Текст книги "Скопин-Шуйский. Похищение престола"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

2. Кто виноват?

Посовещавшись с боярами, Шуйский решил отпустить рядовых польских ратников на родину, отняв у них оружие и коней.

– Знатных оставить в заложниках, – приказал царь. – Их воротим только в обмен на мир.

– А как будем с послами? – спросил Мстиславский. – Отпустим?

– Ни в коем случае, их тоже будем держать до возвращения наших послов от короля с миром. Привезут мир, отпустим Гонсевского и всех остальных.

– Послы просят у вас аудиенции.

– Перебьются.

– Но что-то же надо им ответить.

– Ну хорошо. Примите в Думе, скажите, что я занят. Выслушайте, докажите, что они сами – поляки виноваты в резне. Но отпуска ни под каким видом не давайте.

– Но они наверняка начнут угрожать.

– Пусть угрожают. У короля сейчас рокоша[37]37
  Рокош – смута, мятеж.


[Закрыть], ему не до нас.

Послы Гонсевский и Олесницкий были призваны в Кремль и приняты в одной из комнат дворца боярами.

– Мы весьма сожалеем о случившемся, – начал Мстиславский. – Но должны заметить, что во всем виновата польская сторона, а именно ваш король, снарядивший и благословивший самозванца идти в Россию.

Гонсевский, не скрывая раздражения, сказал:

– Король никогда не поддерживал Дмитрия. Никогда. Все было предоставлено волей Божьей. Если бы ваши пограничные города не признали Дмитрия сыном Иоанна IV, то поляки не пошли бы с ним, они бы вернулись назад. Ведь когда под Новгородом-Северским он потерпел поражение, а ваш царь Борис написал королю, что это самозванец, Сигизмунд тут же отозвал от него поляков.

– Ничего себе «отозвал», когда вся Москва оказалась наводнена ими.

– Это остались при нем лишь добровольцы. Но что ж происходит дальше, князь? Вы же вместе с Шуйским, нынешним царем, выехали навстречу самозванцу, встретили его хлебом-солью и признали истинным Дмитрием. Вы же. Что вы на это скажете, князь?

– Мы были принуждены обстоятельствами, – нашелся Мстиславский. – Нам не хотелось проливать напрасно кровь.

– Вы не хотели проливать кровь? – усмехнулся Гонсевский. – Вы убили Федора Годунова и, наконец, вы же убили и Дмитрия, и еще обвиняете в этом нашего короля. Побойтесь Бога, князь. Вы здесь сами себе противоречите. Ведь самозванец-то был не поляк, а ваш, москвитянин, и не мы о нем свидетельствовали, а вы встречали, с хлебом и солью. Москва ввела его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Так при чем же наш король?

Бояре переглядывались меж собой, во взглядах одно читалось:

«Черт бы побрал этого ясновельможного, припер к стенке нашего главу Думы. Мстиславский, что карась вынутый из воды, рот разевает, а ответить достойно не умеет».

Посол Гонсевский тоже умел читать эти переглядки, продолжал напирать:

– А что вы скажете только за то, что перебили столько знатных поляков, которые с вами не ссорились за самозванца и даже не охраняли его? Так что, ясновельможные Панове бояре, мы вам советуем отпустить на родину воеводу Мнишека с дочерью, которых ваши люди обобрали до нитки, наше посольство и всех знатных поляков, а я обещаю вам, что буду хлопотать перед королем за мир с вами.

Гонсевский с удовлетворением кончил, принимая затянувшееся молчание Мстиславского и бояр за согласие. Но тут вскочил окольничий Татищев:

– Ясновельможный посол Гонсевский обвиняет нас в убийствах знатных поляков. Да если б не мы, а особенно если б не Шуйский, вас бы вырезала чернь всех до одного. Да, да, пан Гонсевский, не смотрите на меня такими глазами. Ваши гусары и жолнеры сами навлекли на себя гнев народа. Сами. Они насиловали наших женщин, покушались средь бела дня даже на боярынь. Кто же это стерпит?

Бояре, сидя на лавках, дружно кивали головами в знак согласия с окольничим: «Молодец Татищев, утер нос ясновельможным».

– Но если вы нас не отпустите, – стал угрожать Гонсевский, – то король может начать войну с Московией.

И здесь Татищев мгновенно нашелся:

– До войны ли вашему королю, под ним трон шатается, сейм волнуется, того гляди татары нападут.

И хотя это было правдой, Гонсевский с порога отмел эти обвинения:

– Пан Татищев говорит выдумки о Польше. У нас все в порядке. Это к вам татары жалуют под стены столицы.

– Я думаю, нам не стоит упрекать друг друга, – наконец-то обрел дар речи Мстиславский. – В деле Лжедмитрия никто не виноват. Все делалось по грехам нашим, этот вор обманул и вас, и нас. Зачем нам пенять друг другу?

Гонсевский согласился не «пенять», но категорически потребовал посольству отпуск на родину.

– Без государева слова мы не можем этого решить, – развел руками Мстиславский.

– Тогда попросите его принять нас.

– Обязательно попросим, – пообещал Мстиславский, но Гонсевский понял даже по интонации ответа: «И не подумают просить. Да и чего просить, если отказ в отпуске наверняка исходит от самого царя».

Послы стали откланиваться, Мстиславский кивнул подьячему:

– Семен, проводи ясновельможных. Да не дай кому в обиду.

– До ворот? – спросил подьячий.

– До ворот Посольского двора.

Когда подьячий воротился во дворец, думцы уже разошлись, но Мстиславский ждал его.

– Ну как они? – спросил князь.

– О-о, Федор Иванович, они так костерили нас.

– Кого?

– Всех.

– А государя?

– И про царя тоже нехорошо говорили.

– Как?

– Да язык не поворачивается.

– А ты поверни, поверни, Семен.

– И чертом обзывали, и еще срамнее, не смею повторять.

Мстиславский, втайне претендовавший на престол, а оттого не любивший Шуйского, с удовольствием передал ему отзывы польских послов по его адресу.

– Что, так и говорили: чертов царь? – спросил, морщась, Шуйский.

– Так и говорили, государь.

– Ну так вели им вполовину сбавить прокорм.

– Взвоют ведь они, Василий Иванович.

– Пусть повоют. А станете объявлять убавку, скажите за что: за непочтение к престолу, скажите, мол, за такие слова у нас языки отрезают. Ишь ты, срамословы выискались. Да велите готовить наших послов. Кого Дума предлагает?

– Мы решили послать князя Григория Волконского с дьяком Ивановым Андреем.

– Потянет ли такие расходы Волконский, он же беден как церковная крыса?

– Мы решили дать ему вспомоществование из казны.

– Сколько?

– Триста рублей.

– Ну коли так, я не против. Но на будущее посылайте более состоятельных, Федор Иванович.

– Учтем, государь. Но князь Григорий и дьяк Иванов тем подходящи, что замежными языками владеют. И польским, и немецким.

– Хорошо, хорошо. Но перед отправкой пусть ко мне явятся за наказом.

Убавка корма вполовину весьма не понравилась в польском посольстве. Гонсевский написал в Думу на имя Мстиславского протест, в котором не преминул вместе с жалобой на скудость стола пригрозить будущему русскому посольству: «…мы не можем поручиться за их безопасность, ибо братья убитых в Москве поляков отмстят за своих».

Мстиславский призвал Татищева:

– Послушай, Михаил Игнатьевич, ты знаешь, как говорить с поляками, поезжай к ним. Ответь вот на этот протест изустно. Не хочу я писать им. Да вот сунь им под нос переписку Лжедмитрия.

Татищев, явившись к полякам, отвечал им:

– Убавка в кормовых вам сделана из-за того, что вы оскорбляли государя.

– Как? Когда? – воскликнул Гонсевский.

– Ах, пан Александр, вам бы самому об этом помнить надо. Вы ж его срамили меж собой. А у стен тоже уши есть.

– Ерунда какая-то, – пробормотал посол, но Татищев догадался: вспомнил поляк.

– И вот у нас есть переписка Лжедмитрия с королем и папой римским. Вы хотели у нас католичество ввести, православие уничтожить, а на это русский народ никогда не согласится, пан Александр. Никогда. А что касается вашего отпуска, то государь сразу же вас отпустит, как только воротятся из Польши наши послы.

– Но мы подчинены не вашему царю, а нашему королю. Мы выедем, никого не спрашивая.

– Не советую, пан Гонсевский. Наши люди столь обозлены на вас, что могут растерзать вас еще в Москве. Так что лучше оставайтесь под нашей охраной, ясновельможный Александр Иванович.

Выслушав Мстиславского о переговорах Татищева с послами короля, царь распорядился:

– Дабы не возникало у поляков желания сбежать, отправьте Мнишека с дочерью и сыном в Ярославль тоже под охрану стрельцов. Дальше запрячем, ближе возьмем. Часть поляков, кроме послов, в Кострому угоните, в Ростов, чтоб не объедали Москву те.

А через два дня у Шуйского появились послы князь Волконский и дьяк Иванов, чтобы выслушать наказ царя перед отъездом.

– Вам надлежит объяснить в Польше недавние события, случившиеся у нас, – заговорил Шуйский. – Объясните им сначала, отчего случился успех самозванцу. Все случилось от злобы народа на царя Бориса, потому что он правил сурово, а не по-царски. И все хотели избавиться от Годуновых, сие и послужило причиной успеха самозванца.

– А как, государь, велишь рассказывать о его гибели? Они же могут спросить.

– Скажите, что царица Марфа и великий государь наш Василий Иванович, бояре, дворяне, всякие служилые люди богоотступника, вора, расстригу Гришку Отрепьева обличили всеми его злыми богомерзкими делами, и он сам сказал пред великим государем нашим, что он есть прямой Гришка Отрепьев, и за те его злые богомерзкие дела, осудя истинным судом, весь народ московского государства его убил.

– Но, государь, – попытался заметить Волконский, – как мог весь народ убивать одного человека?

– Не умничай, Григорий, как я тебе говорю, так и рассказывай. И не забудьте привезти мне грамоту от короля с поздравлением моего восшествия на престол.

– Не забудем, государь, – пообещал Волконский.

– Ступайте. Берите грамоты и вперед, – махнул легкой ладонью Шуйский.

3. Воевода Иван Болотников

Князь Шаховской не скрывал своей радости по случаю прибытия посланца от Дмитрия Ивановича, хотя, конечно, знал, что это за «Дмитрий». Но никогда никому вслух не говорил. Дмитрий ему нужен был для натравливания черни на Шуйского – этого горбоносого «лешего», нежданно-негаданно захватившего русский престол. Чем князь Шаховской хуже князя Шуйского? Он даже лучше этого «лешего», осанистее, выше на голову и моложе в конце концов. Ему б шапка Мономаха в аккурат пришлась, а не налазила бы как у «лешего» на горбатый нос. Где справедливость?

– Это прекрасно, это прекрасно, – приговаривал князь Шаховской, читая письмо Дмитрия. – Наконец у государя появился свой воевода.

Закончив чтение, он пригласил Болотникова к столу:

– По этому случаю, Иван Исаевич, надо осушить по чарке, как смотришь?

– Да неплохо бы, – согласился воевода, – то глотка в пути пересохла.

После первой же чарки Шаховской сразу же приступил к делу:

– Знай, Иван, Путивль всегда был предан Дмитрию Ивановичу. Всегда. И несмотря на то что на Москве сел Шуйский, Путивль присягнул царю Дмитрию. И не он один, на стороне Дмитрия Чернигов во главе с князем Телятевским. И вся Северская Украина настроена против Шуйского. Она вроде бы затихла, притаилась, но чиркни кремнем, от первой же искры вспыхнет, и тогда Москве несдобровать. И эту искру вышибешь ты – царский воевода.

– Где ж я стану вышибать искру, князь? – усмехнулся Болотников. – И чем?

– Князь Юрий Трубецкой осадил Кромы, ты подойдешь и ударишь ему в спину. Вот тебе и будет первая искра. И главное, сразу же разошлешь грамоты по всем городам, что ты послан царем Дмитрием и что…

– Я неграмотен, Григорий Петрович.

– Это ерунда. Я дам тебе писарчука Ермолая, он настрочит, успевай говорить.

– А с кем я пойду под Кромы?

– Я дам тебе тыщи полторы ратников для начала.

– Не густо. А сколько у Трубецкого?

– У него около пяти тысяч.

– М-да, – поскреб потылицу Болотников.

– Чего ты? Не веришь в успех?

– Перевес велик, Григорий Петрович, подкинь еще хоть с тысчонку.

– Не могу, Иван Исаевич, совсем оголить Путивль. Да ты не представляешь, как здесь ждут Дмитрия Ивановича. Ты только начни.

Для царского воеводы нашелся у Шаховского добрый зеленый кафтан, изузоренный золотыми прошвами, папаха с малиновым верхом и новые яловые сапоги. Ну и, конечно, сабля, хотя и в простых деревянных ножнах, но добре отточена.

– На бою добудешь получше, – сказал Шаховской.

На следующий день перед высоким крыльцом воеводского дома собралась толпа ратников. Шаховской явился на крыльце вместе с Болотниковым. Толпа гомонила, и князь поднял руку, прося тишины. Когда площадь утихла, он сказал:

– Православные, сегодня у нас добрая весть от великого государя Дмитрия Ивановича. Он прислал вперед себя своего славного воеводу Ивана Болотникова. Вот он перед вами.

Ратники одобрительно загудели, Шаховской продолжал:

– Воевода Болотников послезавтра выступает во главе ваших сотен. Куда? Я пока не могу сказать ради бережения от подсылов. Одно скажу, поведет он вас на Москву, дабы воротить престол законному государю Дмитрию Ивановичу. Любо!

– Лю-ю-бо-о-о, – завопила площадь.

Когда крики стихли, из толпы послышались вопросы:

– А скажи, воевода, где сейчас царь?

– Он за межой.

– А ты его видел?

– А как же? Вот так, как вас сейчас. Даже чарку с ним выпивал.

– А как его здоровье?

– Он здоров и крепок.

– А когда он воротится?

– Это зависит от нас, мужики. Ему сейчас не время тут появляться, везде рыщут подсылы Шуйского. Как только мы подойдем к Москве, государь тут и объявится.

– А что ж делает за межой-то?

– Ведет переговоры, ищет союзников, закупает оружие. Его много понадобится.

По совету Шаховского Болотников пошел через Комарицкую волость:

– Это хоть получается крюк на пути к Кромам, но зато армия твоя быстро увеличится. В этой волости Дмитрий Иванович зимовал в свой первый поход.

На дневках, когда армия отдыхала, писарь Ермолай не разгибаясь строчил «прелестные письма», в которых всех обиженных, угнетенных звал под знамя государя Дмитрия Ивановича, обещая в будущем не только волю, но и царское жалованье. И к Болотникову сбегались люди со всех сторон.

Достигли слухи о приближении армии Дмитрия до отряда Юрия Трубецкого, осаждавшего Кромы. Так что Болотникову не пришлось сразиться с Трубецким. Князь позорно бежал из-под Кром, и его преследовали казаки едва не до самого Орла.

Весть о славной победе над «шубниками», как с легкой руки казаков окрестили шуйское воинство, быстро разлетелась по городам и весям. Этому немало способствовали «прелестные листки» Ермолая, в которых вместе с призывом вступать под знамена Дмитрия последними словами клеймился Шуйский, незаконно захвативший престол: «…избранный не всей Русской землей, а всего лишь горсткой продажных москвичей». И это утверждение, увы, было правдой. Поспешил Василий Иванович, поспешил, опередив даже избрание патриарха.

Все северские города объявляли себя за Дмитрием, присягали ему, а ставленников Шуйского в лучшем случае изгоняли, а чаще вешали или «сажали в воду», как изящно именовалась тогда казнь через утопление.

Города один за одним сдавались Болотникову, и первое настоящее сопротивление он встретил под Коломной. К этому времени к нему уже примкнул боярский сын Истома Пашков. Прискакав к Болотникову со своим отрядом, он первым долгом спросил:

– Где государь Дмитрий Иванович?

– Его здесь нёт, за него воевода Болотников.

Это несколько охладило Пашкова, однако он произнес вполне подходящие моменту слова:

– Прими, воевода, под державную руку Дмитрия Ивановича города Тулу, Венев и Каширу.

– Спасибо, брат, – отвечал Болотников. – Как твое имя, чтоб мне сообщить государю?

– Истома Иванович Пашков.

Поднялось против Шуйского и древнее княжество Рязанское. К Болотникову привели рязанский отряд сам воевода Григорий Сунбулов и дворяне братья Ляпуновы, Прокопий и Захар.

– Теперь Москву голыми руками возьмем, – радовался Болотников. И эпизод с отчаянным сопротивлением Коломны был расценен как случайный эпизод. Зато, когда вышибли «шубников» из Коломны, тут уж казаки отвели душу на невинных жителях. Разграбили все, что было можно унести, насиловали женщин и даже недорослых девочек, мужчин и молодых парней убивали поголовно, щадя лишь древних стариков да младенцев. Дорого заплатила Коломна за сопротивление войску Дмитрия Ивановича.

Закачался трон под Шуйским, закачался. Он сидел на нем жалкий, еще более скрюченный, посверкивая из-под косматых седых бровей глазками и даже шапку Мономаха забывал надевать.

Бояре меж собой перешептывались:

– Худа примета-то, забывает Васька про шапку-то, того гляди и посох потеряет.

И в шепоте не сочувствие слышалось, а злорадство. Когда это было, чтоб самодержца Руси, пущай и заглазно, звали как кучера – Васька?

– Несчастливо с им царство, хуже, чем с Борисом.

– Эдак, эдак, самозванцы лезут, как черти с-под лавки.

И действительно, особо «плодовитым» оказался царь Федор Иоанович, при жизни успевший родить хилую девчонку, вскоре умершую, но после смерти у него помимо терского сына Петра явилось еще восемь отпрысков – Федор, Клементий, Савелий, Василий и даже такие царевичи, как Кропка, Гаврилка и Мартынка. Когда только успела Ирина Годунова нарожать такую прорву царевичей. Нашлись «сынки» и у Грозного – в Астрахани объявился Август, там же еще и внучек Лаврентий Иванович вылупился.

Скопин-Шуйский искренне жалел дядю, все на рать отпрашивался:

– Пусти меня, Василий Иванович, дай копье преломить.

– Погодь, Миша. Сломят тебя самого, как тростинку, с кем я останусь?

– Да не сломят, дядя Вася.

– Эх, эвон Воротынский с Трубецким – волки битые и то диранули от злыдня, как зайцы линялые. Трубецкой умудрился под Кромами и пушки побросать. Я при встрече спросил его: «Отчего это, князь Юрий, ты портки не потерял?» Так ведь обиделся.

Однако когда все воеводы оказались битыми, и даже многоопытный Мстиславский поколочен при селе Троицком, а болотниковцы появились на Пахре, в сущности под боком у Москвы, выбирать царю было не из кого, благословил племянника:

– Ступай, Миша, да поможет тебе Бог.

– Мне нужна только конница, Василий Иванович.

– Бери, – махнул рукой Шуйский. – Да себя-то береги, чадунюшка.

У Василия Ивановича своих детей нет, оттого привязан к племяннику. Он молод, красив, строен, одним видом веселит сердце старика. Оттого нет-нет да назовет его царь «чадунюшкой». И Михаил Васильевич, рано потерявший отца, вполне ценит к нему такое отческое отношение царственного дяди.

Только на людях «государем» величает, а наедине всегда «дядей» зовет. А в тяжелое время на кого положиться можно как ни на родного. Он не выдаст, не предаст.

Сотник Чабрец со своим отрядом переправился через Пахру, вода была по-осеннему холодной. И ветерок, тянувший с севера, резал лица всадников, что бритвой.

– Счас бы на печку, – ворчал кто-то из ратников.

– Вот въедем в Москву, печек хоть завались.

– Гля, братцы, стог.

И верно, на опушке леса стоял стожок. Окружили его, разнуздывали коней: пусть поедят на дармовщину. Всем у стога места не хватило, мигом растащили его по всему полю. За леском обнаружили еще два стожка, растащили и их со смехом и прибаутками. Пахло сено летом, небалованные кони с жадностью набрасывались на него. Ратники радовались за них: хоть тварей накормим.

Чабрец подозвал к себе одного казака.

– Сенька, держи вот листки прелестные. Пойдешь в Москву, разбросай где сможешь.

– А где лучше?

– На торжище, конечно. Да, гляди, не попадись, за них тебя мигом петлей наградят.

– Ладно. Не маленький. – Казак направился к коню.

Сотник крикнул вдогонку:

– Да коня-то оставь, дурило. Иди пеш. Пусть за ним кто присмотрит.

Семен подошел к коню, достал из сумы несколько сухарей, сунул в карман, повесил на луку седла плеть.

– Степ, пригляди за Буланкой, я до Москвы схожу.

– Ступай, не обижу.

Семен пошел прямо в лес, чтобы сократить дорогу до Москвы. Под ногами шуршала опавшая листва, словно ковром прикрывшая землю, где-то невидимый дятел долбил усохшую осину, нарушая тишину осеннего леса.

Через полчаса скорой ходьбы лес начал редеть, и Семен понял, что скоро явится дорога. Со стороны послышался такой знакомый густой перестук сотен копыт, что Семена ожгла догадка: «Москвичи скачут». Он упал на землю, прячась за стволом старой ветлы. Опавший, оголенный лес слишком хорошо просматривался, и его могли заметить верховые. Только ему этого не хватало, попасть в лапы москалям да еще с пачкой «прелестных листков».

«Надо подождать», – подумал Семен и тут увидел переднего конного в металлическом шлеме, в сияющих бляхами бахтерце. По богатому убору всадника и его вороного коня Семен догадался: «Какой-то воевода». А за ним рядами по трое, по четверо, теснясь на дороге, скакали войны. Семен начал было считать по рядам и где-то на полусотне сбился от внезапно явившейся мысли: «Мать честная, так это ж они на нас скачут. Как я не сообразил? Надо скорей предупредить наших. Успеть бы. Ох, Господи». Он стал задом, задом отползать от ветлы. Вставать в рост боялся, могли москвичи заметить. Лишь когда углубился до того, что и сам уже не видел конных, только слышал стук копыт, Семен вскочил и во весь дух припустился назад. В голове одно стучало: «Успеть, успеть, успеть».

Где ему было пешему тягаться с конницей.

Князь Скопин-Шуйский, возглавляющий отряд, увидев впереди через редкий лесок конных, высоко поднял руку, привлекая внимание воинов, махнул ей и пустил коня в слань[38]38
  Слань – галоп.


[Закрыть]. Знак этот означал одно, князь призывал следовать его примеру.

Сотник Чабрец, увидев выметавшихся из-за леса конников со взнятыми ввысь клинками, заорал с надрывом: «На конь!» Сам прыгнул в седло, не успев и взнуздать своего коня – не было времени.

Отряд был застигнут врасплох. Москвичи же мчались сплоченной массой, готовой рубить, колоть, уничтожать, воодушевляемые самим князем.

Ратники Болотникова, подзабывшие за последнее время воинское мастерство, когда города встречали их не оружием, а хлебом-солью, сочли за лучшее бежать. Исполнив команду сотника «На конь!», возопили в несколько глоток:

– Спасайся, братцы!

Менее чем в четверть часа все было кончено. Паника плохой советчик в сражении.

Посыльный Семен, изнемогший от бега по лесу, прибежал, когда на опушке уже хозяйничали москвичи, снимая с убитых оружие, ловили носившихся по полю бесхозных коней.

Семен лежал в бурой траве под кустом шиповника и плакал, видя, как москали обратали его Буланку, лезли в переметную суму, грызли его сухари. Плакал от бессилия, что не может помочь своему конику, что потерял всех своих товарищей. Чутким ухом ловил обрывки разговоров, доносившихся с опушки.

– Михаил Васильевич, вот сотникова сумка.

– Сколько их утекло?

– Да человек двадцать, не более.

– …Ах ты ж гад, еще и ворохается.

– Ты гля, какая добрая сабля. А?

– Надо по кустам пошарить, может, кто уполоз.

Услышав последние слова, Семен быстро заелозил, уползая задом в лес подальше от опушки. Найдут – не помилуют. Потом вскочил и во все лопатки кинулся прочь в сторону Москвы. Надо было исполнить приказ Чабреца, даже если его и убили.

Царь Василий Иванович, обуянный в последнее время отчаянием, доходившим до мысли о самоубийстве, услыхав о победе племянника на Пахре над болотниковцами, так обрадовался и воспрянул духом, что позволил себе даже пошутить над воеводами:

– Что старики, утер вам нос князь Михайло? Утер.

Мстиславский и Трубецкой смолчали, но брат царя Дмитрий, тоже не раз битый Болотниковым, огрызнулся:

– Этак бы и дурак смог, если неожиданно выскочить.

– Коли ты такой умный, Дмитрий, так чего ж не наскакивал внезапно?

– Так случая не было.

– Случай такой самому творить надо, а не ждать, когда он к тебе пожалует, братец. Забыл, как это створил наш пращур Александр Невский со шведами?

– Хых, – изморщился Дмитрий, – нашел с кем сравнивать Мишку-сопляка.

– А что? И Невскому на Неве двадцать лет было, и Мише сейчас столько же. Так что сравнение очень даже подходящее, Митя. Не завидуй.