Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Я готов, владыка, сказывай.

– Пиши, Ося. Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо православных христиан. Какая польза человеку возлюбить тьму больше света и преложить ложь на истину. Как же нам оставить вечную святую истинную свою христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим законам, которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами? Никак не можно свершить подобного святотатства. Написал?

– Написал, владыка.

– Прочти, может, я что-то упустил.

Послушник Селевин прочел написанное и высказал пожелание:

– Тут бы следовало, владыка, добавить несколько срамных слов.

Архимандрит тихо засмеялся:

– Ах ты, Ося – милая душа, какой бы я был пастырь, оскверняя уста срамными словами. Сие пристойно воину на бранном поле.

Стреляли по Троице с девяти мест, но в основном палили с Красной горы и палили днем. Ночью и поляки, и осажденные отдыхали, бдели лишь сторожа на стенах. Люди выползали из тесных, душных келий, с жадностью вдыхая ночной свежий воздух, варили сочиво, рубили дрова, запасали из колодца воду, резали скот для завтрашнего обеда и даже обмолачивали снопы, которые успели завезти в монастырь до прихода поляков.

Первый штурм предприняли поляки 13 октября. Они кинулись к стенам с южной и западной стороны.

Накануне, вдохновляя ратников на подвиг, Ян Сапега сказал им:

– Здесь, в Троице, накоплены огромные богатства, если вы завтра овладеете крепостью, они станут вашими. Вперед, ребята, государь благословляет вас и ждет вас с победой.

Около двух тысяч солдат, жаждавших поживы, кинулись к стенам с лестницами, только что изготовленными из сырого леса. Однако были встречены пушечным и ружейным огнем и еще на подступах стали нести потери. Ободряя себя криками: «Вперед! Вперед! Скорей! Скорей!», достигшие стены приставляли лестницы и карабкались по ним вверх, где их уже ждали с копьями и рогатинами защитники крепости. На головы атакующих летели камни, в глаза сыпался песок.

Князь Долгорукий-Роща, находившийся на западном фасе стены и командовавший ее обороной, внезапно закричал:

– Впустите хоть одного, мне нужен «язык».

Просьба воеводы была выполнена с лихвой, на стену «впустили» трех поляков, тут же их обезоружили, повязали.

– Вот вам «языки», князь, – сказал крестьянин Шипов, представляя пленных воеводе.

– Ведите их ко мне, – приказал Долгорукий.

– Слоба, – обернулся Шипов к товарищу. – Подсобляй.

И, подталкивая связанных поляков, повели их вниз, а там к воеводской избе.

Понеся немалые потери, поляки отступили, побросав лестницы и своих раненых. Их добивали, стреляя со стен, защитники. Били не только из ружей, но и из луков. Брошенные лестницы веревками затаскивали на стену: годятся на дрова.

Воевода Голохвастов, командовавший на южном крае стены, узнав о пленении «языков», пришел к Долгорукому. В передней увидел двух крестьян, охранявших пленных, прошел в красную горницу.

– Ну что, Григорий Борисович, вытрясли из них что-нибудь?

– Вытряс кое-что для нас весьма важное.

– Что?

– Дело в том, что поляки ведут подкоп под Пятницкую башню.

– Ого! Шустры, ничего не скажешь.

– Я думаю, надо их упредить.

– Каким образом?

– Ну во-первых, о том, что мы узнали о подкопе, не надо никому говорить даже из наших. Пусть копают поляки и думают, что мы не догадываемся. А когда подойдут к башне, вот тогда… Эй, кто там есть?

В горницу заглянул крестьянин:

– Мы здеся, князь.

– Кто?

– Я, Шипов, и мой шуряк Слоба.

– Вот что, Шипов, отведите пленных в подвал, пусть их запрут покрепче. А сами возвращайтесь, разговор есть.

Крестьянин ушел, прикрыв дверь. Долгорукий сказал Голохвастову:

– Вот так, Алексей, против нас действует около пятнадцати тысяч войска, более пятидесяти пушек. Чем дольше мы задержим их у Троицы, тем легче будет держаться в Москве государю.

– Оно бы ничего, Григорий Борисович, да уж очень много у нас нынче народу бесполезного скопилось.

– Имеешь в виду крестьян?

– Ну да.

– А куда ж их девать? Они, чай, наши, православные. Архимандрит распорядился и им отпускать хлеб из монастырских запасов. А вот эти два крестьянина, Шипов и Слоба, разве бесполезны? Они так дрались на стене славно, сам видел, ничем не хуже ратников. Вот и сейчас хочу им ратный урок учинить. Надеюсь, исполнят.

Первая неудача не обескуражила Сапегу.

– Ничего, – сказал он Лисовскому. – Это была разведка. Когда взорвем башню, устроим им хорошую кровавую баню. Архимандрита за его оскорбительный ответ повешу в воротах, сукиного сына.

– Он, пся кровь, достоин этого, – согласился Лисовский.

– Вы, полковник, можете следовать на Переяславль и далее на Ростов, я тут один управлюсь.

Честолюбив был Ян Сапега, очень честолюбив и славой победителя ни с кем не хотел делиться, оттого и поторапливал Лисовского в путь, хотя оправдывал это целесообразностью:

– Топчась здесь вдвоем, мы быстро оголодим местность. Так что, пан Александр, вам будет лучше поспешить на ростовские блины.

– Это верно, Петр Павлович, – вполне оценил остроумие Сапеги Лисовский и не остался в долгу: – Оставляю вам троицкие пироги.

– Спасибо, – усмехнулся Сапега.

Отправив Лисовского с отрядом на Переяславль, Сапега распорядился спешить с подкопом, велел копать его круглосуточно. Окончание его сулило победу и лавры победителя. Велел каждый день докладывать ему, сколько пройдено и сколько осталось до башни.

Каждый день, вылезая из подвала Пятницкой башни, Шипов отправлялся искать воеводу Долгорукого и, найдя, говорил коротко:

– Пока нет.

Для окружающих, если таковые оказывались возле князя, эти слова ничего не значили, но воевода знал точно: подкоп еще не приблизился к башне. И его ответ крестьянину был еще короче и загадочнее:

– Продолжайте.

И Шипов отправлялся в поварню, где по приказу воеводы ему выдавали «на четверых» горшок каши или другого какого варева. И Шипов шел в подвал под башню, где в темноте ждал его шуряк Слоба, с которым вдвоем они и наслушивали подкоп, по очереди отходя ко сну.

А поскольку для воеводы этот тайный сторожевой пост был наиважнейшим «ратным уроком», он и распорядился отпускать пищу сюда «на четверых». «Смердам там холодно, пусть хоть во чревах тепло будет», – рассудил князь.

И наступил день, когда появившийся в воеводской избе Шипов так сиял, что мог и не произносить никаких слов. Князь понял сразу и сказал присутствующим:

– Я отлучусь на часок, ждите меня, – и последовал за смердом.

Спустившись за ним под башню в сырое подземелье, где в честь прибытия высокого гостя горела свеча, Долгорукий, следуя знакам Слобы, приблизился к внешней стене и, приложившись ухом, услышал шум лопат.

– Сколько им еще? – спросил шепотом Слобу.

– Да еще шагов пять, а може, и меньше. – Махнув Шипову рукой: следуй за мной, князь поднялся на поверхность. Там уже сказал:

– Начнут бить фундамент, не мешайте. Я вам подкину еще с пяток человек.

– Григорий Борисович, а что, если мы пройдем по этому подкопу.

– Ну и что?

– Как ну и что? Мы бы там…

– Выбрось из головы, мы его завалим ихним же порохом. – Но как задумывал князь Долгорукий, ничего не вышло. Подкоп был окончен среди ночи, и Шипов сразу же воспользовался им, увлекая за собой всех помощников. Находившиеся в туннеле поляки не ожидали нападения и даже не были вооружены. Их порезали и прямо через них на коленях устремились к выходу. Он оказался у подножия Красной горы, на которой стояла основная батарея пушек. Прислуга после дневных трудов спала, оставив у фитиля одного караульщика. Он невольно подремывал, глядя на тлеющий огонек веревки, и вздрогнул, когда из темноты возник перед ним человек.

– Ты откуда? – удивился сторож.

– Оттуда, – ответил Шипов и ударил сторожа ножом под сердце. И тут же сунул подбежавшему Слобе дымящийся конец фитиля. – Ступай вон к той бочке, кинь и сразу отскакивай.

А сам бросился на другой край батареи.

Сильнейший взрыв на Красной горе, прогремевший среди ночи и взметнувший вверх языки пламени и густой дым, разбудил всех и в крепости, и в польском лагере. Осажденные торжествовали: так им и надо, еще не зная, как это случилось. В польском лагере начался переполох.

Всю батарею на горе разметало, из прислуги уцелело всего два человека, спавших не у пушек, а в стороне в кустах. Но и эти оглохли и ничего вразумительного сказать не могли Сапеге.

Закопченные, ободранные явились перед князем ратники, посланные в помощь Шипову накануне.

– Где этот чертов Шипов со своим шуряком? – закричал на них Долгорукий.

– Они погибли, Григорий Борисович.

– Как? Где?

– На горе. Они кинулись с фитилями к пороховым бочкам.

– Ах, сукины дети, – сказал воевода, но уже не с оттенком осуждения, скорее с восхищением. – Ведь я ж им… А впрочем, молодцы… какая жалость.

В тот же день, явившись в храм, воевода подал поминальный список священнику:

– Отслужи по героям, батюшка, панихиду.

– Надо вписать их имена, сын мой.

– Ах, отче, кабы знал, обязательно вписал. Ну да Всевышний ведает, он поймет. Отпевай.

4. Пленение Филарета

В Ростов Великий прискакал на взмыленном коне горький вестник. Въехав во двор приказной избы, он сполз с седла и направился к крыльцу. Там стоял с алебардой ратник.

– Мне бы воеводу Сеитова, – прохрипел приезжий.

– А что стряслось-то?

– Беда, брат, в Переяславль поляки пожаловали.

– Князь у себя, проходи.

Князь Третьяк Сеитов сидел за столом, когда в горницу к нему вошел пропыленный, уставший переяславец.

– Я гнал с Переяславля, князь, дабы предупредить ростовцев, что Переяславль заняли тушинцы.

– Вы сколько держались? – спросил Сеитов.

– Кабы так, – с горечью молвил гость. – Наши сразу, как только подошел Лисовский, положили оружие.

– Но почему? Неужели никто не возразил?

– Нас возражающих было меньше десятка, а тех тысячи. Они нас чуть не прибили. И я послан, дабы предупредить вас: готовьтесь, следующим будет Ростов.

– Велико ли войско у Лисовского? – спросил Третьяк.

– Не ведаю. Но, думаю, не менее пяти тыщ, а в Переяславле как бы не удвоилось.

– Отчего?

– Как отчего? Переяславцы тут же присягнули Тушинскому вору и уже оружием бряцают: идем на Ростов.

– Да-а, переяславцы издревле не любили ростовцев. Ну ничего, я встречу их в поле. Спасибо за предупреждение, братец. Ворочаешься назад?

– Нет. Не хочу служить Вору. Помирать буду с вами.

– Ну гляди. Я тебя не неволю. Как звать-то?

– Илья Назаров.

– Ступай в трапезную, Илья, скажи от меня, там покормят.

– Я пить хочу.

– Там и напоят, и накормят. А я к митрополиту пойду, предупрежу.

Ростовский митрополит Филарет, стройный, высокий и даже красивый мужчина, еще не старый, хотя и с окладистой бородой, много переживший, но еще не согнутый жизнью, встретил сообщение о переяславских событиях довольно спокойно.

– Ну что ж, и это переживем, сын мой. Что вы собираетесь делать, князь?

– Я хочу встретить их на поле ратном, владыка. За нашими стенами долго не усидишь.

– Ну что ж, похвально, сын мой. От воеводы я и не желал бы другого слышать. Помнится, вы славно воевали против первого Лжедмитрия.

– Да. Я тогда отбил у него три города: Лихвин, Белев и Волхов.

– Желаю вам таких же успехов против второго вора.

– Спасибо, владыка.

В это время до них донесся колокольный звон.

– Не иначе в вечевой бьют, – догадался Сеитов. – Кто им позволил?

А между тем на Соборную площадь бежали встревоженные люди. И когда князь Сеитов и митрополит пришли туда, там уже в сотни глоток решался вопрос: «Что делать? Куда бежать?»

На помосте рядом с тысяцким стоял, изгибаясь от собственного надрывного крика, какой-то купчик и держал речь:

– …Мы и дня не выстоим против переяславцев и тушинцев. Я предлагаю всем городом бежать на север в леса дремучие и там переждать беду.

– А что есть в лесу?! – кричал кто-то из толпы, перекрывая голос купчика. – Кору сосновую. Да?

– Надо на Ярославль иттить, – кричали с другого конца.

– Ага, тебя ярославцы с пирогами ждут.

Кто-то заметил подходивших князя с митрополитом, закричал:

– Вот пусть воевода скажет.

И по толпе пробежало искрой: «Воевода… Воевода… Воевода. Расступись!»

Толпа расступилась, пропуская к помосту князя Сеитова с митрополитом. Они вместе поднялись на возвышение. Воевода спросил тысяцкого:

– Откуда узнали о Переяславле?

– Сорока на хвосте принесла, – отшутился было тысяцкий, но увидя, что князь не намерен шутить, сказал серьезно:

– К купцу Данилову зять прибежал из Переяславля. Сказал: спасайтесь.

– А вы и в портки наложили?

– Так народ же, – оправдывался тысяцкий.

Сеитов подошел к краю помоста, оттолкнув купчика, молвил негромко:

– Отговорился, ступай.

Купчик быстро спустился по лесенке в толпу, смешался с ней.

– Господа ростовцы, – начал говорить Сеитов, дождавшись относительной тишины. – И не стыдно вам будет бежать от переяславцев? А? Это как же? Великий Ростов побежит от какого-то вшивого Переяславля.

– Так с имя же войско царя Дмитрия, – крикнули из толпы.

– Не царя, а вора Тушинского, господа ростовцы. Тем более позорно перед вором показывать тыл. Али вы забыли, где у копья убойный конец, или не знаете, с какой стороны заряжается пищаль, как истягивается лук со стрелой? Наконец, вспомните, кто я таков в вашем городе? Может, вы думаете, что вас на бегство благословит преславный митрополит Филарет? Так нет же. Только что митрополит благословил меня на ратоборство с ворами, и я поведу ростовских мужей на мужское дело. Мы встретим врагов в поле и победим, а если умрем, то с честью.

К концу речи воеводы площадь совсем затихла, и Сеитов, почувствовав перемену в настроении толпы, закончил приказом коротким, не терпящим и намека на возражение:

– Завтра мы выступаем, тысяцкому и сотникам озаботиться вооружением людей. Святой отец Филарет благословит нас на подвиг.

Назавтра, когда на площади собралось ростовское воинство, митрополит со всем клиром отслужил торжественный молебен, прося у Всевышнего удачи ростовскому полку. Сразу же после этого рать выступила в сторону ненавистного Переяславля-Залесского. Женщины, отирая слезы, с грустью провожали мужей, мальчишки бежали за полком до околицы. И еще долго махали с бугра вслед уходившим отцам.

Отойдя с войском несколько верст от Ростова, воевода решил устроить засаду и остановил полк. Собрал сотников для совета.

– Я думаю, сильно от города нам отдаляться нельзя, не дай Бог, они пойдут другой дорогой. Кто же тогда защитит Ростов?

Все согласились: действительно город теперь беззащитен, надо быть к нему ближе. Выбрав широкую прогалину, стали окапываться, в лесу рубили деревья, заваливая, загромождая стволами и кольями дорогу на подходе к прогалине.

Зарядили пищали и пушку, которую установили прямо на дороге, огородив ветками.

Князь отправил по Переяславской дороге разведчиков.

– Встретите их – немедленно назад да постарайтесь не объявляться им или того хуже в плен угодить.

И стали ждать. Весь день никто не появлялся. Ночью воевода не разрешил разжигать костры.

– Обойдетесь сухомяткой.

И ночь прошла в ожидании. Назавтра многие начали сомневаться:

– Да придут ли они? Может, и не думают?

Третьяк Сеитов кивал на Назарова, вот, мол, его спросите.

– Обязательно будут, – говорил Илья. – Если б не собирались, разве б я стал к вам скакать. Толи мне другой заботы нет. – И зять купеческий подтвердил:

– Переяславцы хотят взять на щит Ростов, отмстить за все прошлые обиды.

– Ты гля, с больной головы на здоровую, – возмущались ростовцы. Вражда между этими городами, зародившаяся несколько веков назад еще при удельных княжествах, не утихла и поныне. Не оттого ли они и разных царей признавали: переяславцы – Дмитрия, ростовцы – Василия?

Ожиданье – тягуче, ходьба – бегуча. Утомились ростовцы ждать и тогда уж, когда и ждать перестали, прискакали разведчики с тревогой: «Идут!»

Завалы из свежесрубленных деревьев могли помешать коннице или обозу с пушками, но не пехоте.

Лисовский, догадавшись, что враг близок, сразу распорядился коннице свернуть в лес и обойти препятствие.

– Ударите им с тыла, – наказал он казачьему атаману. – Пехота идет прямо.

Едва там в зелени завалов замелькали головы переяславцев, рявкнула ростовская пушка и тут же затрещали ружейные выстрелы. И теперь, как ни странно, именно завалы служили переяславцам хорошей защитой. «А-а черт, – изругал сам себя Сеитов. – Не надо было делать этого». Но вслух скомандовал:

– Быстро заряжай!

На заряжание пушки да пищалей уходит слишком много времени. И поэтому едва стихла пальба, переяславцы поднялись в рост и кинулись в атаку, крича на весь лес обидное:

– Ребята, бей вислоухих лапшеедов!

Худшего оскорбления для ростовцев было нельзя придумать, и они не побежали, а напротив, двинулись переяславцам навстречу: «Сейчас мы посмотрим, кто вислоухий».

Зазвенело, заскрежетало железо, взматерились супротивники, более поминая отчего-то бедных своих матерей, наравне с чертями и другими срамными кличками.

И ростовцы выдержали первый удар, мало того, заставили переяславцев попятиться, настолько разозлили их оскорбления.

– Ага, мокрохвостые, – торжествовали ростовцы. – Так кто вислоухий?! А?

Но тут раздался тревожный вскрик:

– Братцы! Сзади!

И ростовцы увидели, что в тылу их выскочили на дорогу конные и, потрясая саблями, мчались на них.

Князь Сеитов, поняв, что это верная гибель всей дружины, скомандовал.

– Ребята, на прорыв! – и выхватил саблю.

Ростовцы прорвались, прорубившись через казаков, потеряв едва не половину своих ратников, особенно пеших. На окраине Ростова воевода, сам раненный во время прорыва, собрал уцелевших:

– Деремся до последнего, братцы.

Три часа еще продержались ростовцы, сражаясь с далеко превосходящими силами тушинцев и переяславцев, вдохновляемые бесстрашным воеводой князем Третьяком Сеитовым.

В это время женщины и дети бежали в последние прибежища, толстостенные каменные храмы. Особенно много их набилось В Успенский собор под защиту митрополита Филарета.

Плач испуганных детей, крики женщин, рыдания заполнили гулкое пространство, храма. Чтобы хоть как-то умолить рассвирепевших врагов, уже начавших стучаться в двери храма, Филарет велел служке подать хлеб и солонку и, держа все это в руках, направился к дверям, уже трещавшим под ударами топоров. Он понимал, что это не спасет, что хлебом-солью встречают друзей – не врагов, и все же решился защитить людей своим саном и хлебом с солью, почти не надеясь на милость.

Двери затрещали, рассыпались, и перед рассвирепевшими победителями предстал высокий митрополит в сверкающей золотом ризе и митре с хлебом и солью в руках.

– За мной только женщины и дети, я умоляю вас…

Ему не дали договорить, выбили из рук хлеб, рассыпали соль, с злорадными криками стали срывать одежды, митру. И, наверно, убили бы, если б не явился между переяславцами хорунжий Будзило:

– Не троньте его! Он родственник нашего государя.

Но переяславцы не отказали себе в удовольствии напялить на митрополита татарскую драную шапку и потертый засаленный армячишко непонятного цвета от старости.

По приказу полковника Яна Сапеги, отданному заранее своему воинству, за «сопротивление законному государю» город был подожжен, а уцелевших жителей погнали к озеру Неро «сажать в воду», не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков.

Ян Сапега достойно начинал свой кровавый путь по Русской земле, оставляя ей на века память о своем ясновельможестве. А пан Лисовский был достойным исполнителем этих людоедских приказов.

5. Упертые устюжане

Устюжна – невеликий город на реке Мологе – даже крепости своей не имеет. Основатели города рассуждали: «Мы за великими лесами, реками и озерами, ктой-то к нам сунется». Отчего и пренебрегли крепостью. А зря.

В державе началось такое, что у устюжан голова кругом пошла: Появился слух, что на Москве два царя образовалось. Был Василий Иванович и вот на тебе явился еще Дмитрий Иванович. Это что ж за порядок такой? Кому служить-то? И ведь спросить некого.

Воеводы нет в Устюжне, даже головы нет, хотя есть приказная изба, где сидит грамотей Алеша Суворов. Вспомнили про своего попа, позвали в приказную избу.

– Отец Саватей, кому многая лета поешь, ково во здравие поминать?

– Дык ясно кого, кому крест целовали – Василию Ивановичу.

Ну вот, сразу у устюжан прояснило, они под царем Василием Ивановичем. Но тут грамота из Вологды от воеводы Пушкина. Суворов тут же послал рассыльного Саву-хромого сзывать в приказную избу вятших людей, думать. Впрочем, если незваные явятся в избу – никого не выгонят, потому как в Устюжне любят думать всем миром, как говорит Сава: хором. Через какой-то час от рассыльного весь город знал, что пришла грамота аж из Вологды от самого воеводы Пушкина.

Желающих много сбежалось, в избе места всем не хватило, стояли на улице, топырили ладонями уши, чтоб слышать Алешин голос, читавший грамоту. Друг дружку пытали:

– Чего там? Об чем речь?

– Да вроде велит Дмитрию крест целовать.

– Вот те на! Мы, чай, не сумы переметные.

– Дык пишет, Ярославль уже присягнул ему, Костров вроде тоже.

– Что ни город, то свой норов, а Устюжна остается на чем стояла.

Горды устюжане, ничего не скажешь – мал золотник да дорог, им и Вологда не указ. В избе вятшие решают: как быть?

– Знаете, – говорит Алеша, – надо нам своего воеводу заиметь. Вот что значит грамотей, конечно, надо.

– Ну, конечно, на воеводу у нас никто не потянет, – сказал Богдан Перский. – А вот голову Устюжне надо.

И все согласились: Устюжне голова нужен, а уж воеводу где-нибудь выпросим.

Головой решили поставить уважаемого человека Солменю Отрепьева. Он было начал отнекиваться: не потяну я, не сумею.

Тогда Алеша Суворов предложил выбрать ему помощника:

– Давайте к Солмене присовокупим Богдана.

Перский согласился стать вторым головой, но изволил заметить:

– А знаете, Бог Троицу любит, давайте изберем и третьего. Нужен же нам грамотный человек.

И все поняли и единогласно проголосовали за третьего голову – Алешу Суворова. На что Сава-хромой тут же съязвил:

– Таперь начальство у нас навроде Змея Горыныча – трехголовое. – На это думцы снисходительно посмеялись: что, мол, с ушибленного взять, у этих рассыльных вечно язык наперед дела бежит.

Решено было первым долгом разослать грамоты – одну в Москву с просьбой прислать воеводу, вторую – в Вологду с ответом к Пушкину, третью – в Белозерье посоветоваться, как, мол, у вас? И четвертую – в Новгород к Скопину-Шуйскому просить у него подмоги и пороха.

Грамоты составляли три головы, Алеша Суворов писал. Ну в Москву ясное дело: «Нужен воевода, ратное дело разумеющий». В Вологду Пушкину, дабы не осерчал: «Грамоту вашу читали с Великим вниманием, спасибо, что не забываете Устюжну, о предложении вашем подумаем. В этом деле спешить – людей смешить». И не обидно и вроде с туманным обещанием: думаем. Сейчас Устюжне надо время выиграть. Прибудет воевода, пришлют помощь, порох, тогда устюжанам сам черт не брат.

А настрой у устюжан воинственный, тут же все кузнецы взялись оружие ковать, пищали ладить. Зимний день короток, потому и ночного времени прихватывают, при лучинах и факелах дубасят по наковальням.

Белозерцам, как ближайшим соседям, написали: «Мы все за Василия Ивановича. Если и вы за него, то пришлите нам подмогу. А вдругорядь и мы вас выручим».

Москва прислала воеводу Ртищева Андрея Петровича. И хотя пословица гласит: дареному кони в зубы не смотрят, устюжане решили посмотреть, кого там им Москва прислала. Попросили Андрея Петровича пушку зарядить и пальнуть из нее. Зарядил быстро и пальнул. Опять же пищаль дали: «А ну-ка из нее». И ее в два счета зарядил Ртищев и ворону, каркавшую на крыше, снял, от бедняги только перья посыпались.

– Меткач, – сказали устюжяне. – Нам такой воевода годится.

На общем сборе проголосовали единогласно. Однако, став избранным воеводой, Ртищев начал гонять устюжан, ко всем придираться:

– Почему у вас нет крепости?

– А на кой она нам?

– Как на кой? А враг придет, где в осаду сядете? На печках?

– Мы его к городу не подпустим.

Андрей Петрович только руками разводил:

– Ну и упертый же вы народ, устюжане.

Откликнулись на просьбу устюжан и белозерцы, прислали отряд в 400 человек под командой Фомы Подщипаева. Радовались устюжане:

– Ну теперь нас голыми руками не возьмешь.

Но Ртищев свое долбил:

– Поляки и литва в воинском деле весьма искусны, надо и нам сию науку осваивать.

Но ратные устюжяне не соглашались:

– А мы чем хуже, Андрей Петрович? На рати и научимся, – воинственно размахивали копьями, стучали саблями одну об одну, полагая, что этим нагонят страх на любого врага.

Но вот прискакал на мухортой лошаденке мужик с Батневки с новостью тревожной:

– Поляки идут, всех побивают, никого не щадят.

Посовещавшись с Подщипаевым, Ртищев решил вывести войско в поле и там встретить врага. Вывел. Исполнил, но ратники-устюжане, привыкшие все хором решать, подняли шум:

– Чего стоять без дела? Идем на Батневку, умрем за святую веру христианскую.

Ртищев жаловался белозерскому воеводе:

– Вот, Фома, я их драться веду, а они, вишь ли, помереть собираются. Ох, упертый народец.

Двинулись на Батневку и 5 января 1608 года под этой деревней и встретились с литвой.

Ртищев, носясь на коне вкруг войска своего, команду отдавал:

– Стройся ежом, ежом! Копейщики, вперед. Пищальники, пищали заряжайте! Фитили запаливайте!

Где ж их запалить на морозе? Пока кресалом искру на трут выбьешь, пока его раздуешь. А литва-то на конях уж вот она. От их сабель копья соломой ломятся.

Вмиг остался воевода без войска и без голоса, сорвал на морозе в бесполезном крике.

Прискакал Ртищев в Устюжну сам-пять, сполз с коня, вошел в приказную избу, увидел Змея Горыныча (т. е. Соломеню, Богдана и Алешу) да как заорет на них. А они и не слышат. Видят воевода в гневе великом, орет, аж жилы на шее вздуваются, а вместо крика шепот исходит. Алеша Суворов приблизился:

– Андрей Петрович, что с вами? – и ухо к нему поворачивает.

Змеей гремучей шипит ему Ртищев:

– Немедля крепость строить! Немедля!

– Но счас зима, что вы, – заикнулся Алеша.

Ртищев изо всей силы плетью по столу ахнул, словно из пистолета выстрелил:

– Крепость, я сказал!

Богдан Перский поинтересовался:

– А где войско наше, Андрей Петрович?

– Там, – указал вверх Ртищев, – куда ему шибко хотелось. У Всевышнего.

Все три головы Змея Горыныча рты разинули, наконец Соломеня вымолвил:

– Но такое войско…

– М-молчать! – зашипел на него воевода. – Дерьмо – не войско. Вы слышали, что я приказал? Немедленно, крепость!

Еще воевода Ртищев шепотом орал в приказной избе на Змея Горыныча, а уж вся Устюжна узнала: наших побили под Батневкой. Прибежавшие с воеводой рассказали.

И еще несколько дней тянулись в Устюжну уцелевшие, успевшие удрать в лес от занозистых польских сабель. Пробирались лесами, мерзли, голодали, надеялись дома отогреться, откормиться, отлежаться, наконец, на печках.

Ан нет. Застали Устюжну словно муравейник растревоженный. Город строил крепость. Все словно с ума посходили. И воротившегося, едва подкормив, тут же на дело гнали: «Какой отоспаться? Ты что, с луны свалился? Глянь на Андрея Петровича, он, воротившись, и часу не отдыхал».

Ртищева и впрямь не узнать было, почернел с лица, день и ночь носился по стройке, никому покоя и пощады не давал. Был безголос после злосчастной рати, но зол и даже жесток к нерадивым. Указывая кому-то, шипел:

– Здесь копай, отсюда и вон до туда.

– Андрей Петрович, земля-то железа крепче, ее…

Ртищев такому и договорить не давал, совал под нос кулак с плеткой и нес шепотом такой мат, что тот мигом все усваивал: разгребав снег, раскладывал огонь, оттаивал землю и долбил.

В лесу стучали топоры, визжали пилы, бревна свозили на площадь, где плотники рубили срубы будущих крепостных вышек, навесы, переходы, ворота.

Потеряв голос, Ртищев наконец-то обрел неограниченную власть, стал настоящим воеводой. Наученные первым поражением, устюжане слушались его беспрекословно. Наперво он приказал работать круглосуточно.

– Никаких снов, спите по очереди.

И упертые устюжане послушались, ночами работали при кострах. И скоро сами себе дивиться стали, когда увидели, что крепость растет не по дням, по часам, когда начали таскать с площади отесанные с зарубами бревна и стали их укладывать в срубы.

Не забывал воевода и о противнике, посылал каждый день за Батневку разведку, подсылов: «Как они там?»

– Андрей Петрович, пьянствуют оне.

– Ну и слава Богу, было б вино у нас, еще им бы добавил.

Подсылы сообщали: «Не хотят выступать, морозно очень».

– Ну и правильно, – шептал Ртищев, – какой дурак в морозы воюет.

В три недели, и именно в морозы, срубили устюжане себе крепость, установили на вышках пушки, натаскали на переходы камней, копий, стрел и даже куски льда колотого.

И тут еще радость. Из Новгорода Скопин-Шуйский прислал им сто ратников, а с ними десять бочек пороха. От радости или еще отчего у воеводы голос стал прорезаться. Вся Устюжна этому радовалась: теперь мы с воеводой.

1 февраля отец Саватей освятил крепость, все башни веничком окропил, а уже через день караульные с вышек увидали противника.

Первым на крепость ринулись казаки с татарами, с визгом подскакали, осыпали устюжан дождем стрел. Но с вышек рявкнули пушки, забухали пищали, свалив несколько удальцов.

Затащили в крепость одного раненого. Воевода сам его допрашивал:

– Что за войско явилось, кто командует?

– Командует пан Казаковский, а войско послано его величеством Дмитрием Ивановичем.

– Сколько вас в войске?

– Тыщ пять.

– Пушки есть?

– Есть.

– Сколько.

– Не считал, но не менее десяти.

– Ты сам откуда?

– С Дона.

– Чего ж тебя сюда занесло?

– Дык, говорят, неправильно царь сел.

– Царь в Москве, а ты-то тут зачем?

– Ну как? Велят же, попробуй ослушайся.

– Велят, велят, – рассердился Ртищев. – Вот велю тебя повесить, будешь знать.

– За что?

– За шею, болван.

Но вешать не стал раненого, приказал перевязать и кинулся на башню, начинался новый приступ. Теперь к стенам полезли пешие, у некоторых были и лестницы, этих встретили градом камней и кусками льда, нарубленного на речке. Палили с пищалей, стреляли из луков, бросали копья.

Заметив некую вялость приступающих, Ртищев приказал:

– Идем на вылазку. Скапливаться у ворот.

Сам спустился к воротам, оглядел сгрудившихся внизу вооруженных устюжан, вынул саблю.

– Ну с Богом, ребята. Отворяй ворота.

И эта неожиданно вырвавшаяся из крепости толпа, бряцающая оружием и орущая в сотни глоток, словно тараном пробила негустую цепь наступающих поляков и обратила их в бегство.

Воодушевленные первым успехом устюжане гнали врага более трех верст. Захватили пушку, подкаченную к крепости, но так и не успевшую выстрелить по вышке, на которую она была направлена. Пушкари убежали вместе с удиравшей пехотой.

Возвращались устюжане в крепость уставшие, но веселые. Катили с собой захваченную пушку и зарядные ящики с ядрами и пороховыми картузами.