. Как не осерчать?

Молчанов, помня свои «заслуги» перед самозванцем, решил от греха исчезнуть из Кремля. Но и в Москве оставаться было небезопасно, особенно после того как он увидел, во что был превращен вчерашний царь и клеврет его Басманов. Лица не узнать, все изуродовано да еще прикрыто маской, не зря в толпе говорок: «Не он это. Он спасся». Тут Молчанову и ударило в голову: «А что, если…»

Михаил пробрался к Мнишеку, сидевшему под арестом: «Несу сидельцам прокорм», и в корзине были хлеб и овощи. Посвятив пленника в свои планы, попросил у него письмо к королю Сигизмунду.

Королю Мнишек ничего веселого сообщить не мог (обещал-то Смоленск), поэтому сказал Молчанову:

– Напишу в Самбор письмо жене, передайте ей. Она из князей Головинских, придумает что-нибудь.

Мнишек же присоветовал Молчанову, кого из поляков можно взять в спутники. И в сопровождении двух польских гусар Михаил Молчанов помчался на запад.

Уже за Можайском в придорожной корчме, куда они заехали перекусить, их накрыли местные стражники:

– Кто такие? Откуда?

И Молчанов – была не была, словно в омут головой, сказал, более апеллируя к своим спутникам:

– Ну вот дожил, они уже своего государя не узнают.

– Дмитрий Иванович? – ахнул стражник, выпучив глаза.

– Да, братец, ваш несчастный царь, изгнанный боярами из Кремля.

– Да как же это? Да нам сказывали, забит, мол, государь.

– Хм, верно. Забили моего постельничего, лицо изуродовали, еще и маской прикрыли: вот, мол, царь-самозванец. Ну ничего, вернусь с армией, я с ними посчитаюсь.

Мгновенно вся корчма узнала, что здесь сам царь, живой, невредимый.

Окружили Молчанова со спутниками, глазели на него восторженно, всем ведь хочется увидеть живого царя, многие крестятся, едва сдерживая слезы:

– Слава Богу, спасся сердешный.

– А мы ведь сразу не верили, до скольки разов нас Шуйский-то омманывал: еретик, кричит, не нашей веры, ишь какой брехун.

Корчмарь, пораженный не менее других таким высоким гостем, наотрез отказался от платы за обед:

– Для меня высокая честь, ваше величество, услужить вам. Дай вам Бог здоровья и силы на этих супостатов-бояр.

В дороге гусары потешались, вспоминая случившееся в корчме:

– Это как вы догадались, пан Михаил?

– Небось когда впереди замаячит тюрьма, догадаешься. И потом, никто из них никогда не видел Дмитрия, он шел-то от Северских городов. Москвичи-то его не все знали, а тут в глуши… В общем, так, ребята, теперь играйте всерьез. Я – бежавший царь, а вы – мои слуги, глядишь, до самой Польши прокормимся. Слава Богу, Дмитрий ничего плохого народу не успел сделать.

И полетела на сорочьем хвосте весть, что едет царь Дмитрий, чудом спасшийся от бояр. Летела впереди на запад, катилась и на восток к Москве: «Дмитрий Иванович жив!»

На Торге, на улицах и в переулках радостно сообщалось:

– Жив Дмитрий Иванович. Уцелел!

– Откуда слышал?

– Кум приезжал, сам видел под Можайском. Он не соврет.

– Ах, каналья Шуйский, ах каналья, дурит нам голову.

– Изоврался царь, изоврался, а правда она завсе выплывет.

И чем больше старался Шуйский доказать, что лжецарь убит, а настоящий Дмитрий вот он – давно в гробу, тем больше ему не верили. Слишком часто врал Шуйский до этого.

Шаховской, прибыв в Путивль, собрал на площади народ и объявил, что царь Дмитрий Иванович жив, и путивльцы единодушно отказались присягать Шуйскому, объявив себя подданными царя Дмитрия. За ними последовали и остальные северские города и Комарицкая волость, вскормившая когда-то самозванца и поддержавшая его в трудную минуту.

Молчанов, прибыв в Самбор, явился к панне Мнишек и передал ей письмо мужа. Прочтя его, ясновельможная спросила:

– Что делать?

– Надо искать нового Дмитрия, – отвечал Молчанов. – Шуйский так просто никого не отпустит, ни вашего мужа, ни вашу дочь.

– Марина дочь от первой жены пана Мнишека, – заметила панна, – хотя я к ней хорошо относилась. Но где взять другого Дмитрия? Где искать?

– А я разве не подхожу? – усмехнувшись, спросил Молчанов.

– Ну что вы, пан. Вы и ростом выше, и обличьем другой.

– Такого, каким был тот, вы все равно не найдете. А я уже под именем Дмитрия проехал весь путь от Москвы до Самбора. И везде народ только радовался, что Дмитрий, то бишь я, уцелел. Чего еще надо?

– Я должна подумать, пан Молчанов.

– Я согласен, думайте.

И отправился пан Молчанов в корчму, в душе кляня ясновельможную Мнишек: «Скупердяйка! Даже к столу не пригласила, выпить не предложила».

В довольно большой корчме он увидел в дальнем углу одиноко сидевшего мужика перед глиняной корчагой. Прошел к нему и, старательно подбирая польские слова, спросил: позволит ли пан присесть рядом?

– Садись, браток, – сказал тот на чистом русском языке. – Какой я тебе пан, природный русак. Иваном кличут. А тебя?

– Михаил.

– Вот и славно, Миша, давай выпьем, – обернувшись махнул рукой: – Эй, Зяма, еще кружку.

«Вот что значит русский, – подумал удовлетворенно Молчанов. – Сразу: давай выпьем, не то что та, ясновельможная».

Между тем Иван заказал корчмарю сковороду яичницы с салом и хлеба каравай:

– Да поживей спроворь, Зяма, я земляка встретил. В кои-то веки.

Он был действительно страшно рад Михаилу.

– А как ты, Иван, узнал, что я русский?

– Да ты ж по-польски так молвил, что я сразу смекнул: наш. Думаю, вот повезло. Давно русского человека не видел.

– Почему?

– О, то длинная история, Миша.

– Ну и что? Расскажи. Или торопишься?

– Куда мне торопиться. Меня ж, Миша, татары еще мальчишкой в полон уволокли. Продали туркам, те закрячили меня на галеру. Ну, скажу я тебе, Миша, галера хуже любой каторги, вот видишь мои мозоли, это с нее, с весел. Весло тяжелое, пока его подымешь, еще ж и гребок надо сделать, да чтоб вместе со всеми с другими. Не дай Бог, опоздаешь, мигом по спине кнута схлопочешь. Тут солнце жарит, с тебя пот градом, тут кнут свистит. Врагу не пожелаешь.

– Да, ничего не скажешь, веселая у тебя жизнь, – посочувствовал Молчанов.

– Ой не говори, Миша. Там, бывало, на галере гребцы как мухи дохли. Ей-ей. Я выжил, потому как молодой был, а кто постарше, все рыбам на прокорм шли.

– Как?

– А так. Умер человек на весле, его тут же за борт, а на его место свежего. У них на нижней палубе в особой загородке сидели запасные рабы. Ну давай выпьем, Миша, я, вижу, расстроил тебя с этой галерой.

– За что будем пить?

– За лучшее, Миша. За возвращение на родину.

Выпили, стали закусывать яичницей, Молчанов спросил:

– Ну а как с галеры-то? Бежал, что ли?

– Что ты, Миша, как убежишь, за ногу-то цепью прикован. Другой раз таково тоскливо, что, кажись, будь топор, оттяпал бы ногу и на одной бы ускакал или уплыл. Но мне посчастливило. Выловили после шторма и кораблекрушения нескольких спасшихся, оказались венецианцы и среди них двое русских. Подошел ко мне боцман, спрашивает: «Русский?» Да, отвечаю. Приказал матросам меня освободить. Отомкнули мне ногу. Господи, Миша, это было такое счастье, словно я на свет народился. Привели в каюту, там сидят двое наших русских, я даже заплакал, Миша.

– Почему?

– От счастья, что вижу своих. Капитан велит переводить вопросы и ответы, а у меня горло сдавило, не то что говорить – дышать не могу. Хорошо, капитан добрый оказался, даже воды мне налил: на, выпей, успокойся. И кто, ты думаешь, оказались эти русские?

– Кто?

– Купцы, Миша, купцы. Они и сами откупились, и меня выкупили. И с ними отправился я в Венецию, несколько лет там прожил. А тут услышал, что на родине творится, думаю, надо к дому грестись. Хоть помереть дома да в родную землю лечь.

– А родители у тебя где?

– Да их же вместе со мной в полон угнали, они еще в пути померли.

– И к кому ж ты теперь?

– Не знаю. Гребусь вот куда глаза глядят.

– У кого ж ты был перед полоном?

– У князя Телятевского.

– У Андрея Андреевича?

– Кажется, так его звали. А где он сейчас?

– Воеводствует на Черниговщине.

– К нему, наверно, и буду правиться. Поди уж и не вспомнит меня.

– Послушай, Иван… Как тебя по батюшке и по фамилии?

– Болотников Иван Исаевич. А что?

– Я могу на тебя положиться, Иван Исаевич?

– О чем ты говоришь, Миша? Как на булат.

– Так вот, Иван, я вовсе не Миша, – понизил голос Молчанов. – Я царь Дмитрий Иванович, меня бояре пытались убить, но преданные люди помогли мне бежать. Ты готов мне служить?

Болотников таращил глаза на собутыльника, тряс головой, пытался улыбаться: во, мол, шуточки. Наконец промямлил:

– Н-но почему М-михаил?

– Не понимаешь, что ли? Шуйский наверняка послал за мной убийц, приходится скрываться под чужим именем. Я своей властью назначаю тебя моим воеводой, дам тебе письмо к князю Шаховскому в Путивль. Он ненавидит Шуйского. Вся Северская земля за меня, там у тебя будет армия. Только объяви, что ты мой воевода, и у тебя будет ратников сколько пожелаешь.

– А ты… а вы, Дмитрий Иванович, туда прибудете?

– Обязательно, Иван Исаевич. Москву вместе брать будем. Так что ты вовремя подоспел, Болотников.

– А может, сразу вместе бы. А?

– Нет. У меня много здесь дел. С королем переговоры предстоят, ну и другие дела. Ты идешь моим именем, Болотников. Вот увидишь, как тебя станут встречать – воеводу царя Дмитрия. Увидишь и оценишь. С Богом.